отвергаются на том основании, что никаких крылатых коней не бывает, поэтому Мэри вряд ли могла бы иметь такое животное. Это предполагает объектное прочтение квантора не бывает. Наконец, если (1) должно быть истинным, то его условия истинности должны сильно отличаться от условий истинности таких поверхностно подобных предложений, как (7). Это различие должно объяснить, как получается, что, хотя предложение (2) может кем-то полагаться истинным, есть и другой смысл, в котором оно наверняка является ложным, так как в (некоторой) действительности никаких крылатых коней не бывает. Если проведено это различие в условиях истинности, то (1) и (2) должны рассматриваться как неоднозначные и должны быть заменены парами предложений, логические формы которых более ясно указывают их содержание. С точки зрения сторонников объектной квантификации, (1) и (2) должны получить объектную интерпретацию и, следовательно, считаться ложными. Смысл, в котором они могут полагаться истинными, получит парафраз в терминах полаганий некоторых (определенных) людей, или импликаций в некотором корпусе литературных текстов, или истины в некоторых возможных мирах.

Таким образом, обращение к нашим полаганиям относительно (1) и (2) само по себе не требует обращения к подстановочной квантификации. И поскольку возможны референциальные интерпретации (3) - (5), делающие каждое из этих предложений истинным^>[10], то не обязательно интерпретировать (3) подстановочно. Однако отсюда еще не следует, что логическая форма предложений непременно должна быть дана в терминах объектной квантификации.

Если мы назначаем логическую форму первого порядка всем предложениям в множестве S и принимаем первопорядковое исчисление как адекватное для выражения логической импликации, то мы можем точно сказать, какие именно члены S связаны отношениями импликации. Такое обязательство может быть поддержано или оспорено обращением к нашим полаганиям о логических импликациях S. Таким образом, аргумент

Рост Джона — 5 футов, и рост Питера — 5 футов.

и другие подобные, состоящие из предложений такого вида, имеют форму

Если мы используем объектную квантификацию в назначении логической формы, то истинность составляющих импликацию предложений зависит от существования чисел — иными словами, если мы решаем назначить предложению Джон и Питер одного роста формуx) [H (J, x) & H (P, x)], и при этом полагаем, что это предложение истинно, то мы принимаем онтологическое обязательство к числам, практически по-пифагорейски полагая их существующими наравне с Джоном и Питером. Но если мы рассматриваем основания, на которых мы можем обосновывать принятие решений и наличие полаганий, то мы видим, что подобное обязательство не может послужить нам таким основанием. Основанием для назначения логической формы выступают скорее наши полагания о логической импликации — основанные, в свою очередь, на данных наблюдения, определенных умозаключениях или прецедентах, или на чем бы то ни было, что является релевантным в нашей концептуальной схеме. Но было бы весьма дискуссионно признать за логикой настолько прямое и незатейливое каузальное воздействие на онтологию. Следует признать, что те основания, на которых мы проводим назначение логической формы и на которых мы верим предложениям, получающим эту логическую форму, недостаточны для решения онтологических вопросов. Таким образом, мы должны отклонить требование, согласно которому логическая форма предложений должна быть дана в терминах объектной квантификации.

Этот аргумент был предложен в поддержку подстановочной семантики[11], но равно относится ко всем случаям назначения логической формы. Даже в тех случаях, когда подстановочная интерпретация оказывается неподходящей, отсюда еще не следует, что мы должны употребить объектную интерпретацию. Скорее, мы должны решить, действительно ли мы приветствовали бы онтологические обязательства, которые повлечет за собой объектная интерпретация, и на этом основании (по крайней мере, частично) мы можем решить, следует ли употребить референциальную семантику для такой теории.

1.2.4. Подстановочная квантификация при интерпретации предикатов в духе Тарского

Здесь возникает фундаментальный онтологический аргумент против подстановочной квантификации, основанный на описании характера значимости предикатов с помощью семантической концепции истины Тарского. Определение истины для языка при использовании подстановочной квантификации сможет имплицировать инстансы схемы Тарского (' … истинны только и если только - - -) только тогда, когда оно будет встроено в теорию, в которой обозначение является определимым — что, таким образом, делает возможной для этого языка референциальную семантику^[12]. Кроме того, метаязык будет должен иметь такие аксиомы, что все в диапазоне кванторов имело бы имя, и что каждое имя называло бы нечто в диапазоне кванторов. Если бы это было истинно, то у обращения к подстановочной квантификации не было бы никакое онтологического значение. Поскольку в конечном счете нам понадобится определение истины для нашего объектного языка, то это восстановит в метаязыке все онтологические обязательства, которых мы хотели избежать.font-family: Arial;

В этом аргументе может быть оспорено представление о роли (T)-эквивалентностей в утверждении определения истинности. Если цель состоит в том, чтобы гарантировать онтологическую адекватность определения истинности, то не необходимо, чтобы инстансы (T) были логическими следствиями определения: достаточно, чтобы они оставались истинными, при заменеистинно' на definiens, потому что любой предиката, заменяющийистинно' во всех случаях (T) без изменения их истинностного значения, будет иметь объемом все истинные предложения объектного языка, и только их. Поскольку в этом состояла цель, установленная Тарским для (T)-эквивалентностей, постольку они должны быть логическими следствиями определения: для того, чтобы мы могли знать, что определение истинности является онтологически адекватным, мы будем должны знать, что заменаистинно' на definiens оставляет истинные (T)-эквивалентности. При этом последние должны будут следовать из определения наряду со всеми другими предложениями, выражающими наше знание относительно терминов, в которых дается definiens. Возможно и другое понимание роли (T)-эквивалентностей, согласно которому определение истинности должно объяснять каждый инстанс (T). Однако нельзя ожидать объяснения (чем бы его ни считать) (T)-эквивалентностей от одного лишь определения — скорее для этого потребуется теория истины для определения и других значимых элементов словаря definiens. Следовательно, мы требовали бы выводимости из полной теории, а не из одного только определения. Таким образом, онтологический аргумент против подстановочной квантификации сводится к следующему: чтобы знать, что она материально корректна, мы нуждаемся в метаязыке, который сам делает онтологические обязательства, которых мы пробовали избежать путем обращения к подстановочной семантике.

Поэтому контраргумент в пользу подстановочной квантификации может состоять в следующем. Проверка правильности определения истинности потребует доказательства (T)-эквивалентностей определения. Но наши стандарты доказательства могут различаться в зависимости от порядковости предикатов. Для объектной интерпретации это выводимость первого порядка, но когда кванторы получают подстановочную интерпретацию, то исчисление первого порядка оказывается семантически неполным. Нас интересует, зависит ли правильность подстановочного определения истинности от удовлетворительности (T)-эквивалентностей. Если мы принимаем, что при подстановочной интерпретации кванторов определение истинности имплицирует (T)-эквивалентности, то можно рекурсивно получать (T)-эквивалентности для квантифицированных предложений без обращения к исчислениям первого порядка. В этом случае (T)-эквивалентности установлены при помощи предикатабыть истинным', и таким образом мы можем без обращения к референциальной семантике знать, что подстановочная характеристика истинности правильна.

Возможно расширение онтологического аргумента против подстановочной квантификации, связанное с тем, что даже при подстановочной интерпретации экзистенциальный квантор имеет подлинное требование выразить понятие существования. Согласно Куайну, так как подстановочная квантификация валидна вне зависимости от того, каков класс замены, то наделение ее референциальным смыслом вынудило бы нас признать, что предложения типа)) ((2+2=4))' затрагивают нашу онтологию. И это вынудило бы нас расценивать)' как нечто имеющее референцию, что абсурдно. Во-вторых, Куайн утверждает, что ограничение класса подстановок единичными терминами влечет за собой обращение к объектной квантификации, так как единичный термин — это именно термин, который может занимать место связанной переменной, интерпретируемой объектно. Здесь возможно следующее возражение: объектная квантификация может начинаться с основного класса единичных терминов, который затем пополняется новыми единичными терминами, заменяющими уже только подстановочные переменные. С такой точки зрения сам тот факт, что подстановочная интерпретация дает условия истинности для квантифицированных предложений, означает, что можно говорить об их объектах как о существующих^[13]. Однако здесь естественно контрвозражение: далеко не всякое заключение об истинности будет онтологическим утверждением. Иными словами, можно ли утверждать, что подстановочная квантификация способна выразить понятие существования? Например, действительно ли Куайн считает, что это не так?

Квантор не является объектным или подстановочным сам по себе: таким или другим делает его интерпретация, и это очевидно не исключает возможность дальнейшей дополнительной интерпретации. Куайн утверждает, скорее, что при подстановочной интерпретации квантора не принимаются никакие онтологические обязательства per se. Таким образом, просто определить класс подстановок и дать подстановочное определение истинности не означает непременно принимать те или иные онтологические обязательства; но при этом и не устраняется возможность принятия таких обязательств. Тогда, строго говоря, никакой аргумент не угрожает возможности использования подстановочной квантификации онтологически нейтральным способом.

По мнению Куайна, употребление подстановочной квантификации не позволяет избежать онтологических обязательств, а скорее не в состоянии раскрыть их. Если мы применяем референциальную интерпретациюx) Fx', то у нас возникают проблемы с онтологическим обязательством к F. Однако, если мы можем дать нереференциальный семантический анализ нашего языка, почему бы не предположить, что мы не используем референцию? В конце концов, сам Куайн убеждает нас не приписывать выражению референцию, пока лингвистическое поведение ребенка или аборигена не вынуждает нас переводить его референциально. Кроме того, предположение Куайна, что подстановочная интерпретация направлена только на абстрактные объекты, может быть подвергнуто сомнению, если мы расширяем нашу онтологическую перспективу. Например, может утверждаться, что подстановочная квантификация вполне способна заменить референцию для любого вида сущностей, условия идентичности которых неясны, типа событий. Но означает ли применение подстановочной интерпретации само по себе отказ от признания возможности или релевантности референции?

Анти-подстановочный пафос Куайна таков. В мире Куайна существуют физические объекты и классы. Поскольку причиной применения подстановочной интерпретации, согласно Куайну, является стремление избежать введения абстрактных объектов, кванторы теории множеств получают подстановочную интерпретацию. Если мы позволяем свободные объектные переменные в определении класса и если имеются объекты, не выделяемые единственным образом, то мы получаем аномальные результаты^[14].

ПустьY' — определение класса, которое является истинным для некоторых объектов, но ни для одного, который может быть выделен уникально. Класс Y состоит из членов u, каждый из которых удовлетворяет {y: u = y} есть единичный подкласс Y & u = u. Следовательно, каждый u удовлетворяет Z) (u есть единичный подкласс Y & u = u). Но Z) (Z есть единичный подкласс Y) ложно, так как требует, чтобы замкнутое определение класса выделяло некоторого члена единственным образом, что нарушает описание Y.

Однако допущение свободных объектных переменных в определении класса объяснимо только, если использование подстановочной квантификации направлено на объяснение лингвистически зависимых родов существования. Если объемы предикатов существуют, то было бы несколько произвольно не допускать существование {x: Fxy} для каждого y, вне зависимости от того, действительно ли мы можем уникально определить y. Но если наша цель состоит в том, чтобы избежать референции к классам в целом, чтобы избежать вопроса об их существовании, то нет никакой причины для разрешения открытых определений класса как подстановок дляZ' в(> Z) FZ', а аномалия Куайна показывает, почему такое разрешение неправомерно.

Можно также предположить присвоение каждому объекту имени через систему пространственно-временных координат. Куайн возражает на это, что использование такой системы координат требует квантификации на числах (или заменяющих их множествах). Если мы считаем, что ряд натуральных чисел бесконечен и интерпретируем квантификацию объектно, то в нашу теорию не укладывается бесконечность абстрактных объектов. А если мы интерпретируем квантификацию подстановочно, то когда мы даем условия истинности в метаязыке, мы должны будем принять существование бесконечного ряда абстрактных числовых выражений.

Последнее возражение связано с интенцией Куайна к созданию арифметики с неуказанными конечными границами^[15] и его предположением, что метаязык, на котором даются условия истинности, должен интерпретироваться объектно. Однако последнее — не факт: не исключено, что мы можем интерпретировать метаязык подстановочно^[16]. Квантор метаязыка может получать подстановочную интерпретацию, чтобы показать, что данный смысл квантификации на естественном языке является подстановочным.

1.2.5. Подстановочная интерпретация метаязыка

Подстановочная интерпретация метаязыка, возможно, повлекла бы за собой дополнительные допущения и ограничения — которые, в свою очередь, могли бы помочь уточнить наши представления о характере онтологического обязательства. Например, метаязык любого уровня может быть рассмотрен, в свою очередь, как объект метаязыкового описания. Чем выше собственный метаязыковый уровень объектного языка, тем сильнее его метаописательные принципы отличаются от грамматики естественного языка, представляющего собой метаязык нулевого уровня. И если мы пытаемся представить себе такую иерархию метаяыков, то у нас возникает вопрос о том, что при этом происходит с их аппаратом — идет ли формализация метаязыков как описаний знаковых систем всевозрастающей степени абстрактности по пути усложнения или упрощения? Согласно классическим представлениям в духе Тарского, по пути усложнения, хотя бы за счет необходимости в дополнительных кавычках: стол —> стол —> стол. Но существуют и альтернативные представления, согласно которым описание может не превосходить по сложности свой объект. Такие представления развиваются преимущественно в метафорических областях философии (вещный язык и т.д.), но их потенциальная значимость для логики была артикулирована, например, в теории порога сложности фон Неймана:

Нет сомнения в том, что любую мыслимую фазу любой мыслимой формы поведения можно полностью и однозначно описать с помощью слов. Это описание может быть длинным, однако оно всегда возможно. Отрицать это означает примкнуть к разновидности логического мистицизма, от чего большинство из нас, несомненно, далеки. Имеется, однако, существенное ограничение, состоящее в том, что все сказанное применимо только к каждому элементу поведения, рассматриваемому в отдельности, но далеко не ясно, как все это применять ко всему комплексу поведения в целом... Здесь нам придется иметь дело с такими разделами логики, в которых у нас практически нет предшествующего опыта. Степень сложности, с которой мы сталкиваемся в этом случае, далеко выходит за рамки всего того, что нам известно. Мы не имеем права считать, что логические обозначения и методы, применявшиеся ранее, могут быть использованы и в этой области. У нас нет полной уверенности в том, что в этой области реальный объект не может являться простейшим описанием самого себя, то есть что всякая попытка описать его с помощью обычного словесного или формально-логического метода не приведет к чему-то более сложному, запутанному и трудновыполнимому^[17].

Признание некоторого объекта описанием самого этого объекта подразумевает иные принципы формализации знания об этом объекте. Соответственно, следует по-разному рассматривать изменения, происходящие при повышении уровня абстрагирования в словаре и в грамматике метаязыка. При объектной интерпретации усложняется словарь метаязыка, а правила остаются неизменными; справедливо ли это для подстановочной интерпретации?

Первостепенной задачей грамматики как метаязыкового описания является установление специфических реалий именно данного языка, нередуцируемых к элементам других систем. Поэтому для метаязыка, чей объектный язык является языком непосредственного описания (например, обыденным естественным языком), процедура установления истинности предложений этого метаязыка имеет не только иной онтологический статус, но и иные правила, чем в метаязыке, чей объектный язык является, в свою очередь, метаязыком по отношению к некоторому языку непосредственного описания. В последнем случае уровень абстрагирования будет на порядок выше, чем в первом. Так, например, в системе исчисления концептов, построенной Куайном, где концептами являются значения истинности, классы и отношения, они располагаются на различных уровнях. Два значения истинности являются концептами нулевого уровня; классы индивидных объектов некоторой предположительно определенной области — концептами первого уровня; отношения между этими индивидными объектами — концептами второго уровня и выше^[18].

Если мы не присягали наивному реализму, то можем признать, что язык описания действительности описывает не непосредственно действительность, а некоторую промежуточную знаковую систему: эмпирические или иные данные. Действительность, будь то физическая реальность или человеческое сознание, не может быть обнаружена при таком подходе иначе, чем как трансцендентный референт, о существовании которого мы заключаем путем анализа функционирования знаковых систем. Поэтому представляется возможным при метаописании рассматривать язык описания действительности (например, естественный язык) как метаязык нулевого порядка. Язык описания действительности является метаязыком по отношению к описываемым им данным о действительности, но, поскольку эти данные не формализуются иначе, чем в нем, то не существует теории, по отношению к которой он был бы метатеорией. Именно постольку можно говорить о прямых содержательных отношениях языка описания действительности и самой действительности. Но с метаязыковой точки зрения он может быть рассмотрен как система, структурно изоморфная метаязыкам более высоких порядков и образующая с ними определенную парадигму — скажем, по признаку направленности на объект.

В полноте системы языка описания заложена апелляция к представлению о действительности, тогда как метаязык уже первого порядка апеллирует к представлениям о представлениях действительности. Именно в этой связи вопрос о релевантности знака с нефиксированным значением возник при обсуждении проблем формализации описания, а не проблем описания. Разработка принципов подстановочной интерпретации формализованных систем потребовалась для расширения выразительных возможностей метаописательных систем, но для языка описания действительности применение этих принципов означало бы утрату им способности к указанию, т. е. прекращение нормального функционирования — либо вынудило бы нас отказаться от признания референциальной природы значения.

Рассмотрение языка описания в качестве метаязыка нулевого порядка указывает то направление, в котором эти проблемы снимаются. Специфика природы метаязыкового знака определяется тем, что он в своей двусоставности означающее/означаемое имеет означаемым означающее знака метаязыка с порядковым числом на единицу ниже (или, при n=0, феномен, несвободный от возможной семиотической интерпретации). Строго говоря, это отношение следует описать как означающее'/означающее, т.е. отношение не семантическое, но структурное — иными словами, не объектное, а подстановочное. Поэтому метаязыковый знак может органично адсорбировать любое представление о предмете, равно как и представление о любом предмете. Приписывание метаязыковому знаку различных значений не затрагивает его сущностной внутренней формы, его структурной самоидентичности — оно не лишает знак способности к обозначению.

Соответственно, мы можем предположить, в противовес тарскианским представлениям, согласно которым словарь метаязыков увеличивается по мере возрастания уровня абстрагирования, а набор правил остается неизменным, что (при подстановочной интерпретации) используемые термины могут формально совпадать у метаязыков всех порядков, и именно наборы правил определяют различия метаязыков разных порядков. При этом правила подвержены соответствующим метатеоретическим трансформациям; поэтому не исключено, что, например, правило конъюнкции в метаязыке второго порядке предстанет в метаязыке первого порядка, подвергшись концептуальной субстантивации, термином, маркирующим представление о представлении о конъюнкции. С другой стороны, возможны попытки построения метаязыковых моделей на семантической основе. Их эвристическая предпосылка очевидна: последовательное проведение принципа формальности построения теории неосуществимо на практике, так как не удается полностью формализовать все проблемы, связанные с содержательной стороной. Такие модели, представляющие собой формализованный аппарат семантической записи высказываний естественного языка, имеют целью преобразование системы правил порождения и интерпретации осмысленных высказываний — т.е. преобразование метаязыка первого порядка, представленного как формальная аксиоматическая система, в неформальную. Другие аналогичные построения отводят не меньшую роль наделению семантикой /sense-giving/ правил операций над терминами — исходя, например, из коммуникативных соображений. Для этого может быть признано, что правила были первоначально смыслами, обретшими впоследствии свойства процесса (т.е. к которым были приписаны диспозиционные предикаты).

Поэтому правила метаязыка не могут иметь такую же фиксированную семантику, как правила грамматики языка описания: формально они могут совпадать, но иная по характеру ориентация на объект будет интендировать иную онтологию. Различие в онтологическом статусе описания и метаописания видно из характера действия верификационных процедур: в последнем случае возможные ошибки могут быть сняты в пределах самой системы, без обращения к трансцендентному референту. Так, появление в конкретной области знания новой, более универсальной теории приводит к изменению знаковой системы для членов языковой группы (экспертов). Но говорящие на новом языке не забывают старый: он вошел в него, согласно принципу соответствия, как частный случай. С этой точки зрения обобщенная теория является метаязыком для частной постольку, поскольку она эксплицирует закономерности ее функционирования как знаковой системы. Причем соответствие здесь подразумевает в акте метаязыкового описания отвлечение элементов частной теории более чем однократным опосредованием по отношению к действительности — ведь частная теория в любом случае появилась в результате абстрагирования от линейного (непосредственного) описания этой действительности. Внесение этого уточнения тем более важно, что оно указывает на новый уровень обозначения как указания на действительность (порядок метаязыка n>>1) и, соответственно, иной характер онтологического обязательства.

При этом метатеоретизация либо охватывает весь объектный материал полностью, либо же достичь такой степени эквивалентности, чтобы остатком можно было пренебречь, не удается. Неэквивалентность может быть также двоякого рода: парадигматическая, вызванная отсутствием адекватных терминов и правил, и синтагматическая, обусловленная различием в значениях и, соответственно, в закономерностях функционирования единиц, подвергающихся метаописанию. В первом случае это внутренняя проблема метаязыка; практически она может быть разрешена путем его усовершенствования и доработки. Во втором случае проблема связана с противоречиями, возникающими при приложении метатеоретизационных процедур к глубинным структурам объектного материала — метаязыка с меньшим порядковым показателем, т.е., соответственно, более близкого к языку непосредственного описания. Очевидно, что действительной неэквивалентностью является лишь эта последняя и что в ее основе лежат проблемы подлинности объектифицирующих ориентаций. При объектной интерпретации сохранение неэквивалентности может иметь результатом эксплицирование специфических реалий объектной теории, присущих только ей и нередуцируемых к элементам других систем - и, таким образом, релевантных для уяснения уникальности специфики именно данной теории. При подстановочной интерпретации неэквивалентность в принципе невозможна, поскольку подстановочный тип метаописания располагает формализационными возможностями для снятия вообще любых противоречий в рамках самого метаописания. При этом (контрфактический) возможный мир, интендируемый в результате таких процедур, не обязательно будет обладать той же эпистемологической ценностью, что и при объектной интерпретации, но это не означает онтологической несостоятельности подстановочной методологии.

1.2.6. Подстановочная интерпретация и скептический аргумент

Возможно опасение, что использование подстановочной семантики ставит нас в агностическую позицию относительно семантики атомарных предложений. Мы не можем интерпретировать их референциально и сохранять наш онтологический нейтралитет. Альтернатива может быть такова. Используя подстановочный кванторp)', класс подстановок которого — множество атомарных предложений языка L, мы можем определить:

(D) X — истинное атомарное предложение L = _dfp) (x =p' & p)^[19].

Ясно, что (D) удовлетворит (T)-эквивалентности и будет онтологически корректным. Если мы рассматриваем (D) как теорию того, что делает атомарное предложение истинным, то есть, с референциальной точки зрения, как теорию отношения языка к миру, мы будем разочарованы. Но тогда мы будем равно разочарованы тарскианским определением истины, поскольку главное, что мы получаем от последнего — это метод устранения из метаязыка семантических терминов salva veritate, а (D) также дает такую возможность^[20].

Использование подстановочной квантификации не отменяет окончательного семантического анализа атомарных предложений. Если мы хотим дать референциальный анализ некоторых атомарных предложений, то мы согласимся с онтологическими следствиями этих предложений. В таком случае не было бы никакого смысла в отказе от объектной интерпретации кванторов, связывающих словарь этих атомарных предложений. Например, если мы решили подстановочно интерпретировать все предложения формыа — электрон' как утверждения, чтоявляется электроном' истинно для объекта, названногоа', то мы могли бы точно так же объектно интерпретироватьx)' вx) (x - электрон). Истинностное значение здесь будет одним и тем же при обеих интерпретациях квантора. Наоборот, если мы отказываемся давать референциальную интерпретацию предложения Джонс убил Смита, то мы также откажемся интерпретировать объектно квантор в x) (x был убит Джонсом)'. Таким образом, важно обнаружить те предпосылки, которые единичные термины и предикаты должны выполнять, если первые должны интерпретироваться как обозначение уникальных объектов, а последние как являющиеся истинными или ложными для каждого объекта.

Часто предполагается, что необходимым условием референциальной интерпретации единичных терминов и предикатов является возможность ясной идентификации объектов, на которые они указывают. Например, каждому имени собственному можно поставить в соответствие использование общего имени, которому предшествует тот же самый, чтобы выразить то, какие требования идентичности передает имя собственное. Использование имени привлекает критерий идентичности, посредством чего мы можем удостовериться, что обозначаем одну и ту же вещь в различных случаях. Куайн описывает и предикаты,

Идентичность глубоко связана с разделением референции. Потому что разделение референции состоит в установлении условий идентичности .... Кроме случаев конечной разделенной референции общих терминов, Это — мама... может быть лучше помыслено (is better thought of), чем Мама здесь^[21].

Чтобы предикат мог быть интерпретирован референциально, он должен отвечать критерию идентичности, и чтобы единичный термин мог иметь референцию, он должен быть связан некоторым предикатом, выполняющим первое условие^[22]. Но каков может быть этот критерий идентичности? Обычно предполагается, в духе Лейбница, что критерий идентичности для F — необходимое и достаточное условие для истинности является тем же самым, что и F. Но здесь возможно максималистское требование необходимой связи между является тем же самым, что и F и его критерием, чего ни одно такое условие будет не в состоянии выполнить. Кроме того, может требоваться, чтобы критерий обеспечивал способ выяснения истинностного значения утверждений идентичности.

У нас нет никакого гарантируемого способа узнать истинностное значение выражений вида а — тот же самый реальный объект, что и b, и все же мы уверены в нашей способности референциально интерпретировать объектные предикаты. Формулировка необходимых и достаточных условий для последних — нетривиальная задача, если содержащие их предложения подвержены эпистемической неопределенности, т.е. их семантические отношения с другими предложениям слишком неясны, чтобы мы располагали способом выяснения их истинностного значения. У нас нет теории того, как полагания, выражаемые этими предложениями, могли бы быть рационально оправданы, поэтому для того, чтобы они могли являться объектами знания, нужны дополнительные индивидуирующие процедуры. Поэтому признаваемое необходимым условие референции может быть таким: если предикатF' должен интерпретироваться референциально, то предикатявляется тем же самым, что и F' должен быть эпистемически определен; и если единичный термин должен интерпретироваться референциально, он должен быть связан референциально интерпретируемым предикатом. Когда предложение формыFa' интерпретируется референциально, функцияа' должна выделить вещь, для которойF' будет или не будет истинно. Еслиа' не будет связано предикатом, имеющим эпистемически определенные условия идентичности, то мы вообще не будем знать, как отличить эту вещь от других вещей, и следовательно мы будем вообще не способны знать, является лиFa' истинным или ложным.

Возражение здесь может заключаться в том, что наши полагания о мире вместе с нашими полаганиями об импликации не могут не обеспечивать нам основания для полаганий о том, что есть. При этом такое убеждение не требует (например, по мнению самого Куайна), чтобы мы интерпретировали кванторы объектно. Поэтому требование о том, что назначение логической формы предложениям множества S поддерживается обращением к нашим полаганиям о логических импликациях S, может быть признано необходимым, но не достаточным условием адекватности назначения логической формы. Согласно такой точке зрения, наше решение об адекватности определенных назначений логической формы определяется нашими суждениями о значениях не только в S, а скорее во всех (возможных) предложениях нашего языка. Среди предложений этого объемлющего множества будут и экзистенциальные утверждения. Ceteris paribus, если назначение некоторому P, которое мы полагаем истинным, такой логической формы, что из него будет следовать Q, которое мы полагаем ложным, то это является для нас аргументом против такого назначения. Поскольку наши суждения о том, что из чего следует, не независимы от наших полаганий о том, что, истинно и что ложно, постольку назначение логической формы не независимо от наших полаганий о содержании мира^[23].

Подобная здравая интуиция в определенном смысле противостоит радикалистским позициям, выражаемым, например, так: Если, как утверждает Куайн в Корнях референции, подстановочная квантификация имеет бихевиоральные корреляты, то, возможно, мы можем показать нашим употреблением языка, что мы подразумеваем понятие существования (there is) трактуемым подстановочно^>[24]. Подстановочная версия критерия Куайна представляет собой в известном смысле попытку элиминировать саму проблему онтологического обязательства референции. Действительно, использование подстановочной квантификации освобождает назначение логической формы от онтологических последствий в традиционном объектном смысле, но тем не менее трудно отрицать, что само по себе назначение логической формы онтологически релевантно. Вне зависимости от того, считаем ли мы достаточными или недостаточными для решения онтологических вопросов те основания, на которых мы назначаем логическую форму и на которых мы верим предложениям, получающим эту логическую форму, в этом отношении мы еще не избавляемся от конечного вопроса существования.

Поэтому для выполнения требования онтологической нейтральности референции понадобятся дополнительные регулятивы.

1.3. Требование онтологической нейтральности и алетический реализм

Для аналитического подхода может признаваться эпистемологически важным, чтобы онтологии строились в зависимости от семантических особенностей, а не наоборот: критерий Куайна, вероятно, нацелен именно на то, чтобы поставить онтологию в зависимость от языка (онтологическая относительность), но фактически он допускает и обратную интерпретацию в связи с тем, что критерий слишком общий и вне контекста формализации его применение скорее всего реверсивно^[25]. Если брать его в таком виде, то семантические характеристики, в первую очередь, референции, оказываются зависимыми от онтологических обязательств системы. Четкое определение онтологических ограничений при формулировании критерия референции так же очень важно, поскольку цена независимости (рассматриваемого вида) семантических критериев в системе Черча, например — введение интенсиональных сущностей. Соответственно, можно сформулировать следующее требование к критерию референциальности, устанавливаемому относительно вариации систем (языков или концептуальных схем): он должен полагаться по возможности независимым от системных онтологических обязательств и нециркулярным. Первую часть требования уместно будет обозначить как условие онтологической нейтральности — не столько для того, чтобы оживить аналогию с требованием нейтральности по отношению к теориям истины, выдвинутым Тарским для своей семантической концепции, сколько для того, чтобы вывести из игры двусмысленность выражения онтологическая независимость. Вторая часть требования включает в себя условие не реверсивности (в описанном выше смысле)^[26] плюс условие независимости критерия от какой-либо теории референии или значения, которая сама может не быть онтологически нейтральна. Это требование совместимо с требованием независимости от метафизических предпосылок, соблюдение которого признается традиционно важным для построения условие-истинностноых теорий значения.

Здесь может быть привлечена попытка ввести онтологическое ограничение, отличая позиции по вопросу о природе истины (вообще) от метафизических позиций относительно содержания определенных требований или полаганий относительно физического мира, этики, состояний сознания, причинной обусловленности, свойств, теоретического мира науки, условных выражений сослагательного наклонения, и т.п.^>[27] Согласно сложившемуся использованию терминов реализм и антиреализм, можно быть реалистом или анти-реалистом относительно различных видов вещей, но эта контроверза отнюдь не обязательно отражает позиции относительно природы истины. Например, Беркли и Юм сочетали метафизический антиреализм с реалистическими концепциями истины. Поэтому, поскольку мы признаем связь успешности референции с истинностью референциальных высказываний, постольку для выполнения требования онтологической нейтральности нам следует показать, что принятие истинностного реализма (если бы оно нам потребовалось) не влечет за собой принятие реализма метафизического.

Реализм относительно истины Уильям Элстон называет алетическим реализмом. Рассмотрим его следствия для интерпретации онтологических обязательств референциальных высказываний.

1.3.1.Требование независимости истинностных операторов от сознания

Есть два минимальных допущения, из которых, как признается, должен исходить реализм относительно истины. Они таковы:

1) Быть истинным — это свойство.

Согласно этой точке зрения, признается, что имеется свойство быть истинным и что по крайней мере один род вещей имеет это свойство. Само понятие свойство используется здесь в наиболее нейтральном возможном смысле: очевидно, что реалисты относительно истины не должны непременно быть реалистами относительно универсалий. Может, конечно, иметься множество различных вещей, которые мы могли бы характеризовать как истинные или ложные: предложения, требования, утверждения, пропозиции, состояния дел, мысли, полагании — все они среди кандидатов в носители истинности (truth-bearer). Некоторые из них могут быть истинны или ложны только деривационно; другие — сущностно, фундаментально. Носитель истинности истинен деривационно, если его истинность или ложность может быть определена в терминах истинности или ложности другого носителя. Так, например, если принять ту точку зрения, согласно которой истинность предложения всегда может определяться в терминах выражения этим предложением истинной пропозиции, то истинностное значение предложения всегда производно, является результатом некоторой деривации.

2) Истинностные операторы независимы от сознания/восприятия (mind-independent).

Второе наиболее общее представление, связанное с реализмом относительно истины — идея о том, что истина независима от сознания, или, более точно, что имеются независимые от сознания истинностные операторы (truth-makers). Реалист полагает, что имеется независимый от сознания мир объектов, имеющих некоторые характеристики, находящиеся в некоторых отношениях к друг другу, и что именно природа этого независимого от сознания мира определяет (по крайней мере частично), что является истинным или ложным. Это представление также используется в наиболее нейтральном возможном смысле. Всякий раз, когда нечто истинно, имеется некоторый факт, который делает носитель истинности истинным, и этот факт является тем, чем он является, независимо от сознательных существ, которые могут знать или не знать об этом.

Однако если мы действительно хотим отграничить реализм относительно истины от метафизического реализма, то мы очевидно должны отклонить это требование. Есть истины, тривиально зависимые от сознания, но которые могут быть признаны истинными в смысле, признанном реалистом — скажем, истинность любого описания (состояния) сознания тривиально зависит от существования сознания. Ричард Керкэм приводит следующий пример: тот факт, который делает истинным, что на моей улице запаркован форд мустанг

...не был бы получен, если бы некоторый инженер в компании Форд Мотор не имел бы в 1962 году определенные мысли о проектировании новой модели автомобиля ... существование факта, что мустанг теперь запаркован на моей улице, частично зависит от существования сознания и мыслей в его пределах^[28].

Здесь возможно следующее возражение: зависимость, о которой здесь идет речь, может быть рассмотрена как каузальная, тогда как независимость фактов от сознания, на которой настаивает реалист, может быть более естественно рассмотрена как логическая или метафизическая. Первоначальное требование нашего реалиста состояло в том, чтобы факты, которые определяют истину и ложность, не были фактами, конституируемыми сознанием или свойствами сознания. Но можно доказать, что рассматриваемый факт буквально конституирован особенностями определенных состояний сознания: свойство являться фордом мустангом должно быть буквально идентифицировано, по крайней мере частично, как свойство являться продуктом некоторого сознательного плана. Непосредственно встающая здесь проблема заключается в том, что имеются истины о человеческих полаганиях, которые, тривиально, сделаны истинными фактами о полаганиях.

Одни и те же (по крайней мере, формально) референциальные выражения могут указывать как на содержание полаганий или суждений, так и на факты, которые делают истинными эти суждения или полагания. Философ, использующий символы, может использовать один и тот же символ, скажем, P, и чтобы указать на пропозицию, что P (или, более нейтрально, указать на содержание полагания), и чтобы указать на факт, что P, т.е. на особенность мира, которая, как предполагается, делает полагание истинным. Действительно, классический реалист будет различать следующее:

предложение Снег бел,

утверждение, что снег белый,

пропозициональное суждение, что снег является белым,

мысль о том, что снег является белым,

полагание, что снег белый и

факт, что снег является белым.

Факт, что снег является белым, с точки зрения реалиста, независим от полагания, что снег белый; факт, что снег является белым, даже частично не конституирован моим или чьим бы то ни было еще полаганием, что снег белый. Допустим, что мир действительно мог бы содержать белый снег, даже если бы ни у кого не было об этом полаганий. Но тот факт, что я полагаю, что снег является белым, безусловно, конституирован фактом относительно полагания. Возражение реалиста здесь может (должно?) состоять лишь в следующем. Факт, что я полагаю, что снег является белым, действительно конституирован фактом относительно полагания, но само полагание здесь не участвует в процедуре установления истинности. Факт, что я полагаю, что снег является белым, даже частично не конституирован фактом, что я полагаю, что у меня есть полагание, что снег является белым, или что кто бы то ни было полагает, что у меня есть полагание, что снег является белым.

То же самое относится к любой форме интенциональной репрезентации. Назовем репрезентационно независимым факт, что P, если он не конституирован никаким интенциональным состоянием, имеющим P своим объектом. При этом в предикации имеет P объектом не обязательно P должно указывать на факт, что P. В данном случае это P, которое характеризует полагание, что P, надежду, что P, опасение, что P, мысль, что P, вне зависимости от того, действительно ли имеется факт, что P. В характеристике полагания как полагания, что P, мы заключаем только то, что полагание имеет тот характер, который соответствовал бы факту, что P, если бы был такой факт. Таким образом, утверждение, что Р, может быть рассмотрено ограничительно как способ определения содержания или характера некоторого интенционального состояния.

Можно помыслить такие экзистенциальные факты, которые свидетельствовали бы против реалистических представлений о репрезентационной независимости истинностных операторов. Рассмотрим факт, что некто имеет полагания. Предположим, что факт существует только потому, что имеется один человек S, который имеет одно полагание — полагание, что некто имеет полагания. Будет ли это примером факта, что P, конституированного полаганиями, что P?

Ответ на этот вопрос не очевиден. Он зависит от того, как реалист понимает тот факт, что существует человек с полаганиями; более определенно — он зависит от интерпретации экзистенциального квантора. Можно предположить, что в приведенном примере одна и та же особенность мира делает истинным и что S полагает, что некто имеет полагания, и что некто имеет полаганию - а именно тот факт, что S полагает, что некто имеет полагания. С другой стороны, одинаково очевидно, что мысль, что некто имеет полагания, является весьма отличной от мысли, что S полагает, что некто имеет полагания. Очевидно, что значение предложения Некто имеет полагания не тот же, что и значение предложения S полагает, что некто имеет полагания. По крайней мере некоторые реалисты, особенно сторонники корреспондентной концепции истины, выдвигают требование о том, что для каждого логически отличного истинного суждения должен иметься отдельный факт, делающий истинный. Такие реалисты не будут иметь никаких сомнений относительно заключения, что факт, что некто имеет полагания, не может быть идентичен факту, что S полагает, что некто имеет полагания (или конституируем этим фактом), даже если полагание S — единственное полагание, делающее это экзистенциальное требование истинным. Такие реалисты могли бы быть удовлетворены рассмотренной выше характеристикой способа, которым истинностный оператор должен иметь репрезентационную независимость. Факт, который делает истинным, что некто имеет полагания, не конституируется интенциональным состоянием, имеющим содержанием, что некто имеет полагания.

Можно показать, что это удовлетворит и другую разновидность реалистов — тех, кто считает, что факт, который делает истинным, что некто имеет определенные полагания, состоит в инстанциации этих полаганий. При наиболее прямом подходе мы должны будем характеризовать истинностный оператор как не конституируемый никакой его репрезентацией. Если имеется только один истинностный оператор и для истинной пропозиции, что некто имеет полагания, и для истинной пропозиции, что S верит, что некто имеет полагания, и что истинностный оператор является фактом, что S верит, что некто имеет полагания, мы все еще можем говорить, что рассматриваемый факт не конституирован ничьей репрезентацией (самого этого факта). Полагание S, что некто имеет полагания - не факт, который мы можем идентифицировать с чьей бы то ни было репрезентацией полагания S, что некто имеет полагания. Наш истинностный оператор будет независим от чьих бы то ни было репрезентаций себя.

Наконец, если мы, наоборот, допускаем, что факт (истинностный оператор), что некто имеет полагания, существует, но может быть идентичен с фактом, что некто S полагает, что некто имеет полагания, то мы будем должны изменить нашу характеристику того способа, которым реалист трактует истинностный оператор как независимый от репрезентаций. Однако результат останется прежним. Предположим, что факт, что P (факт, который делает P истинным) концептуально независим от любой своей репрезентации тогда, когда пропозиция, что P, аналитически не эквивалентна любой пропозиции, описывающей некоторое интенциональное состояние, имеющее P объектом. Прилагая это определение к нашему примеру, получим следующее. Факт, что некто имеет полагания, концептуально независим от полагания S, что некто имеет полагания. Пропозиция, что S верит, что некто имеет полагания, влечет за собой пропозицию, что некто имеет полагания, но не наоборот — последняя не влечет за собой первую: они логически не эквивалентны. Мы снова получаем реалистические представления о том, что каждая истина сделана истинной некоторым фактом (некоторой особенностью мира), который является концептуально независимым от любых своих репрезентацией (от любого интенционального состояния, имеющего этот факт своим объектом).

С точки зрения реалиста, концептуальная независимость истинностных операторов от их репрезентаций является философски бесспорной: P никогда не эквивалентно по значению Я полагаю, что P, поскольку в противном случае замена предложенного определения P приводила бы к бесконечно длинному повтору я полагаю, что я полагаю, что я полагаю, что я полагаю, что... и мы никогда не добирались бы до того, что мы в конце концов полагаем. Однако существует развитое альтернативное представление (вопрос в том, насколько его можно считать антиреалистическим), согласно которому P делает истинным тот факт, что возможные исследователи в конечном счете приняли бы полагание, что P, в результате некоторого процесса идеального исследования. Это исследование может полагаться проводимым всеведущим существом, как у британских идеалистов, или иметь те или иные рациональные регулятивы, как у Пирса и Патнэма. Но с точки зрения реалиста, такие представления могут сталкиваться с теми же возражениями. Наиболее очевидное объяснение того, как истина Р могла бы быть идентифицирована с заключениями идеального исследования — то, что P утверждает не более чем то, что идеальные исследователи в конечном счете приняли бы полагание, что P. Но тогда из этого следует, что P утверждает не более чем то, что идеальные исследователи в конечном счете приняли бы полагание, что идеальные исследователи в конечном счете приняли бы полагание, что..., и мы снова не можем получить теорию того, что утверждает P^[29].

Вместе с тем очевидна роль сознания, скажем, в модальных контекстах. Так, у Хинтикки пропозициональная установка В в В_ар понимается как установка агента а (а знает, а верит, полагает, что р) и является модальным оператором<^[30]. По мнению Хинтикки, в модальных контекстах такого вида возможно согласование модальности и квантификации. Особенность семантики Хинтикки в трактовке референции состоит в том, что в модальном контексте В_ар термин а относится к множеству индивидов а в возможных мирах. Индивиды, сопоставляемые а в возможных мирах, могут иметь различные свойства, и в то же время константе а может сопоставляться один индивид. Отсюда возникает проблема сопоставления индивидов-в-возможных мирах между собой и с объектом, сопоставленным константе а. Если допустить возможность такого отождествления, то можно дать подстановочную интерпретацию связанных переменных, причем здесь, в силу использования аппарата возможных миров, сохраняющую методологическую силу критерия Куайна, согласно которому мы обязаны допускать в нашей онтологии любые сущности, по которым производится квантификация. Вместе с тем при эквивалентности р и q пропозициональные установки В_ар и В_аq могут быть и неэквивалентными, поскольку кажущиеся (для а) возможности, допускаемые р и q, не обязательно совпадают друг с другом в некоторой действительности.

Фундаментальное возражение реалиста здесь может состоять в том, что даже в тех специфических случаях, когда те или иные свойства или факты сознания оказываются конститутивными для истинностных операторов, сама истина все же остается независимой от сознания.

1.3.2. Требование независимости истины от сознания

Для дальнейшего обсуждения целесообразно ввести дистинкцию между независимостью от сознания истинностных операторов и независимостью от сознания самой истины.

Некоторые истины являются истинами о сознании, и поэтому, тривиально, зависимы от сознания. Однако даже если мы ограничиваемся истинами о (предполагаемом) независимом от сознания мире, то все же очевидно, что не может быть никакой истины без носителя истины. Когда мы описываем некоторый аспект не-ментального мира (хотя антиреалист мог бы отрицать, что мы вообще когда-либо это делаем), то у реалиста будет, без сомнения, требование, что есть некоторые черты мира, независимые от сознания, частично делающие наше описание истинным — частично потому, что без существования носителя истины нет и самой истины. Свойство быть истинным в таком случае оказывается реляционным. Если мы считаем P чем бы то ни было, что мы принимаем за первичный носитель истины, и используем выражение факт, что P для указания на независимый от репрезентации носитель истины в мире, то реалист будет утверждать, что свойство Р быть истинным должно пониматься как свойство Р быть связанным соответствующим способом с фактом, что P. Но если понятие истины - понятие реляционного свойства, то, тривиально, истина невозможна без членов отношения.

Реалист мог бы утверждать, что, когда мы имеем истину о некотором не-ментальном аспекте мира, то оба членa отношения истинности — независимые от сознания объекты. Если мы признаем первичными носителями истинности состояния дел или, например, смыслы (при использовании идеационной модели значения), то можно утверждать, что по крайней мере некоторые истины полностью независимы от сознания. Однако признание носителями истинности идей или чистых сущностей может смутить некоторых реалистов. Парадигматические реалисты могут считать первичными носителями истинности токены предложения (в противоположность потенциально платонистским типам предложения), утверждения (токены предложения, утвержденные в данном контексте), токены полаганий или мыслей и т.д., т.е. вещи, о которых может правдоподобно утверждаться, что они не могут существовать без сознательных существ. Такие умеренные реалисты разделяют (по крайней мере, частично) иногда связываемое с анти-реализмом представление о том, что истина зависит от сознательных репрезентаций действительности, но при этом остаются реалистами, поскольку считают, что истина также зависит от фактов, которые являются концептуально независимыми от чьих бы то ни было репрезентаций этих фактов.

С позиций умеренного алетического реализма отпадает необходимость в некоторых из философских клише, часто ассоциируемых с реализмом. Так, реализм часто описывается как представление о существовании законченного истинного описания мира^[31]. Предположим, что первичные носители истинности — наши мысли и что мысли репрезентируют некоторую действительность — в том смысле, что они дают картину мира. Истинные мысли соответствуют чему-то в действительности, а ложные — нет. Тот факт, что некоторый аспект действительности соответствует данной мысли, может казаться независимым от сознания. Но тот факт, что мысль вообще существует - контингентная особенность сознательных существ (любая альтернативная позиция здесь потребовала бы таких исходных допущений, которые сделали бы бессмысленным все рассуждение). Поэтому такая позиция открыта для понятия концептуальной относительности: нет причин, почему одно сознательное существо не могло бы обладать такими понятиями (формами мысли), которых нет у некоторого другого сознательного существа. Люди в одной культуре могут категоризовать объекты, с которыми они сталкиваются в мире, с помощью совершенно иных концептуальных структур, чем используемые в другой культуре. Вопрос о существовании законченного истинного описания мира оказывается, таким образом, вопросом о конечности числа возможных способов, которыми мы могли бы представить мир. Реалист может признать существование концептуальной относительности, согласно которой проведенная классификация (концептуальная структура) является правильной или неправильной относительно классификационного принципа, лежащего в ее основе, но нет единственного правильного способа категоризации как единственного правильного способа осмысления мира. Скорее реалисты утверждали бы здесь, что множество одинаково правильных описаний мира возможно при условии, что ни одно из этих описаний не является несовместимым с другими, тогда как с точки зрения анти-реалистов, возможно множество одинаково правильных описаний мира, конфликтующих друг с другом.

Еще одно представление, часто связываемое с реализмом относительно истины — принцип бивалентности, согласно которому все правильно построенные описания мира являются или истинными, или ложными. Но и это требование трудно признать универсальным — во всяком случае, умеренный реалист может не признавать его обязательным. В самом деле, реалистическая (корреспондентная) теория истины заключает о соответствии мысли своему предмету в действительности. Однако ничто не мешает реалисту допустить градуальность соответствия, в котором могут быть вычленены различные степени — в том обычном смысле, в каком две картины могут обе более или менее точно представлять некоторую сцену, в то время как одна представляет ее точнее, чем другая, и мы могли бы назвать одну картину более истинным представлением действительности, чем другая.

Но такой маневр реалисту осложняют аргументы, известные в современной литературе как парадоксы соритов. Проблема с любой многозначной логикой состоит в том, что все еще остаются дискретные границы между истинностными значениями. Допустим, что мы называем человека A ростом 170 см человеком среднего роста; очевидно, что на вопрос Назовем ли мы высоким человека B, чей рост больше на миллиметр, чем рост А? мы ответим отрицательно. Тогда мы назовем человека B ростом 170 см 01 мм также человеком среднего роста; на вопрос, назовем ли мы высоким человека В₁, чей рост больше на миллиметр, мы вновь будем вынуждены ответить отрицательно; повторив эту процедуру достаточно долго, мы не сможем назвать высоким человека ростом 2 метра. Иными словами, если мы должны дать определение роста В (высокий, средний, низкий), а сделать это мы должны исходя из известных нам такого же определения для роста А и разницы в росте между А и В, то у нас нет собственно онтологических оснований заключать о том, когда именно прибавление по миллиметру сделает высказывание В среднего роста из истинного ложным. И если мы не можем заключить, когда именно высказывание В среднего роста станет ложным, то мы не можем и заключить, когда именно оно станет неистинным, то есть обладающим одним из промежуточных значений между истиной и ложью. Выходом здесь могло бы стать определение истины на бесконечно делимом континууме. С каждым прибавлением миллиметра становится все менее очевидно истинным (даже если только ненамного менее очевидно истинным), что рост этого человека — средний. Для реалиста эпистемическое наречие очевидно может быть редуцировано: с каждым прибавлением миллиметра становится все менее истинно (хотя все еще истинно), что рост этого человека — средний. Поэтому отношение изображения или соответствия между носителями истинности и истинностными операторами могло бы рассматриваться реалистом как континуальное, и можно поддерживать реалистические представления без применения двузначной логики.

Еще одно характерное для алетического реализма представление состоит в том, что истинностное значение могут иметь и такие пропозиции, истинность которых не проверена и/или не может быть проверена. Так, большинство позитивистов были парадигматическими реалистами относительно истины, даже если их верификационистские обязательства часто вели к различным формам метафизического анти-реализма. С верификационистской точки зрения, значащие утверждения всегда являются утверждениями, которые могут иметь опытное подтверждение. Единственный последовательный способ защищать сильный верификационизм состоит в том, чтобы рассматривать все утверждения как являющиеся утверждениями относительно фактического или возможного опыта сознательных существ. Ясно, что принятие такого представления еще не ведет к отклонению реализма. С точки зрения корреспондентной теории истины носители истинности вполне могут быть рассмотрены как картины фактического или возможного опыта, которые являются истинными, если они точно представляют мир опыта и ложными, если они не в состоянии точно представить такой мир.

Итак, реалист относительно истины считает, что существует свойство быть истинным, причем это свойство реляционное. С точки зрения крайнего реализма, есть истины, которые никоим образом не зависят от сознания, но для поддержки такого представления нужно утверждать, что независимыми от сознания являются оба члена отношения быть истинным. С точки зрения умеренного реализма, истина может зависеть от сознания в том смысле, что носитель истинностного значения может быть такой вещью, которая может существовать только при условии существования сознания (полагания или мысли, например). Более важно по существу позиции реализма представление о том, могут ли факты (особенности мира), которые определяют, какие носители истинностного значения являются истинными, а какие ложными, быть концептуально независимыми от любой их репрезентации. Алетический реализм не обязательно исходит из допущения о существовании полного истинного описания, хотя с необходимостью включает убеждение в том, что невозможно одновременное существование несовместимых истинных описаний мира. Реалист не обязательно должен быть привержен двузначной логике и может как отклонять, так и принимать сильные или слабые версии верификационизма.

1.3.3. Метафизический реализм и анти-реализм

Метафизические дебаты между реалистами и анти-реалистами чаще принимают форму полемики об истинностных значениях или содержании требований относительно действительности, чем о существовании некоторых видов вещей. Причина этого состоит в том, что невозможно избежать артикуляции некоторых вопросов алетического реализма при обсуждении позиций метафизического реализма, поскольку трудно даже заявить предмет противоречия без того, чтобы провести предполагаемую референцию на виды вещей, которые анти-реалисты не будут признавать. По замечанию Элстона, можно быть метафизическим анти-реалистом относительно некоторого вида требования одним из двух весьма различных способов:

можно прямо утверждать, что этот вид требования ложен или не истинен, или

можно настаивать, что этот вид требования должен анализироваться таким способом, чтобы обнаружить, что его утверждение некоторым образом систематически вводит в заблуждение^[32].

Рассмотрим первый вид метафизического анти-реализма. Например, один из способов быть анти-реалистом относительно существования Бога — это прямо требовать, что утверждение о существовании Бога ложно. Метафизический анти-реалист относительно универсалий (свойств, которые могут быть экземплифицированы двумя вещами и нумерически идентичных в этих двух вещах) считает, что требование, что универсалии существуют, ложно. Одна из форм метафизического анти-реализма относительно физического мира считает, что требование, что физические предметы существуют, ложно. Анти-менталисты бихевиористского или поздневитгенштейнианского толка могут принимать некоторую форму метафизического анти-реализма относительно состояний сознания, считая, что утверждения, постулирующие существование состояний сознания, являются ложными. В целом можно сказать, что некто является метафизическим анти-реалистом относительно требования, что существует нечто вида F, если он считает, что требование, что существует F, является или ложным, или не истинным.

Более интересные виды метафизических дебатов, однако, касаются содержания различных требований. Можно быть анти-реалистом относительно требования, что существует нечто вида F (анти-реалистом относительно F), редуцируя эти требования к требованиям другой логической структуры. Чем больше анализ некоторого вида требования приводит к выводу, что требование, которое мы анализируем, эквивалентно по значению требованию, имеющему отличную логическую структуру, тем более вероятно, что это представление будет охарактеризовано как анти-реалистское. Однако эта характеристика не универсальна. Чем более очевидно, например, что субъектно-предикативное утверждение должно быть в действительности проанализировано как условное, тем менее это представление будет анти-реалистским. Философы, считающие, что утверждения, описывающие вещество как растворимое, эквивалентны по значению утверждениям, предсказывающим поведение вещества в жидкости, вряд ли могут быть названы анти-реалистами относительно растворимости. С другой стороны, философы, которые считают, что утверждения, описывающие форму предмета, эквивалентны по значению предсказаниям о тех ощущениях, которые этот предмет произведет на субъект при некоторых условиях, будут анти-реалистами относительно формы. Позиция, согласно которой все требования относительно физического мира эквивалентны в значении к предсказаниям о том, в какой последовательности ощущения следовали бы одни за другими (феноменализм), будет анти-реалистской. Но поскольку в разное время различные философские течения доминируют в различных сообществах, то, скажем, сегодня намного больше философов, чем пятьдесят лет назад, считают растворимость собственным структурным свойством предметов, и проблема того, является ли данная редукция анти-реалистской, остается неопределенной. Взгляды, которые обозначаются как реалистические, имеют своего рода философское преимущество: реалист может экономить на аргументах, оставляя противнику бремя доказательства, потому что анти-реалист, в конце концов, отвергает требования, экземплификации которых часто находит привлекательным обыденный здравый смысл.

Радикальные анти-реалисты могли бы утверждать, что существуют только сознания и их свойства, и остальная часть требований, которые мы делаем относительно действительности (требования, которые идут вне описаний сознания и его свойств), ложны. Более умеренные анти-реалисты пытаются спасти многое из того, что мы полагаем о действительности, считая, что можно схватывать содержание таких полаганий, рассматривая их как сложные утверждения о сознаниях и их свойствах.

Позиция крайнего метафизического анти-реализма относительно некоторой пропозиции P заключалась бы в том, что P аналитически эквивалентно суждению, описывающему сознания и их фундаментальные, или базовые (не-реляционные), свойства. Референция пропозиций, описывающих сознания и их фундаментальные свойства, здесь все еще остается неопределенной. Можно ограничить такие описания фактическими сознаниями и свойствами, которые они фактически экземплифицируют, или расширить класс пропозиций, чтобы включить в него контрфактуалы, описывающие ментальные состояния субъекта, которые у него были бы, если бы он был субъектом некоторых других ментальных состояний.

Позиция умеренного метафизического анти-реализма относительно P могла бы состоять в том, что содержание P включает описания сознаний и их свойств (но не обязательно исчерпывается ими). Здесь также эти описания могут быть ограничены сознаниями и их фактическими свойствами или могут быть расширены за счет контрфактуалов, чьи антецеденты и консеквенты описывают сознания и их свойства. Предположим, что я считаю утверждения о том, что физические предметы имеют определенный цвет (т.е. определенные свойства), описаниями каузальных полномочий, в силу которых эти предметы должны при некоторых физических условиях произвести некоторые ощущения. Такое представление очевидно не является крайним анти-реализмом относительно свойств цвета — и физические условия и, возможно, каузальные полномочия могли бы привлекать такие описания, которые находятся вне сознания. Однако умеренный анти-реалист утверждал бы, что понимание цветных свойств зависит от понимания некоторых ментальных свойств (быть воспринимаемым определенными способами).

Итак, анализ различия метафизического реализма и алетического приводит нас к выводу, что репрезентационистские представления с большей необходимостью свойственны первому, чем второму. Хотя корреспондентная теория истины, как правило, совпадает с реалистскими представлениями не только о существовании вещей в мире, но и о природе истины, последнее не обязательно (существуют, например, релятивистские концепции корреспондентной истинности^[33]). С другой стороны, истинностный реализм может быть соблюден и при использовании других (хотя и не всех) теорий истины. Поэтому можно предположить, что требование онтологической нейтральности референции относится к элиминированию скорее метафизического реализма и анти-реализма, чем алетического. Особенно ясно это должно стать при анализе условие-истинностной концепции значения.

1.4. Онтологические обязательства референции и истинность высказываний

1.4.1. Аналитичность истинности и истина как корреспонденция

Весьма влиятельным является представление о том, что значение предложения определяется через понятие истины. Эти представления восходят к Фреге, у которого истинно и ложно — два значения сентенциальной функции. Фреге не просто поставил знак равенства между этими характеристиками и существующими понятиями истинно и ложно, но пошел дальше и объявил существующие понятия истинно и ложно значениями — предметами — предложений, выражающих мысль.

Не всем, однако, такое отождествление кажется верным: например, Даммит вменяет его Фреге в вину. Если истина и ложь — предметы, то они, очевидно, являются онтологически значимыми величинами; с другой стороны, то, что предложение (выражая мысль) может отрицаться или утверждаться, еще само по себе не подразумевает никакого отношения к объектам в мире. Таким образом, вопрос правильнее переформулировать не для онтологических ангажированных истина и ложь, а для онтологически нейтральных истинно и ложно, соответствующих двум состояниям сентенциальной функции. Что происходит, когда утверждается Истинно, что то-то и то-то или Ложно, что…? Обозначают ли что-нибудь, атрибутируют ли или выполняют какие-то иные роли в предложениях или высказываниях слова истинно и ложно? Во всяком случае, нет необходимости полагать их референциально значимыми.

Тем не менее, истинность и истина, будучи связаны концептуально, принадлежат, таким образом, к числу очевидно взаимозависимых понятий, что имеет известные следствия не только для теории значения, но и для эпистемологии. Понятие истины было (и в значительной мере остается) тесно связанным с представлениями о познании, поскольку считается, что нечто известно, по крайней мере, в одном важном смысле — научном или собственном — если о нем можно высказать нечто истинное и/или ложное. Не так уж трудно, при желании, посчитать положение утверждающее, что нечто истинно или ложно, равнозначным утверждению, что нечто принадлежит к объему понятия истина или понятия ложь. Мы далее будем говорить скорее об истинности и теориях истинности, чем об истине и теориях истины (поскольку различие здесь более существенное, чем просто терминологическое).

Логический анализ языка (речи), исследующий отношения между лингвистическими единицами — предложениями и частями предложений (например, субъектами и предикатами) или же семантическими единицами — суждениями или пропозициями и их частями — не выходит за пределы формального анализа этих отношений и представляет собой, таким образом, логику только дедуктивного вывода. Однако нам известны еще другие типы выводов, а кроме того, проблематичен статус дедуктивного вывода — является ли его форма чем-то чисто нормативным или также дескриптивным, и т.д. Дедуктивная логика основывается уже на определенном понимании истинности — а именно, на строгом требовании к характеру истинности выводимого предложения. Дедуктивный вывод таков, что если посылка истинна, то заключение должно быть истинно как бы необходимым образом — в отличие от индуктивного, при котором заключение только вероятно истинно и может оказаться и ложным. Очевидно, что понятие истинности, лежащее в основе формализаций, есть характеристика не любого предложения, а только выводимого из других — а именно, умозаключения, истинностное значение которого зависит исключительно от истинностных значений посылок, если соблюдены правила вывода. Однако такое определение истинности не распространяется на истинностные значения самих посылок: каковы условия их истинности или ложности? — это в дедуктивной логике не оговаривается. Отношение формальной логики к истинности можно резюмировать следующими словами Фреге: Цель логики — установить законы, согласно которым суждение оправдывается другими суждениями, и безразлично, являются ли эти последние сами истинными. Между тем, сами правила вывода представляют собой не что иное, как истинные предложения: среди правил вывода мы с неизбежностью столкнемся с таким набором аксиом, чья истинность не является темой исследования самой формальной логики.

Так, например, такое предложение, сформулированное в аристотелевой логике предикатов как: (х) ~ (Рх ~ Рх) — т.е. Для всех индивидов х: не может быть так, чтобы х одновременно обладал качеством Р и не обладал качеством Р, есть формулировка онтологического принципа непротиворечивости. Предложение: Все предложения формы ~ (Рх ~ Рх) истинны приписывает истинность собственно логическому закону, и оно, соответственно, требует анализа условий истинности законов логики. Для решения этой задачи выдвигались различные критерии демаркации логических истин — законов логики — например, выдвинутый Лейбницем критерий аналитичности: логические истины принадлежат к так называемым истинам разума, истинным во всех возможных мирах. Впоследствии критерий аналитичности трансформировался от Канта до Карнапа, так что его нельзя считать единой концепцией, а скорее — множеством таковых. Теория истинности, как видно, должна удовлетворять более общему требованию, чем описывать условия передачи и сохранения истинности — а именно, сформировать такое понятие истинности, которое было бы в равной степени применимо ко всем предложениям, вне зависимости от того, являются ли они умозаключениями или посылками, или правилами вывода; поскольку эта задача явно делится по крайней мере на три части, всякая полноценная теория истинности должна по крайней мере претендовать на решение всех трех частных задач.

Проще всего, как кажется, с выяснением, что такое истинность для умозаключений: дедуктивная, индуктивная и любая другая логика показывает, в чем заключается истинность соответствующего вывода, т.е. соответствующего типа предложений (или пропозиций).

Далее нам потребуется теория, которая определяла бы, в чем заключается истинность так называемых эмпирических предложений, т.е. связанных с опытом и не выводимых из других предложений — а, напротив, таких, которые сами являются посылками для разного рода умозаключений. Наиболее развитая и влиятельная из таких теорий — корреспондентная: предложение (высказывание или пропозиция) истинно, если есть нечто, благодаря чему оно истинно, нечто, что соответствует в реальности тому, что высказано. В другой форме: если р истинно, то этому соответствует факт, что р. Или еще проще — истинно то, что соответствует фактам. Относительно факта важно отметить, что под этим понимается нечто независимое от того, что о нем высказывается и, кроме того, нечто, что может быть описано другими словами, так что не только о двух разных предложениях можно сказать, что они описывают один и тот же факт, но и — о разных, например, пропозициях, если считать их смыслами предложений. В еще более общем виде можно выразить принцип корреспонденции так: должно быть что-то отличное от того, что сказано, что делает то, что сказано истинным или ложным.

Наиболее общие проблемы, связанные с представлением истинности как корреспонденции, таковы: как понимать факт — как реальную ситуацию или как идеальное положение дел, где существенно лишь отношение между индивидуальными объектами, которые сами не существенны? Что именно соответствует факту — предложение, пропозиция, верование или что-то еще? В чем конкретно заключается корреспонденция: в том ли, что собственным именам и/или, субъектным терминам в предложении (или соответствующим элементам в пропозиции) соответствуют реальные сущности, связанные между собой теми самыми отношениями, которые как-то выражены в том, что сказано (например, названы), или же предложения отражают общую структуру факта, и то корреспонденции не требуется быть также и референциальной, а лишь в каком-то смысле отображающей? Репрезентируют ли что-нибудь связки и составные конструкции, соединяющие простые предложения в сложные? Если факт может быть репрезентирован только в предложении или пропозиции, то не представляет ли собой тогда проверка истинности путем сопоставления того, что сказано, с фактами на деле сопоставления его с другими предложениями (или пропозициями)?

В зависимости от ответов на эти вопросы будут различаться между собой различные версии корреспондентной теории. Для нас здесь главное, на что следует обратить внимание — это то, что такая концепция истинности во всяком случае плохо адаптируема к требованиям теории референции; точнее говоря, проблемы с онтологией возникают у референции именно при использовании такой формы концепции истинности. Вследствие того, что в нее органически входят требования метафизического реализма, она просто не может соответствовать требованию онтологической нейтральности.

1.4.2. Дефляционные концепции истинности

Приверженцы как корреспондентных, так и других (например, когерентных или прагматистских) концепций истины не ставят перед собой задачи устранить понятие истинности, вывести его из философского обихода; со своих позиций они пытаются показать, в чем состоит истинность. Между тем, есть теории истинности, задачу которых можно определить как редукцию истинности, как попытку показать, что это понятие излишне или, иначе, избыточно и что его, соответственно, можно не принимать всерьез, а выяснение условий истинности — псевдопроблема. Такие теории называются, в частности, теориями избыточности (redundancy) или дефляционными.

В их основе лежит следующее допущение: утверждать, что предложение истинно, значит просто утверждать само предложение ('p' истинно = p), а утверждать, что оно не истинно, значит просто отрицать его ('p' ложно = ~ p). Даммит назвал это допущение тезисом эквивалентности: р истинно тогда и только тогда когда р, превращая этот тезис в определение истинности — истинно, что р не содержит ничего, кроме утверждения р. Т.е. сказать истинно, что р — не сказать ничего больше, чем просто утверждать р. Таким образом, понятие истинности само по себе пустое, бессодержательное — избыточное. Истинно, что р значит р, ложно, что р — не-р. Эта концепция атрибутируется Рамсэю и (часто, но не всегда обоснованно) позднему Витгенштейну: Что значит, что пропозиция истинна? р истинно = р. (Вот ответ). Тогда р истинно эквивалентно р утверждаемо, а р ложно — р отрицаемо.

По версии этой теории, отстаиваемой, например, Айером, истинно и ложно функционируют в предложении как знаки утверждения и отрицания, а традиционные теории истины на самом деле исследуют вовсе не понятие истины, а условия, при которых то, что сказано, может быть истинным, т.е. условия утверждаемости р. Другой вариант этой теории — считать, что истинно, что есть знак согласия с р, такой же как да, кивок головы и др. В самом деле, одно дело, редуцировать истинно, что, другое дело — отождествлять его с утверждаемо, что. Условия утверждаемости, очевидно, должны включать в себя все те или многие из тех факторов, которые могут быть обозначены как внешние и случайные: настроение, погода, физические кондиции, окружающая обстановка и т.д. Ничто из этого ни в коей мере не предполагается влияющим на условия истинности. В этом отношении, предполагать равенство объемов между истинно, что р и да (в ответ на утверждение, актуальное или гипотетическое, р), пожалуй, перспективнее.

Здесь возможны следующие возражения. Только высказывания определенной формы называются истинными или ложными (это не относится к вопросам, модальным высказываниям, контрфактуалам и т.д.), и они так называются именно потому, что служат утверждению фактов. И именно предложения, утверждающие факты, могут быть компонентами истинностно-функциональных соединений, и их значение в таких соединениях трудно объяснить в терминах условий утверждаемости. Не во всех случаях истинно может быть устранено из предложения безболезненно для постулируемой эквивалентности: так, в предложении То, что говорит мой друг, истинно, убрав истинно, мы получим то, что говорит мой друг… — даже и не предложение. Таким образом, для этого случая эквивалентность формы р истинно тогда и только тогда, когда р не сохраняется. По замечанию Даммита, избыточность понятия еще не означает, что оно лишено содержания; теория избыточности истины концентрируется на внешних условиях нашего употребления слова истинно (что мы говорим так, когда утверждаем что-то), но есть еще и внутренние условия, а именно, что наши суждения нацелены на истину. Даммит сравнивает истинность и ложность с выигрышем и проигрышем игры. Описывать игру только по ее результату значит упускать из виду существенный момент: в игру играют, чтобы победить; также и суждения выносятся, чтобы достигнуть истины. А чтобы такая задача могла реально стоять для суждений, выносящие суждения должны иметь понятие истины, поэтому вывод о его бессодержательности не следует из утверждения его избыточности^[34].

Следует заметить, что представление знаковых последовательностей как пропозиций не является необходимым для дефляционной трактовки истинности. Значимое в этой связи различие относится к схеме эквивалентности левой и правой частей утверждения. Мы можем предположить, что эти части являются предложениями. В таком случае именем предложения является само это предложение — так, «Снег бел» является именем предложения Снег бел. В такой — сентенциальной — версии дефляционизма утверждение условий истинности будет выглядеть так:

Снег бел истинно ттт снег бел;

а схема эквивалентности, соответственно, так:

Предложение s истинно ттт s.

В пропозициональной версии дефляционизма части утверждения являются пропозициями, а именами пропозиций являются выражения вида утверждение, что р или пропозиция, что р — так, пропозиция, что снег бел будет именем пропозиции, утверждающей, что снег бел. Утверждение условий истинности будет выглядеть так:

Пропозиция, что снег бел, истинна ттт снег бел;

а схема эквивалентности — так:

Пропозиция, что р, истинна ттт р.

Аргументы в пользу онтологической нейтральности дефляционизма относятся к пропозициональной, но не к сентенциальной его версии. Дальнейшее рассмотрение этой дистинкции оказывается значимым для прояснения обоснования условий истинности, нечувствительного к трудностям, связанным с онтологическими требованиями. Попробуем показать трудности, с которыми сталкивается здесь возможное рассмотрение в рамках дефляционной теории.

Так, если в утверждении

снег бел истинно ттт снег бел

снег бел — пропозиция, то утверждение тривиально, а если же это — предложение, то утверждение в целом ложно, поскольку для того, чтобы снег бел было истинно, мало того, чтобы снег был (в некоторой действительности) бел; надо еще, чтобы снег бел означало, что снег действительно равно бел. Но дефляционная теория истины не способна предоставить нам никаких фактов относительно языка, поскольку принципиально отклоняет референциальную отсылку к фактическим положениям дел.

В этом отношении дефляционная теория противоположна корреспондентной; но даже если мы не принимаем критерий соответствия фактам за эпистемологически основной в нашем представлении об истинности, то мы тем не менее, как правило, склонны рассматривать корреспондентную интуицию как некоторый критерий адекватности — хотя бы в плане алетического реализма. Мы можем попытаться применить этот критерий к дефляционной теории следующим образом. Предположим, что интуиция о том, что некоторое предложение или пропозиция соответствует фактам, является интуицией о том, что это предложение или пропозиция истинно(-а) потому, что мир существует определенным способом^[35]; т.е. истинность пропозиции объясняется некоторым контингентным фактом, внешним по отношению к этой пропозиции:

Пропозиция, что снег бел, истинна потому, что снег бел

Но если мы применяем этот критерий к дефляционной теории — постольку, поскольку она имплицирует следование с необходимостью, —

снег бел истинно ттт снег бел, —

то из этих двух утверждений следует

снег бел потому, что снег бел.

Последнее утверждение ложно, так как отношение каузальности, вообще говоря, может существовать лишь между отличными друг от друга членами отношения. Это означает, что два предыдущих утверждения несовместимы друг с другом, а следовательно, интуиция алетического реализма неприменима к дефляционной теории^[36].

Возможно следующее возражение: связь между пропозицией, согласно которой снег бел, и тем фактом, что снег бел, не является контингентной, а следовательно, утверждение

Пропозиция, что снег бел, истинна потому, что снег бел

неудовлетворительно выражает интуицию алетического реализма. В таком случае она может быть более удачно выражена как

снег бел истинно потому, что снег бел.

Такое утверждение, будучи применено к

Пропозиция, что снег бел, истинна потому, что снег бел,

не даст ложного каузального утверждения. Однако такая формулировка интуиции алетического реализма исходит из сентенциальной, а не пропозициональной версии дефляционизма — а следовательно, должна быть применена к дефляционному утверждению

снег бел истинно ттт снег бел,

что в результате снова даст

снег бел потому, что снег бел.

Еще одно возможное возражение связано с тем, что выражение потому, что имплицирует референциально непрозрачный контекст, где кореферентные выражения не могут быть взаимозаменимы salva veritate. В таком случае вывод снег бел потому, что снег бел из приведенных пар неправомерен. Однако открытым для дискуссии остается вопрос, какой именно вид непрозрачных контекстов задается выражением потому, что: интенсиональный контекст, запрещающий подстановку контингентно кореферентных выражений, но разрешающий подстановку необходимо кореферентных выражений, или так называемый гиперинтенсиональный контекст, запрещающий подстановку и тех, и других. Если нам надо показать, что описанный вывод неправомерен, то мы должны принять, что выражение потому, что задает гиперинтенсиональный, а не просто интенсиональный контекст. Однако это недоказуемо.

Таким образом, интуиция алетического реализма оказывается неприменима к дефляционной теории. Собственно, само по себе это еще не означает, что утверждения вида Пропозиция, что снег бел, соответствует фактам являются ложными с дефляционной точки зрения; выражение соответствовать фактам в составе такого утверждения может, с такой точки зрения, трактоваться как имеющее значение быть истинным, где истина может пониматься дефляционно. Тем не менее такой ход все же фактически отвергает критерий адекватности. В итоге мы будем вынуждены признать, что дефляционная теория не располагает достаточными средствами для того, чтобы предоставить удовлетворительную теорию истинности высказываний, которая была бы онтологически нейтральной.

1.4.3. Нейтральность семантической концепции истины

Считалось, что Тарский определил предикат истинный, используя в определениях только ясно приемлемые термины и избегая других недоопределенных семантических терминов.

Рассмотрим вкратце аргументацию Тарского^[37]. Его задача — построить удовлетворительное определение истины, т.е. такое, которое было бы материально адекватным и формально корректным^[38]. При этом, по его мнению, понятие истины всегда следует связывать с конкретным языком, поскольку о предложениях мы говорим только как о предложениях конкретного языка (в отличие от понятия пропозиции). Предложение, истинное в одном языке, будучи переведено на другой язык, может оказаться ложным или даже бессмысленным в этом языке. Предикат истинно, считает Тарский, выражает свойство (или обозначает класс) определенных выражений, а именно декларативных предложений (а не пропозиций). Однако все дававшиеся раньше формулировки, направленные на то, чтобы объяснить значение этого слова, указывали не только на сами предложения, но также и на объекты, о которых эти предложения, или, возможно, на положения дел, описываемые ими. Более того, получается, что самый простой способ достичь точного определения истины — тот, который использует другие семантические понятия. Поэтому Тарский и причисляет понятие истины к семантическим понятиям, а проблема определения истины, по его мнению, демонстрирует свою близкую связь с более общей проблемой установления оснований теоретической семантики.

Тарский предлагает называть свою концепцию истины семантической, поскольку она имеет дело с определенными отношениями между выражениями языка и объектами или положениями дел, на которые эти выражения указывают. Таким образом, он разделяет репрезентационную картину языка. Среди множества концепций истинности Тарский выбирает для себя ту, на которой, как он считает, лучше всего основать собственное исследование этой темы. Он обращается к позиции, которую называет классической аристотелевой: Сказать о том, что есть, что его нет, или о том, чего нет, что оно есть, ложно, тогда как сказать о том, что есть, что оно есть, или о том, чего нет, что его нет, истинно. Адаптируя аристотелево определение к современной ему философской терминологии, Тарский перефразирует его следующим образом: Истина предложения состоит в его согласии (или соответствии) с реальностью^[39]. Теории истины, прямо основывающиеся на этом тезисе (корреспондентные теории истины), Тарский, однако, не считает достаточно ясными и точными; они, по его мнению, могут приводить к различным неправильным толкованиям. Очевидно, что он не считает корреспондентную теорию истины неправильной — наоборот, он признает ее исходной для своей концепции, по-видимому, в том смысле, что в корреспонденции, как он считает, и заключено единственное содержание понятия истина.

При каких условиях предложение снег бел истинно или ложно? Кажется очевидным, что, если мы будем исходить из классической корреспондентной концепции истины, то мы скажем, что предложение истинно, если снег бел, и что оно ложно, если снег не бел. Таким образом, полагает Тарский, определение истины, соответствующее корреспондентной ее трактовке, должно имплицировать эквивалентность следующего вида: Предложение снег бел истинно тогда и только тогда, когда снег бел. Обобщение процедуры определения истины на основании существующих критериев (например, корреспондентных) таково. Тарский предлагает принять в качестве переменной любое случайное предложение и обозначать его буквой р. Образуя имя этого предложения, мы заменяем его буквой Х — это другая переменная в его обобщающем определении. Согласно корреспондентной концепции истины, избранной Тарским в качестве исходной, логическое отношение между двумя предложениями — Х истинно и р — есть отношение эквивалентности следующего вида:

(Т) Х истинно ттт р.

Теперь — говорит Тарский, — мы наконец можем придать точную форму условиям, при которых мы будем считать употребление и определение термина истинный адекватным с материальной точки зрения: мы хотим употреблять термин истинный таким образом, чтобы можно было утверждать все эквивалентности формы (Т), и мы назовем определение истины адекватным, если все такие эквивалентности следуют из него^[40].

Для Тарского метаязык является расширением объектного языка (например, Х истинно только и если только р, где Х' - термин, обозначающий любое предложение объектного языка, ир' является предложением объектного языка)., Для определения предикатаистинный' нужно также определить вспомогательные понятияудовлетворяет' (иливыполняет(ся)', satisfies) иобозначает'. Проще всего использовать само упомянутое выражение объектного языка (например O' обозначает, что O, и [ u, v] удовлетворяет x больше, чем y' только и если только u больше, чем v). '>

Определение истины можно получить из определения другого семантического понятия — удовлетворения ( satisfaction): отношения между произвольными объектами и определенными выражениями, называемыми функциями предложений^[41]. Это такие выражения как х бел, х больше чем у и др. Их формальная структура аналогична формальной структуре предложений, но они могут содержать свободные переменные, которых не может быть в предложениях. Определяя понятие функции предложений в формализованных языках, мы обычно применяем рекурсивную процедуру, т.е. мы сначала описываем функции предложений самой простой структуры, а затем перечисляем операции, посредством которых из более простых могут быть сконструированы составные функции: такие операции могут заключаться, например, в конъюнкции или дизъюнкции данных простых функций. Теперь можно определить (декларативное) предложение просто как такую сентенциальную функцию, которая не содержит свободных переменных.

Введение сентенциальных функций и определение предложений через эти функции, а не прямо рекурсивной процедурой, понадобилось здесь потому, что метод введения правил построения более сложных языковых конструкций из более простых, представляемый рекурсивной процедурой, применим только к таким функциям, а не к самим предложениям. В самом деле, если мы начнем формулировать правила вывода для самих предложений и будем устанавливать, как из предложений снег бел и трава зелена получить снег бел и трава зелена, то нам понадобится практически столько же правил, сколько есть в языке пар, троек и т.д. простых предложений, которые мы хотим объединить в сложные, не говоря уже о том, что самих предложений, в отличие от функций предложений, может оказаться в языке бесконечно много.

Чтобы определить удовлетворение, следует также применить рекурсивную процедуру. Мы отмечаем, какие объекты удовлетворяют простейшим функциям предложений; затем мы утверждаем условия, при соблюдении которых данные объекты удовлетворяют составной функции — полагая, что мы знаем, какие объекты удовлетворяют простейшим функциям, из которых сконструирована составная. Так, например, мы говорим, что данные числа удовлетворяют логической дизъюнкции х больше чем у или х равен у, если они удовлетворяют по крайней мере одной из функций х больше у или х равно у. Для предложений возможно только два случая: предложению либо удовлетворяют все объекты, или ни один объект. Поэтому мы можем сформулировать определение истины и лжи, просто сказав, что предложение истинно, если ему удовлетворяют все объекты, а иначе ложно.

Но понятие объект удовлетворяет предложению все еще остается непроясненным. Когда речь идет о функции, то это значит, что имя объекта может быть подставлено в эту функцию вместо соответствующей переменной. Но это привлекает в определение другие непроясненные понятия. Допустим, что удовлетворять значит отвечать условиям подстановки имени вместо переменной, но каковы эти условия? Почему снег может быть подставлен в функцию х бел, а трава нет? В этом случае можно сказать, что трава не отвечает синтаксическим установлениям, принятым для данной функции (слово мужского рода в соответствии с формой предиката), но этого явно не достаточно (скажем, в языках, где нет категории рода, это не имеет значения). Все это приводит к выводу о том, что в формулировке условия подстановки имени объекта в функцию — которое и есть условие того, что объект удовлетворяет функции — уже должно быть использовано понятие истины (подстановка без потери истинности) или соответствия (т.е. уже должна имплицироваться эквивалентность типа (Т)).

Можно предположить, что благодаря тому факту, что предложение снег бел считается семантически истинным только в том случае, если снег фактически бел, логика оказывается вовлеченной в самый некритический реализм. Иными словами, подобным образом семантическую концепцию истины можно обвинить в простой формализации классической корреспондентной концепции истины. На самом деле, по мнению Тарского, семантическое определение истины не подразумевает ничего касающегося условий, при которых могут утверждаться предложения типа снег бел. Она подразумевает только, что, если мы утверждаем или отрицаем это предложение, мы должны быть готовы утверждать или отрицать коррелирующее предложение Предложение снег бел истинно. Таким образом, мы можем принять семантическую концепцию истины, не отходя от своей эпистемологической позиции; мы можем оставаться наивными реалистами, критическими реалистами или идеалистами, эмпириками или метафизиками — тем же, кем были прежде: семантическая концепция нейтральна по отношению к этим различиям^[42].

Таковы наиболее важные для нас здесь аргументы теории истины Тарского. Их подвергли пересмотру многие авторы, среди которых С.Хаак, Дж.О'Коннор, Дж.Макдауэлл, Х.Патнэм, Р.Кёркэм и другие, но наиболее радикальную критику дали Хартри Филд^[43] и Яакко Хинтикка^[44].

В 1930-е годы (т.е. к моменту начала формирования концепции значение как употребление) среди сциентистски ориентированных философов было распространено (преимущественно под влиянием Венского кружка) мнение, что семантические понятия — такие, как истина и обозначение — должны быть устранены из научного описания мира. Это положение изменилось с появлением работ Тарского по проблеме истины. К.Поппер охарактеризовал ситуацию так: В результате учения Тарского я больше не колеблюсь говорить об истине или ложности^[45]. Считалось, что Тарский определил предикат истинный, используя в определениях только ясно приемлемые термины и избегая других недоопределенных семантических терминов. Однако, по мнению Филда, нельзя сказать, что теория Тарского делает термин истинный приемлемым даже для того, кто первоначально не доверял семантическим терминам. Противоположное требование Филда состоит в том, что Тарский успешно редуцирует понятие истины к другим (известным) семантическим понятиям, но не объясняет эти другие понятия; поэтому результаты Тарского делают понятие истины приемлемым только для того, кто уже расценивает другие семантические понятия как приемлемые. Это не означает, что его результаты являются тривиальными: напротив, по мнению Филда, они чрезвычайно важны и имеют применения не только в математике, но также и в лингвистике, и приложимы к философским проблемам реализма и объективности. Однако действительная ценность открытий Тарского для лингвистики и философии часто толкуется неправильно, и Филд надеется уничтожить основные недоразумения, разъясняя и защищая утверждение, что Тарский не определяет истину в не-семантических терминах. Для этого Филд строит такое технически корректное определение истины в духе Тарского для языка L, которое показывает, что истина определена в терминах первичного обозначения (primitive denotation) и что истина предложений L зависит от того, что обозначают входящие в них имена и переменные. Выхода из семантического круга не происходит, поскольку обозначение — такое же семантическое понятие, как и истина.

Аргумент Филда от композициональности довольно развернут и технически изощрен, но может быть выражен, например, с использованием введенного им понятия кореферентности. Два сингулярных термина кореферентны, если они обозначают одну и ту же вещь; два предикативных выражения кореферентны, если они имеют один и тот же экстенсионал, т.е. применимы к одной и той же вещи; два функциональных выражения — если они выполняются одной и той же парой. Пусть L — квантификационный (интерпретированный) язык, состоящий из терминов, одноместных функций и одноместных предикатов. Тогда адекватным переводом термина е₁ языка L на английский будет такое выражение е₂ английского языка, что

( i) е₁ кореферентно е₂;

( ii) е₂ не содержит семантических терминов.

Такое отношение адекватного перевода — безусловно, семантическое понятие, которое Тарский не свел к не-семантическим терминам. Это понятие не входит в его определение истины и, строго говоря, не является частью теории истины. Однако, с точки зрения семантической теории истины, для того, чтобы дать адекватную теорию истины для объектного языка, мы должны адекватно перевести объектный язык в метаязык. Это значит, что понятие адекватного перевода используется в методологии теории истины, но не в самой теории истины.

Филд возвращается к замечанию Тарского об ограничении, налагаемом на язык L, согласно которому смысл каждого выражения недвусмысленно определен его формой^[46]. Естественные языки изобилуют неоднозначными выражениями, а также указательными словами и индексикалами, чье обозначение изменяется от одного случая произнесения к другому. Однако главные семантические свойства, такие как истина и значение, приписываются определенным типам предлжений, поскольку нам не нужна теория значения каждого конкретного написания или произнесения предложения Снег бел, хотя бы нам и могло казаться, что многозначность и индексикальность вынуждают нас к поискам такой теории — иначе нам пришлось бы говорить, что об этом упоминается в такой-то книге, причем в каждом ее экземпляре, и т.д. Предикат истинный в том виде, как его определил Тарский, должен был бы изменять значение каждый раз, когда вводится новый примитивный термин. Иными словами, Филд обращает внимание на то, насколько истинностное значение зависимо от языка, причем от системы языка; по его мнению, огромная важность теории Тарского именно в том, что она заставила философов признать, что, скажем, знание значения Schnee — а не только Schnee ist weiss требует — наличия определенного знания о структуре немецкого языка.

Второй аргумент Филда — аргумент от физикализма, совместимость семантики с программой которого он рассматривает. Он описывает физикализм как эмпирическую гипотезу высокого уровня, которая утверждает, что семантические, ментальные, химические и биологические явления полностью объяснимы (в принципе) в терминах физических фактов^[47]. Один из путей к физикализации семантики пролегает через психологию. Если — в противоположность тому, что утверждает, например, Патнэм^[48] — лингвистические значения находятся в голове, а голова содержит только молекулы, атомы и электроны, то эта гипотеза истинна. Но если значения интенсиональны, будь то Gedanken Фреге, пропозиции или множества возможных миров, то она ложна. В обоих случаях семантике, в отличие от синтаксиса, недостает автономии; однако программа Тарского игнорирует это обстоятельство. Филд редуцирует истину по определению к примитивному обозначению терминов и предикатов, например Луна обозначает луну, а круглая обозначает множество круглых вещей, так что составленное предложение будет истинно ттт обозначение первого принадлежит к обозначению второго. Намерение Филда — обеспечить подобную редукцию семантического отношения обозначения. В итоге главный тезис Филда оказывается таким: теория Тарского терпит неудачу с физикалистской точки зрения на том основании, что Тарский не определил истину в строго физических терминах. Филд утверждает, что существует ошибочное полагание, будто Тарский показал, как истина в формализованных языках конечного порядка может быть определена без того, чтобы использовать предшествующие семантические понятия. Основные положения определения удовлетворения не редуцируют — как это полагал Тарский — семантическое понятие удовлетворения таким образом, чтобы оно было физикалистски безупречным. Тарский в самом деле оставил в них исключительно физические и логико-математические термины, например

> (>Q > = '>x_k красный' для некоторых '>k , и '>k -тый объект в '>S красный).

Если же язык содержит семантические предикаты, например любит, то соответствующее определение должно содержать метаязыковое выражение этого понятия:

> (>Q > = '>x_k любит '>x_j ' для некоторых '>k и '>j , и '>k -тый объект в '>S любит '>j -тый объект в '>S ).

Но это означало бы именно невозможность сведения терминов ментальных состояний к физическим в самом рассматриваемом языке. Физикалистски приемлемая редукция семантических понятий к логико-математическим и физическим требует большего, нежели просто перевод семантических терминов в логические и физические термины. Тарский фактически принимает три совокупно достаточные и индивидуально необходимые условия для физикалистски приемлемого определения истины:

(1) в определении вида ( s)[ s истинно ттт х] х должно быть правильным (грамматически корректным) выражением, не содержащим семантических терминов;

(2) ттт в определении представляет экстенсиональную эквивалентность;

(3) из правильного определения следуют все частные случаи Т-схемы.

Однако второе требование слишком слабо: редукция множества понятий одного вида к другому потребовала бы более сильной эквивалентности, чем экстенсиональная. С другой стороны, здесь нельзя требовать интенсиональной эквивалентности, так как она не была бы приемлема для физикалиста — за исключением тех случаев, когда выражение справа от ттт будет содержать все необходимые и совокупно достаточные условия для истинности во всех возможных мирах. Понятно, что последнее требование было бы не слишком реалистично, а успешная физикалистская редукция возможна и без этого.

Фактически, согласно Филду, Тарский показал, как истина (для конечных формализованных языков) может быть характеризована в терминах небольшого числа примитивных семантических понятий. Однако физикализм требует большего, а именно объяснения этих примитивных понятий в физических терминах. При этом остается дискуссионным, что может означать физикалистская редукция семантических явлений — таких, как истина, удовлетворение, примитивное обозначение и т.п. Общий физикалистский аргумент состоял бы в том, что физикалистские переводы (психологического языка на язык состояний мозга или функциональных состояний) будут в конечном счете найдены неврологией или познавательной психологией, поскольку они — не переводы языка вещей на язык чувственных данных, которые никогда не будут найдены по той причине, что они не существуют^[49]. Филд считает, что переводиться будет не психологический язык, а его специально построенный заменитель, и что даже перевод этого заменителя будет зависеть от успешного выполнения программы для перевода референции (то есть двухместного предиката x имеет референцию к y или, в более общем смысле, отношения удовлетворения формальной семантики Тарского) на физикалистский язык, предложенный Филдом^[50]. В итоге обсуждение критики Тарского Филдом оказалось сфокусировано на физикалистском аргументе^[51], а не на аргументе композициональности, на который он опирается.

Филд обращает против Тарского именно то, что он использует рекурсивные процедуры — т.е. тот факт, что в теории Тарского значение предложения зависит от значения входящих в него более простых элементов, каковые значения безусловно являются семантическими, а следовательно, Тарскому не удается построить объяснение через не-семантические термины. В этом отношении этой критике противостоит другая, еще более серьезная — >IF-семантика Хинтикки.

Хинтикка критикует Тарского в рамках своей полемики с представлениями о двухуровневой (объектный язык/метаязык) семантике и о композициональности значения, которые он считает изжившими себя догмами. Согласно этим представлениям, в классической или интуиционистской логике первого порядка мы можем лишь давать формальные правила вывода, т.е. трактовать логику синтаксически, поэтому для построения семантики (по крайней мере, теоретико-модельной) требуется определение истинности для того языка, предложения которого исследуются (с этим, впрочем, Х 11.0pt;интикка согласен). Такое определение истинности не может быть дано в объектном языке, но лишь в более сильном метаязыке. Поэтому формальное определение истинности может лишь констатировать корреляцию между предложениями и теми фактами, которые делают их истинными; оно не может прояснить характер этой корреляции или верификации.

Хинтикка формулирует свои претензии к этому подходу при помощи разделения двух функций логики.

При систематизации нелогических истин в аксиоматической системе собственно систематизация достигается путем выражения всех предметных истин в конечном (рекурсивно исчислимом) множестве аксиом, из которых затем выводятся теоремы. При этом важнейшим требованием к выводу является сохранение истинности, которое при деривации теорем из аксиом (выводов из посылок) призвана обеспечить логика. Далее, основные нелогические понятия в аксиоматической системе могут быть изначально интерпретированы в аксиомах, поэтому система может быть либо интерпретированной (например, прикладная геометрия), либо неинтерпретированной (например, теория множеств). Деривация же в обоих случаях осуществляется одинаково. Иными словами, вопрос о том, может ли логический вывод быть выражен полностью формальными (исчисляемыми) правилами, не зависит от вопроса о том, является ли язык, на котором осуществляется вывод, формальным (неинтерпретированным) или неформальным (интерпретированым). Поэтому первой важнейшей функцией логики Хинтикка считает дедуктивную.

Вторая функция — дескриптивная — способность выражать содержание пропозиций. Аксиомы типичной математической теории выражают то, что они выражают, лишь благодаря использованию таких логических средств, как кванторы и логические связки.

Систематическое исследование дедуктивной функции логики известно как теория доказательства. Систематическое исследование дескриптивной функции — теория моделей, или логическая семантика. В последней класс М( S) моделей предложения S определяется следующим образом. Во-первых, мы должны иметь некоторый класс (множество, область) >W моделей, т.е. структур подходящего вида. Во-вторых, указание на S должно давать нам критерий, согласно которому некоторый член М класса >W способен служить моделью S. По мнению Хинтикки, центральной для его рассуждения является вторая проблема. Благодаря чему М является моделью S? Некоторый предварительный ответ очевиден: М является моделью S ттт S истинно в М. Определение истинности должно задавать условия, при которых предложение истинно в модели. Тот вид определения истинности, к которому таким образом подводит Хинтикка — это определение в духе Тарского^[52]. Идея рекурсивного определения, которой руководствовался Тарский — это для Хинтикки именно то, что лингвисты называют композициональностью: принцип, согласно которому семантические свойства сложного выражения являются функциями составляющих его более простых. Однако мы не можем сказать этого об истинностных значениях, поскольку выражения, составляющие квантифицируемые предложения, могут содержать свободные переменные; представляя собой открытые формулы, а не предложения, они не могут иметь истинностные значения. Именно поэтому Тарский определяет истинность предложения с помощью другого понятия — удовлетворения, применимого также и к открытым формулам. Последнее отношение раскрывается, в свою очередь, через понятие оценки ( valuation), состоящей в приписывании каждой индивидной константе и каждой индивидной переменной рассматриваемого языка индивидов как их значений ( values). Тогда, с теоретико-модельной точки зрения, тарскианская истинность является относительной к модели М и оценке v. Оценка приписывает каждому нелогическому примитивному символу, включая индивидуальные переменные х₁, х₂, ..., х_i ..., подходящий элемент из модели М. Предложение (закрытая формула) истинно ттт имеется удовлетворяющая ему оценка. Удовлетворение определяется рекурсивно: так,х_i) S[х_i] удовлетворяется оценкой v ттт существует оценка, отличающаяся от v только для аргумента х_iи удовлетворяющая S[х_i]. Аналогичным образом, v удовлетворяет (>х_i) S[х_i] ттт каждая оценка, отличающаяся от v только по х_i, удовлетворяет S[х_i]. Для пропозициональных связок удовлетворение характеризуется обычными табличными условиями истинности. Для атомарной формулы R(х_i, х_j) удовлетворяется v ттт < v(х_i), v(х_j)>>Î v( R). Совокупность этих положений и составляет рекурсивное определение истины.

Если определение истины эксплицитно формулируется в метаязыке, то этот метаязык содержит элементарную арифметику, а к синтаксису первопорядкового языка применима техника Гёделя. Предикат истины должен иметь форму второпорядкового квантора существования (или конечной последовательности таких кванторов), приписанного к первопорядковой формуле. Сама же истина определяется во второпорядковом языке, в котором кванторы могут быть заданы на оценках. Условия истинности — свойство значения предложения, а не значения символа. Последнее должно определяться отдельно и принимается за уже известное при определении условий истинности и определении истины. Тарского критиковали за нелегитимное привлечение понятия символического значения, однако проект Тарского именно и направлен на определение условий истинности через символические значения, т.е. на определение значения предложения через значения составляющих его символов.

В неопределимости истины и других аналогичных негативных результатах Хинтикка видит парадигматические инстанциации такого подхода к анализу отношения языка к миру, где язык рассматривается как универсальный посредник (универсальность языка)^[53]. Согласно универсалистской концепции, язык — неустранимый посредник между нами и миром, без которого мы не можем обойтись. Мы не можем выйти за пределы своего языка и воплощаемой им понятийной системы и видеть его со стороны, и не можем обсуждать в нашем языке отношения, связывающие его с миром. Эти отношения составляют значения слов и других выражений нашего языка; их совокупность есть то, что известно в качестве семантики этого языка. Тем самым одним из наиболее важных следствий универсалистской позиции является невыразимость семантики.

Тот, кто верит в невыразимость семантики, вполне может разрабатывать идеи о способах связи нашего языка с миром (например, Фреге, ранний Витгенштейн, Венский кружок в период формальной речи, Куайн и Чёрч). Но такой семантик без семантики должен отрицать выразимость в языке основных семантических идей: они могут быть переданы лишь невербально, поскольку опираются на невыразимое и необъяснимое допонятийное предзнание. Реалистический метаязык, в котором мы могли бы обсуждать наш собственный используемый язык, является, согласно универсалистам, химерой, поскольку смысл такого метаязыка заключается в том, чтобы быть господствующей позицией, с которой мы можем обсуждать отношения нашего обычного объектного языка к реальности. В другом плане универсалист не может говорить об истине как соответствии.

Предположения Тарского относительно языка в целом, как языка математики, так и того, что он называл разговорным языком не являются очевидными и нуждаются в более тщательном исследовании. Языки, которые рассматривал Тарский — прежде всего эксплицитно выраженные формальные языки. Основа огромного влияния Тарского состоит в том, что он показал, как эксплицитно определить понятие истины для большого (и, очевидно, репрезентативного) класса таких языков. Но главное философское влияние работы Тарского, по мнению Хинтикки — в том, что он показал, при данных допущениях, что определение истины может быть дано для формального языка лишь в более сильном метаязыке^[54]. Данный результат приводит к полному подтверждению универсалистской позиции в решающем случае истины, так как в применении к нашему реально используемому языку — разговорному языку Тарского — это означает, в предположении, что данный разговорный язык удовлетворяет предпосылкам его теорем, что истина может быть определена лишь в более сильном метаязыке. Но вне нашего используемого языка нет более сильного метаязыка. Поэтому в плане того, что действительно имеет философское значение, определения истины невозможны. В этом смысле истина буквально невыразима.

Однако остается спорным, соответствует ли разговорный язык условиям теоремы Тарского о такой невозможности. Тарский, очевидно, остро сознавал данную проблему. Реальные причины, по которым он возражал против определений истины в разговорном языке, фактически основаны больше на открытости и неправильности естественных языков, чем на его собственной теореме. Основная мнимая иррегулярность, которую имел в виду Тарский, состояла в неудаче его формального подхода к определению истины, т.е. в неудаче принципа композициональности (или принципа Фреге), реальное значение которого — семантическая независимость от контекста. Предпосылка о такой независимости от контекста в семантике естественных языков, по мнению Хинтикки, совершенно необоснованна.

Как он считает в противоположность распространенному мнению, отрицательные результаты Тарского — хотя они и правильны — не закрывают проблему, а те следствия, которые им принято приписывать, весьма дискуссионны. Неопределимость таких металогических понятий как истина, валидность (истинность во всех моделях) и логическое следование на первопорядковом уровне показывает, что обычная первопорядковая логика в некотором важном смысле не является самодостаточной. Отсюда проясняется несогласие Хинтикки с предложением Фреге считать первопорядковые кванторы предикатами второго порядка (предикатами одноместных предикатов), которые сообщают, является ли данный предикат пустым или непустым, допускающим исключения или нет и т.д. Здесь игнорируется тот факт, что кванторы могут быть приписаны к сложным предикатам или простым более чем одноместным. Вопрос в том, является ли наша семантическая игра игрой с полной информацией. Позиция Фреге содержит утвердительный ответ, однако такой ответ не учитывал бы различие между дескриптивной и дедуктивной функциями логики.

По мнению Хинтикки, когда мы говорим о логике первого порядка, что она — кванторная, то этим сказано еще не все: логика первого порядка не есть логика кванторов, которые берутся сами по себе; это — логика зависимых кванторов. Зависимость иллюстрируется такими предложениями, как

(1) >х>у S[х, у],

где значение у зависит от значения х. Фрегеанская же интерпретация кванторов как предикатов высшего порядка не может должным образом семантически объяснить предложение, подобное (1). Более того, это общее пренебрежение к идее зависимости кванторов привело Фреге к ошибке особого рода: в формулировке своих правил образования предложения он исключил некоторые вполне возможные (интерпретируемые) варианты зависимости и независимости между кванторами. Простейшая несводимая кванторная приставка, которую Фреге непреднамеренно исключил — это квантор Генкина, представимый ветвящейся структурой:

>х>у

(2) S[х, у, z, u]

> z> u

Однако для вывода одного квантора из области действия другого более удобно использовать линейную символику. Например, (2) может быть записано, как

(3) >х> zу / > z) u / >х) S[х, у, z, u],

где / — отношение независимости.

Систематическое использование линейной символики (отношения независимости, его обращения и соответствующих истинностных предикатов) порождает то, что Хинтикка называет независимо-дружественной или допускающей независимость ( independence- friendly — IF) логикой первого порядка. Это сильное расширение обычной первопорядковой логики, позволяющее независимость там, где принятая запись Фреге—Рассела запрещает ее.

По мнению Хинтикки, IF-логика более адекватна в роли подлинно базисной или элементарной логики, чем классическая первопорядковая, поскольку IF-логика не привлекает идей, которые бы уже не предполагались обычной первопорядковой логикой. Единственное явное новшество, которое следует уяснить для понимания IF-логики text-transform:uppercase'> первого порядка — это идея кванторной независимости. Но понять независимость — это значит понять зависимость, что необходимо для понимания обычной первопорядковой логики. При этом среди особенностей первопорядковых языков для IF-логики есть тот факт, что если включить в такой язык определенные средства говорить в нем самом о его синтаксисе, то можно дать полное определение истины для этого языка в нем самом. Этот результат представляет проблему определимости истины в новом свете и лишает негативный результат Тарского его философского значения. Он показывает, что предпосылки теоремы Тарского столь ограничительны, что она не применима даже к самым основным логическим языкам, которые только можно вообразить.

Определимость истины в IF-языках первого порядка есть фактически доказательство того, что тезис о невыразимости неверен и что в действительности можно обсуждать семантику языка в нем самом. Результаты, подобные тем, что получил Тарский, фактически составляют твердое ядро любого рационального основания для общего тезиса о невыразимости, но более тщательный анализ ситуации ведет к заключению, диаметрально противоположному тому, что, как обычно считают, следует из результатов Тарского. Все философское значение теорем о неполноте и неопределимости следует, по мнению Хинтикки, переоценить, поскольку он показал, что результаты Тарского не имеют тех негативных философских следствий, которые им первоначально приписывали и которые у них обычно подразумевают.

В итоге, с учетом аргументов Филда и Хинтикки, попытка выполнения Тарским требования онтологической нейтральности может вызвать следующие комментарии. Если я реалист, то для меня возможность утверждать снег бел может не означать, что это предложение вообще как-то относится к моему понятию истины, а когда я утверждаю или отрицаю предложение Предложение снег бел истинно, то это предложение может быть никак не связано с возможностью утверждать первое: мои условия утверждаемости предложение снег бел истинно могут быть такими, что я не могу одновременно — в том же отношении к истине или как эквивалент предложения об истинности предложения — утверждать снег бел. Моя эпистемическая позиция может быть такова, что снег бел для меня вообще не утверждение, т.е. его высказывание не позволяет истинностной корреляции (в духе Тарского) с высказыванием второго предложения, которое, поскольку в нем задействованы условия истинности, для меня является утверждением. Она, эта позиция, может быть такова, что не позволяет эквивалентности между снег бел как обыденным высказыванием, имеющим свое специфическое назначение в языке, и истинно, что снег бел как высказыванием, привлекающим условия истинности и опирающимся на понятие истинности. Чтобы высказать первое, мне вообще не нужно понятие истины.

Итак, концепция Тарского не решает вопрос о природе истинности и даже не ставит такой задачи (хотя издалека может показаться, что она ее ставит): она только показывает, как от утверждений о реальности мы можем перейти к утверждениям об истинностных значениях предложений, при каких условиях мы можем это сделать — а важнейшим среди этих условий является собственно уже наличие какой-либо теории истины, представляющей собой не что иное, как ответ на вопрос о природе истинности.

Иногда утверждается, что концепция Тарского обосновывает дефляционную концепцию истинности^[55], показывая, как могут быть эквивалентны предложение языка и предложение, приписывающее этому предложению истинностное значение. Однако Тарский устанавливает эту эквивалентность через понятие имплицированности предложения о предложении в утверждении самого оцениваемого предложения — что не очевидно, поскольку эту связь импликации не следует принимать как нечто само собой разумеющееся: в этом случае тезис (устанавливающий эквивалентность между двумя видами предложений) окажется предпосылкой, как это у Тарского и происходит. По-видимому, более обосновано мнение Кёркэма, атрибутирующего Тарскому онтологический наивный реализм^[56]: по его мнению, возражения Тарского против определения его концепции как реалистической носят эпистемологический, а не онтологический характер (параграфы 18 и 19 статьи Семантическая концепция истины...).

В любом случае концепцию истины Тарского правильно будет определить как модификацию формально-логической концепции истины, поскольку и та, и другая показывают, как при выводе одного предложения из других его истинностные значения последних сохраняются в выводе и обусловливают его истинностное значение, но не решают вопрос о природе истинности посылок. Это означает, что концепция истины Тарского не может быть удовлетворительнее, чем корреспондентная или другие классические концепции истины в том отношении, что она не решает и даже не ставит перед собой тех задач, для решения которых разрабатывались эти концепции. Концепция Тарского по отношению к ним нейтральна, но нейтральность по отношению к теориям истины еще не делает ее онтологически нейтральной: ее тезис фактически применим и к когерентным критериям истины, и к каким угодно, какие только могут еще появиться, если только они появятся в рамках грамматических структур, совместимых со структурами знакомых нам обыденных языков. Однако семантическая концепция не выдержала бы требований метафизического анти-реализма. Это важно для нас не потому, что нам нужны те или иные метафизические требования, но, наоборот, потому, что именно их последовательный учет — а не игнорирование! — полагается нами важным для возможности установления определенной референции.

1.4.4. Указание на объект в условие-истинностных концепциях значения

Дональд Дэвидсон настаивает на том, что семантическая концепция истины Тарского имеет важное философское значение, поскольку она дает наилучшее основание для построения теории значения. Теория значения представляется ему не чем иным, как метаязыком для объектного языка L. Определение истины, сформулированное в этом языке, дает необходимое и достаточное условия, при которых истинно любое предложение языка-объекта, а дать условия истинности есть способ установления значения предложения. С такой точки зрения, знать семантическое понятие истины для языка значит знать, что такое для предложения — любого предложения — быть истинным, а это равносильно пониманию языка^[57].

Что касается других языковых единиц, не предложений, а отдельных выражений, которые могут быть частями предложения, то они, согласно Дэвидсону, имеют значение только в составе предложения и относительно них теория значения должна дать ответ на вопрос: как зависят от их значений значения предложений. Концепция Тарского, по мнению Дэвидсона, позволяет ответить на этот вопрос, поскольку для этого теория значения должна только включать в себя рекурсивное определение истины-для-L, которое определяет предложение как истинное тогда и только тогда, когда оно выполняется всеми объектами. Это выполнение предложения объектами есть характеристика предиката предложения (…бел), который еще Фреге определил как функцию, каковое определение было принято на вооружение в том числе и Тарским. Объекты, которые выполняют предложение (делают его истинным), составляют объем термина (предиката предложения). По мнению Дэвидсона, таким образом можно связать значения употребляемых нами слов (то есть их буквальные семантические свойства, включая истинность) с той целью, для достижения которой мы их употребляем (например, для того, чтобы высказать истину). Так концепция Тарского позволяет ответить на вопрос, как значение предложения зависит от значений его частей.

В то время как Тарский считал, что строгое определение истины возможно только для формальных языков, Дэвидсон полагает, что оно, а стало быть и семантика, основанная на таком определении, возможно и для естественных языков. Самые общие возражения против использования семантической концепции истины для построения теории значения касаются прежде всего того, что такая теория должна использовать в качестве базисного термина, т.е. такого, посредством которого определяются и вводятся все остальные, понятие истинно, тогда как в самой теории Тарского это понятие определяется через понятие выполнения, которое, на наш взгляд, еще более туманно (оно немного проясняется в системе Куайна, но Тарский не мог использовать куайново понимание выполнения, скорее произошло обратное — Тарский же, по-видимому, воспринял этот термин как аналог того, что Фреге назвал подпаданием предмета под понятие).

Кроме того, если анализировать понятие выполнение дальше, то оно в принципе сводится к еще более онтологически несвободному понятию денотации, поскольку то, что объект выполняет предложение (предикатную функцию) означает в обычном понимании только то, что в данном случае в предложении определенная его часть, представленная субъектным термином, указывает на данный объект и ни на какой другой, когда предложение истинно. Между тем, понятие денотации само нуждается в адекватном определении и Дэвидсон считает, что теорию значения нельзя на нем основывать. Здесь как раз и привлекается дополнительный критерий — структура языка, межконцептуальные связи, которые также должен знать говорящий, вместе с Т-схемой для этого языка, чтобы понимать значения его предложений: референциальная часть вклада в условия истинности предложений L, таким образом, в этой концепции объясняется через наличие концептуальной системы. Не значит ли это просто, что онтология устанавливается, а для естественных языков — принимается как некое целое в неразрывной связи с Т-условиями?

Эти вопросы рассматриваются в условие-истинностной (truth-conditional) семантике, основанной на известной попытке Дэвидсона создать теорию значения на основе теории истины. Эта попытка призвана скоординировать центральные понятия логической и лингвистической семантики.

Дэвидсон привлекает для построения теории значения Т-конвенцию Тарского, в соответствии с которой, как он считает, удовлетворительная теория истины для языка L должна полагать, что для каждого предложения s из L существует теорема формы s истинно, если и только если р, где s заменяется описанием s, а р — самим s (или, предположим, переводом s на тот язык, совокупность всех тривиально истинных предложений которого единственным образом определяют объем понятия истины для его носителя, если L не является таковым)^[58]. Отвлекаясь от собственно определения истинности, Т-конвенция воплощает нашу интуицию о том, как должно использоваться понятие истины применительно к языковым выражениям. Тогда требование к семантической теории языка L состоит в следующем: без обращения к каким-либо дальнейшим семантическим понятиям теория накладывает на предикат является Т ограничения, достаточные для получения из схемы Т всех предложений, в которых s замещено структурным описанием предложения, а р — самим предложением. Список T-предложений составляет полное описание значений объектного языка.

Таким образом, цель условие-истинностной семантики состоит в том, чтобы дать теорию значений каждого предложения, сообщая, каковы условия истинности этого предложения. Иными словами, считается, что значение может быть дано в соответствии с теорией условий истинности предложений языка: для каждого предложения объектного языка теория сообщает нам, при каких условиях это предложение является истинным. Это сообщение делается с помощью T-предложений, связывающих определенные факты с тем, что означают наши предложения. Они не просто сообщают нам, что нечто истинно только тогда, когда оно истинно — они дают значение предложения, сообщая нам, когда оно является истинным.

В этой связи возможно следующее замечание. Список истинных T-предложений для объектного языка должен давать теорию значения как теорию того, что означает каждое предложение объектного языка. Однако этого не происходит, если мы предположим, что условия истинности могли быть определены произвольно. В принципе можно было бы назначить любое условие истинности для любого истинного предложения объектного языка по неадекватному критерию; можно назначить одно единственное истинное условие истинности (например, снег бел) к каждому истинному предложению объектного языка, и одно единственное ложное условие истинности (например, снег фиолетов) к каждому ложному предложению объектного языка. Следовательно, теория должна располагать некоторыми дополнительными ресурсами для того, чтобы не повлечь за собой подобное абсурдное последствие.

Контраргумент здесь приводит нас к реальному способу, которым существует естественный язык. Для того, чтобы понять, почему условие-истинностная теория значения не повлекла бы за собой указанное абсурдное последствие, необходимо иметь в виду, что реальные естественные языки содержат бесконечное множество предложений. Очевидно, что дать полный список T-предложений для таких языков невозможно, потому что мы не могли бы знать такой бесконечный список. Тогда мы должны признать, что то, что мы (в действительности) знаем — это не что иное, как конечный список слов и способов их сочетаний. Этот список таков, что мы можем определять значения бесконечного множества предложений, состоящих из сочетаний слов. Другими словами, то, что мы в действительности знаем —это аксиоматическая теория с конечным числом аксиом, где все возможные T-предложения языка потенциально выступают как теоремы. Таким образом, наше понимание предложений нашего языка состоит в нашем формировании теории, дающей T-предложения.

Поскольку такая теория способна дать T-предложения для всех предложений языка, то она может рассматриваться как ошибочная в отношении некоторой реальности, но тем не менее быть релевантной для любого конечного множества предложений, удовлетворяющих некоторой очевидности. Во всяком случае, теория, которая пытается объяснять значения предложений их условиями истинности в пределах репрезентационистского подхода, опираясь на референцию и правильность предикатов, будет работать только в той мере, в какой язык является экстенсиональным.

По мнению самого Дэвидсона, его теория находится в рамках семантической теории истины Тарского — или, по крайней мере, очень хорошо согласуется с ней. В самом деле, предъявленное Дэвидсоном требование выводимости Т-предложений формально совпадает с требованием, сформулированным Тарским для понятия истины в формализованных языках. Вместе с тем в условие-истинностных концепциях значения Т- предложения призваны играть роль, в некотором смысле противоположную той роли, которую они играют в теории истины Тарского^[59]. Цель, которую ставил перед собой Тарский, заключалась в том, чтобы дать содержательно адекватное и формально корректное определение истины для формализованных языков. И напротив, в условие-истинностной теории значения предикат истинно рассматривается как исходное, а не определяемое в рамках теории понятие. Если Тарский анализирует концепцию истины, обращаясь (в Т-конвенции) к теории значения, то Дэвидсон рассматривает концепцию истины как исходное примитивное прнятие и пробует, детализируя структуру истины, добраться до значения. Предполагая, что понятие истинности уже задано предварительно, Дэвидсон использует построение Тарского для формулировки требований, предъявляемых к теории значения: если дано предложение S языка L, то утверждение о его значении вида S значит P может быть заменено соответствующим Т-утверждением.

Тем не менее, язык, о котором идет речь у Тарского — формальный, а не естественный язык, и, соответственно, его употребление регулируется ad hoc’овой, а не тотальной, т.е. заключенной между всеми членами языкового сообщества, конвенцией. Последняя очевидным образом отличается по форме от первой: она не была заключена явно, не ограничена во времени и т.д. Поэтому уместно задать следующий вопрос: что происходит с Т-конвенцией при использовании определения истинности в духе Тарского для определения значения в естественном языке?

Если семантическая теория должна иметь форму теории, определяющей условия истинности для анализируемых предложений языка, то знание семантического понятия истины для языка L означает знание того, что означает для предложения S языка L быть истинным. С точки зрения Дэвидсона, если мы характеризуем предложения только по их форме, как это делает Тарский, то возможно, используя методы Тарского, определить истину, не используя семантических концепций. Вместо точного определения истина характеризуется конечным множеством аксиом. Теория значения при этом рассматривается в качестве системы утверждений, предназначенных ответить на вопросы об отношениях друг к другу языковых выражений, тогда как теория истины выступает в качестве теории указания, т.е. системы утверждений, предназначенных ответить на вопросы об отношениях языковых выражений к миру.

Таким образом, в условие-истинностных концепциях значения на первый план выходит критерий внешности по отношению к языковой системе — критерий, в определенном отношении предельно формальный: мы не можем говорить о предметах обозначения как о сущностях, внутренне присущих самой языковой системе, о неких свойствах обозначения, поскольку отсылка к чему-то иному, направленность на иной предмет является сущностным свойством языкового знака. Именно благодаря этому конституирующему свойству знак является собой, а не чем-то иным (скажем, не относится к некоторому классу чисто физических или психических явлений, или метафизических понятий).

Однако объяснение с помощью условие-истинностных концепций значения того способа, которым выражения естественного языка указывают на свои референты, сталкивается с трудностями, о которых мы говорили выше в связи с референциально непрозрачными контекстами. Попробуем охарактеризовать источник этих затруднений еще раз: согласно подобным представлениям, мы имеем дело с языковыми выражениями таким образом, что они указывают нам на определенные положения дел, события, факты, ситуации, принадлежащие к реальности, отличной от реальности самих предложений и систем предложений. Иными словами, истинность, о которой здесь идет речь — это корреспондентная истинность.

Основанные на корреспондентной концепции истины условие-истинностные теории значения могут не оперировать отдельным понятием смысл или значение. Но поскольку они стремятся к тому, чтобы их положения давали знакам верные референции — а это намерение равносильно требованию, чтобы они демонстрировали значение выражений, — постольку они содержат явную или неявную отсылку к способу, которым дается референт (Фреге). Такие теории явно или неявно предполагают, что T-теории могут предоставлять нечто большее, чем сами по себе истинностные условия выражений, а именно, что они могут предоставлять истинностные условия в таком аспекте, который показывает или отображает значения выражений. Для этого может утверждаться, что в то время, как два выражения имеют один и тот же референт, они имеют отличные друг от друга значения, так как выражения имеют различные режимы, или алгоритмы представления, т.е. они представляют референт различными способами.

Традиционно возникающие в этой связи вопросы таковы: могут ли T-теории работать с подобными интенсиональными контекстами, т.е. представляют ли теоремы такой теории только референты выражений, или также и значения? Правая сторона T-предложения отсылает к выражению слева: каков характер этой отсылки? Простое ли это указание или же эта отсылка может до той или иной степени показывать или отображать некоторое значение?

Предлагаемые решения могут оперировать определением истинности выражения как истинности относительно некоторой концептуальной структуры. В частности, относительность истины представляется важной предпосылкой, если мы пытаемся говорить о конвенциональности значения, удерживая при этом представления о связи значения языкового предложения с условиями его истинности. С другой стороны, такие модификации могут помочь вывести условие-истинностную концепцию значения из-под удара содержательной критики, которой она была подвергнута, например, Майклом Даммитом. Согласно Даммиту, условие-истинностная концепция значения неприемлема, поскольку она не приводит к удовлетворительному объяснению феномена понимания языка; любая теория значения, которая не является теорией понимания или не дает ее в итоге, не удовлетворяет той философской цели, для которой нам требуется теория значения — а следовательно, теория значения должна включать, помимо теории референции, еще некоторую теорию иллокуции. Эти и сходные соображения вызвали к жизни ряд расширенных (broad), в первую очередь каузальных, теорий референции, использующих семантику возможных миров и другие технические средства для придания теории референции некоторого социокультурного измерения. Анализ таких теорий показывает, что используемые в них допущения о репрезентации обладают существенными отличиями от классического репрезентационизма: репрезентация в них предстает так или иначе опосредованной^[60].

Если референциальная теория в ее традиционном (эмпиристском) варианте отождествляла значение выражения с тем, на что оно указывает, или с референциальной связью (т.е. не привлекала допущения об отождествлении знания с возможностью описания), то включение референциально непрозрачных контекстов в поле рассмотрения Т-теорий, неизбежное при логическом анализе естественного языка, потребовало увеличения выразительных возможностей формальных систем. Для этого теория значения референциального типа должна быть основана на такой концепции указания, которая позволила бы выразить более сложные взаимоотношения между предметом и концептуальной схемой. Обладать некоторым знанием предмета, достаточным для его идентификации, означает тогда располагать не просто информацией о предмете, но информацией о значении термина, указывающего на этот предмет^[61]. Такова, в частности, направленность каузальных теорий референции. Представляется, что, с такой точки зрения, описание предмета (трансцендентного описанию референта) с помощью дескрипции исходит из допущения о том, что этот предмет является так или иначе данным, заданным (pre-given); более же сложные виды описания исходят из несколько иного допущения, а именно: первичное описание предмета может быть помещено в контекст некоторой системы описания — такой, что помещение в нее указания на описываемый референт не нарушит правил функционирования этой системы. Иначе — как, например, заметил Дэвидсон — такие каузальные теории референции не будут теориями значения, потому что они обратились бы к причинным отношениям между именами и объектами, о которых говорящие могут быть неосведомлены^[62].

Итак, мы рассмотрели условие-истинностные представления о референции как основанные на репрезентационистском подходе к анализу языковых значений, и показали связанные с этим проблемы, возникающие при использовании корреспондентной концепции истины. Альтернатива, к которой мы подошли в ходе этого рассмотрения, такова: представления об условиях истинности языковых выражений могут быть развиты в терминах когерентной концепции истины.

1.4.5. Референция при когерентной истинности

Когерентная теория истинности характерна для великих рационалистических систем метафизики — Лейбница, Спинозы, Фихте, Гегеля, Брэдли; согласно Ральфу Уокеру^[63], когерентные представления свойственны Декарту, Канту, Витгенштейну и даже Куайну; большой вклад в развитие когерентной теории внесли Иоахим, Бланшар, Патнэм, Гилберт Харман, Дэвидсон, Николас Решер, Кит Лерер, Лоуренс Бонжур. Согласно этой теории, мера истинности высказывания определяется его ролью и местом в некоторой концептуальной системе; сказать, что то, что сказано (под этим обычно понимают суждение или пропозицию) истинно или ложно значит сказать, что оно когерентно или не когерентно системе других суждений (пропозиций или и т.д.), т.е. является (или не является) частью этой системы. Чем более связны или согласованы между собой наши идеи, тем в большей степени они истинны. Истинность любого истинного предложения состоит в его когерентности с некоторым определенным множеством предложений. Элементы такой системы должны быть связаны друг с другом отношениями логической импликации или следования: в этой связи и состоит смысл отношения когерентности. Быть когерентным системе для предложения или пропозиции значит быть связанным с остальными членами системы теми же логическими отношениями, какими те связаны между собой. Проверить истинность, таким образом, значит проверить, какими отношениями данное суждение связано с остальными в системе, совместимо ли оно, иначе говоря, с системой — например, с общепринятой научной картиной мира.

Когерентная теория перекликается с другой теорией с глубокими корнями, согласно которой ничто не может быть тем, что оно есть, не соотносясь с другими сущностями так, как оно с ними соотносится (например, число два не было бы тем, что мы связываем со значком 2, если бы оно составляло не половину от 4, а треть и т.д.) — эта концепция называется доктриной внутренних отношений (поскольку утверждается, что эти отношения существенны для определения существа предмета) и она распространяется как на мысли, так и на существующее в реальности. Учитывая эту аналогию, можно заключить, что каждое отдельное истинное суждение (чья истинность установлена когерентно) будет утверждать только часть истины, всю истину высказывает только вся система в целом; однако, из этого еще не следует, вследствие раскола между понятиями истина и истинность, что отдельные предложения или пропозиции не могут быть истинными.

Наиболее общие проблемы, связанные с пониманием истинности как когерентности, таковы. Если когерентная система должна быть системой всех истинных пропозиций, то нам не представляется возможным установить истинность отдельного суждения прежде, чем мы каким-то образом не выясним, какая именно система является системой всех истинных пропозиций, а такой возможности у нас нет. Если мы сравниваем суждение с системой наших обыденных представлений или с какой-нибудь научной теорией, то его несовместимость с этими представлениями или с этой теорией будет означать ложность данного суждения только на том основании, что нам кажется, что эти представления или эта теория истинны. Но что со стороны может подкрепить эту нашу веру? Нельзя исключать такой возможности, что могут иметься две в равной степени всеобъемлющие, но разные или даже несовместимые между собой когерентные системы — как тогда решить, какая из них — система истинных пропозиций и какую, стало быть, следует избрать как основу для проверки других суждений?

Согласно реалистическим представлениям, даже значительно редуцированным, такая проблема должна интерпретироваться как проблема онтологического статуса истинностных операторов. Из двух (конкурирующих) систем истинных пропозиций нам следует избрать, тривиально, ту, которая истиннее. Но в рамках когерентной концепции мы не должны обращаться к подкреплениям со стороны — свойствам внешнего мира, вообще любым внеязыковым импликациям. Любое онтологическое требование здесь означало бы апелляцию к метафизическому реализму — т.е., в данном случае, к корреспондентным интуициям. Между тем когерентная теория заключает о своих предметах совершенно иными способами.

Когерентная концепция истинности отличается от корреспондентной в двух сущностных параметрах: они дают не только различные теории отношения истинности, но и различные теории условий истинности. Согласно когерентной концепции, отношение истинности состоит в когерентности, а не соответствии, а условия истинности предложений — это определенное множество других предложений, а не особенности реального мира. Рассмотрим эти критерии по очереди.

Очевидно, что недостаточно понимать отношение когерентности как просто непротиворечивость. Согласно такой точке зрения, сказать, что предложение является когерентным с определенным множеством предложений, значило бы попросту сказать, что предложение не противоречит ни одному предложению из этого множества. Такая концепция когерентности неудовлетворительна по следующей причине. Рассмотрим два предложения, которые не принадлежат определенному множеству предложений. Оба эти предложения могут быть непротиворечивы с этим множеством, и в то же время все же противоречить друг другу. Если когерентность была бы просто непротиворечивостью, то сторонник когерентной концепции должен был бы утверждать, что оба предложения истинны — но при том, что они противоречат друг другу: это невозможно.

Поэтому отношение когерентности может пониматься как наличие некоторых вероятностных связей между P и другими предложениями, полагаемыми S истинными. Как заметил Бонжур^[64], логическая непротиворечивость — печально известный слабый вид когерентности, и теоретик когерентности истины наверняка захочет расширить трактовку когерентности, чтобы включить в нее по крайней мере вероятностные связи. P будет истинно для S только в том случае, если P логически непротиворечиво с остальными предложениями, полагаемыми S истинными, и имеются содержательные вероятностные связи между другими предложениями, полагаемыми S истинными, и P.

Отношение когерентности может быть также интерпретировано как некоторая форма логического следования, понимаемого здесь как строгое логическое следование или как следование в несколько более широком смысле. Согласно этой версии, предложение когерентно с некоторым множеством предложений ттт, если оно связано отношениями следования с элементами этого множества. Но и это вряд ли можно признать удовлетворительным, потому что такой подход будет требовать дальнейшего разъяснения понятия следование , и так далее.

В то же время теоретики корреспонденции позволяют себе не озадачиваться этим видом вопросов, рассматривая корреспонденцию как отношение sui generis. С их точки зрения, не существует действительно принципиальных возражений против того, что общезначимая концепция корреспонденции нередуцируема и не подлежит анализу. В таком случае уместно задать вопрос, почему тогда когерентность не может быть отношением sui generis, так же, как корреспонденция?

Поскольку любой концептуальный анализ должен иметь основу, то следует принять наличие концептуальных атомов, из которых сформированы все другие концепции и которые сами не могут быть проанализированы. Но так как любая система имеет структуру, мы можем сказать то же самое и относительно отношений между ними. (Поэтому, вероятно, может быть обоснован и более сильный тезис: если мы признаем корреспонденцию отношением sui generis, то мы тем самым с необходимостью признаем таким же отношением когерентность.) Вообще говоря, не вызывает возражений, что даже наиболее базовая эпистемология подразумевает наличие множества отношений sui generis, идеи которых абсолютно фундаментальны и не сводимы к любым другим отношениям. Поэтому вполне естественно считать, что человеческое сознание экземплифицирует определенные свойства (находится в определенных состояниях), в том числе свойства корреспондентности и когерентности.

Теперь мы можем вернуться к вопросу о том, из чего состоит наше определенное множество предложений; каков, вообще говоря, его эпистемологический статус? Это не может быть множество всех предложений, так как это множество будет содержать противоречащие пары предложений и, таким образом, ничто не было бы истинно. И это не может быть подмножество только истинных предложений, потому что мы еще не располагаем анализом истины, и здесь возник бы порочный круг.

В принципе, сторонники когерентной концепции истинности единодушны в том, что это определенное множество состоит из предложений, полагаемых истинными. Разногласия могут заключаться в том, кто и когда полагает эти предложения истинными. Можно обозначить три парадигматические позиции по этому вопросу.

Согласно одной из радикальных позиций, можно предположить, что определенное множество предложений — это самое большое непротиворечивое множество предложений, которым в настоящее время фактически верят реальные люди (Дж. О. Янг)^[65].

Согласно умеренной позиции (например, Патнэма^[66]), искомое определенное множество состоит из тех суждений, которые будут рассматриваться как достоверные тогда, когда обычные (ordinary) (т.е. подобные нам) люди с конечными (т.е. так или иначе ограниченными) познавательными способностями достигли некоторого предела реализации своих когнитивных намерений.

И, наконец, с другой радикальной позиции сторонники когерентной концепции истинности считают, что искомое определенное множество состоит из предложений, которые выражали бы полагания некоторого всезнающего существа (omniscient being) (версии классического и британского идеализма^[67]), или такие, к согласию относительно которых бесконечное число ученых пришло бы в результате бесконечно долгого исследовательского процесса (Ч. Пирс).

Можно считать отношение когерентности отношением между предложениями, но релевантные предложения, с которыми P связано отношением когерентности, должны быть определены в терминах пребывания фактическими или гипотетическими объектами полагания. Перечисленные выше различные версии когерентной теории истины можно получить в зависимости от того, каким образом понятие полагания используется для того, чтобы ограничить уместный класс предложений, с которым определяемое предложение должно быть связано отношением когерентности, чтобы быть истинным. Это означает, что релевантный подкласс предложений может изменяться от одного индивидуума или сообщества к другому, и именно когерентность с системой полаганий индивидуума или сообщества определяет в этом отношении истину.

Итак, в рамках когерентной концепции истины понятие определенное множество предложений, полагаемых истинными может рассматриваться как все еще требующее дальнейшего уточнения. Тогда, если мы продолжаем удерживать наши аргументы, касающихся референциально непрозрачных контекстов естественного языка, мы можем рассматривать характерное для когерентной концепции истинности понятие определенное множество предложений как множество всех тривиально истинных предложений, единственным образом определяющее объем понятия истины для всех членов определенного языкового сообщества. Лингвистическое сообщество понято здесь экстенсивно, как множество всех носителей языка L.

Если мы соглашаемся с такой трактовкой понятия определенное множество предложений, то мы принимаем такую когерентную концепцию истины, которая является онтологически нейтральной, поскольку влечет за собой отклонение метафизического реализма (анти-реализма).

Как мы видели в § 1.3.2, метафизический реализм, в отличие от алетического, подразумевает принятие двух принципов:

принципа бивалентности, согласно которому каждое предложение является или истинным, или ложным,

принципа трансцендентности, гласящего, что предложение может быть истинно даже в том случае, если нам неизвестно или даже не может быть известно, что оно истинно.

Оба принципа не являются необходимыми для алетического реализма, умеренная версия которого может принимать как многозначную логику (или, скорее, определение на континууме), так и верификационизм, оставаясь при этом версией реализма, поскольку она все еще будет признавать факты (особенности мира), которые определяют, какие носители истинностного значения являются истинными, концептуально независимыми от любой их репрезентации.

С точки зрения когерентной концепции истинности мы должны отклонить как принцип бивалентности, поскольку не для каждого предложения справедливо, что когерентным с определенным множеством предложений является либо оно, либо, по исключительной дизъюнкции, противоречащее ему предложение,

так и принцип трансцендентности, поскольку если предложение когерентно с некоторым множеством полаганий, то его истинность не может не быть нам известна. Если бы его истинность (или ложность) не была нам известна, то мы никак не могли бы определить его когерентность.

Это не будет означать, таким образом, отклонения алетического реализма — он остается возможным, хотя не необходимым, но будет означать нейтральность по отношению к метафизической контроверзе реализма/анти-реализма, поскольку когерентная теория может работать с такими истинностными операторами, которые были бы иррелевантны для этой контроверзы^[68].

Итак, концепция когерентности истинности оказывается связанной с когерентной теорией обоснования (justification) знания. Последняя, вообще говоря, не обязательно подразумевает первую: применение когерентной теории обоснования может сочетаться с применением корреспондентной или, вероятно, любой иной концепции истинности. Однако поскольку нашей целью здесь является обсуждение не теории когерентности истинности или обоснования как таковых, но их семантического применения, то мы будем пока говорить об их общей семантической релевантности.

Одно из главных (если не наиболее существенное) основание, по которому может быть оспорена как сама концепция когерентности истинности, так и ее связь с когерентной теорией обоснования, таково: даже если допустить, что определение когерентности с множеством полаганий является верификационной процедурой для определения истинности, то сама истина при этом могла бы тем не менее состоять не в чем ином, как в соответствии объективным фактам. Но этот контраргумент встречает следующее возражение: если истина заключается в соответствии внешним фактам, то когерентность с множеством полаганий никак не может быть критерием истинности, поскольку не может существовать никакой гарантии того, что сколь угодно непротиворечивое множество полаганий соответствует внешней действительности^[69].

Поэтому, удерживая связь когерентной концепции истины с когерентной теорией обоснования знания, мы можем по-новому взглянуть на классический эпистемологический аргумент в пользу когерентной концепции истины, основанный на представлении о том, что мы не можем выйти вовне нашего множества полаганий и сравнивать суждения с фактами действительности^[70]. Этот аргумент может быть рассмотрен как вытекающий из когерентной теории обоснования знания. Исходя из такой теории, аргумент заключает о том, что мы можем знать только единичные факты когерентности или отсутствия когерентности определенного предложения с определенным множеством предложений, выражающих определенные полагания. Мы никаким образом не находимся и не можем оказаться в такой эпистемологической позиции, откуда мы могли бы заключать о том, соответствует ли то или иное предложение действительности.

Контраргумент здесь будет заключаться в том, что такой аргумент может быть рассмотрен как содержащий некорректную импликацию. Из того факта, что мы не можем знать, соответствует ли некоторое предложение действительности, мы еще не можем вывести, что оно не соответствует действительности. Даже если некто признает, что мы можем знать лишь то, когерентны ли определенные предложения с нашими полаганиями, это само по себе еще не дает ему основания считать, что истина не состоит в соответствии объективным фактам. Если сторонники корреспондентной концепции истины принимают эту позицию, то они тем самым могут признавать, что существуют истины, которые не могут быть нам известны — например, что существует некоторая абсолютная истина, к которой мы можем лишь приближаться путем уточнения известных нам относительных истин. Или же сторонники корреспондентной концепции истины могут утверждать, как это делает Дэвидсон, что когерентность предложения с множеством полаганий является хорошим признаком того, что предложение действительно соответствует объективным фактам и что эти факты соответствия доступны нашему знанию^[71].

Сторонники корреспондентной концепции истины могут даже утверждать, что когерентная теория — вообще не теория истины<^[72]; следовательно, они исходят из предположения, что они знают, чем является истина, то есть они имеют определение истины. И конечно, они знают, что такое истина: это — соответствие фактам. Действительно, когерентная теория истины — не теория соответствия фактам. Но сторонники когерентной концепции никогда не претендовали на это.

Это различие в значениях самого термина истина может интерпретироваться как связанное с различием целей, для которых дается теория истины. Могут иметься по крайней мере две таких цели:

чтобы дать определение понятия является истинным как характеристики пропозиции;

чтобы определить тестовые условия для выяснения, действительно ли имеется основание для применения характеристики является истинным к данной пропозиции.

Согласно Николасу Решеру, резюмировавшему это различие^[73], эти два вопроса совершенно неидентичны: мы можем иметь критерий или критерии истинности (условия истинности) пропозиции и все еще испытывать недостаток определения, что значит для этой пропозиции быть истинной, и наоборот.

Но для того, чтобы осуществлять успешную референцию, мы будем нуждаться в релевантных критериях для успешности использования знака. Именно это и делает условие-истинностная теория значения: она отождествляет значение с условиями истинности предложения, и эта идентификация основана на концепции значение как употребление, отождествляющей значение лингвистической единицы с условиями ее использования. Если мы принимаем это представление, мы должны признать, что все спецификации значения, которые не эффективны для определения правил применения знака, попросту избыточны.

Поэтому наша задача здесь заключается не в том, чтобы показать, что мы не можем знать наверное, соответствуют ли языковые выражения элементам и характеристикам некоторого внешнего (по отношению к описанию) мира. Такое скептическое заключение носило бы метафизический характер и было бы бесполезно для построения теории значения — как показали, например, дискуссии по проблеме следования правилу у Витгенштейна. Скорее следует признать, что факт такого соответствия иррелевантен для когерентной концепции обоснования и, соответственно, для основанной на когерентной концепции истины условие-истинностной теории значения. Для этого нам следует найти дополнительные аргументы, уточняющие когерентистские представления. Поскольку мы удерживаем наше представление о языковом сообществе как предельном истинностном операторе, постольку мы можем рассуждать здесь следующим образом.

Как мы видели, корреспондентная и когерентная концепции имеют различные представления о природе условий истинности. Согласно когерентной концепции, условия истинности предложений состоят в других предложениях. Согласно корреспондентной концепции, условия истинности предложений состоят не в предложениях, но в независимых от сознания свойствах и особенностях действительного мира. Один из способов сделать выбор в пользу той или иной концепции истины (т.е. определить, в каких случаях та или иная концепция истины является более адекватной) состоит в том, чтобы обратить внимание на процесс, которым предложениям назначаются условия истинности. С когерентистской точки зрения, условия истинности предложения — это те условия, при которых говорящие (на языке) утверждают это предложение в своей речевой деятельности, т.е. осуществляют эту референцию. Это означает, что говорящие могут употреблять предложения только при тех условиях, которые сами говорящие и другие члены языкового сообщества могут распознать как обосновывающие эти предложения. Отсюда становится важна предполагаемая неспособность говорящих выйти вовне своих полаганий. Это важно потому, что те условия, при которых предложение когерентно с полаганиями говорящих, являются единственными условиями истинности в том отношении, что они являются единственными условиями, которые говорящие могут распознавать как обоснование нашего понимания этой референции. Когда говорящие в своей речевой деятельности утверждают то или иное предложение при этих (определенных) условиях, то эти условия становятся условиями истинности предложения.

Итак, sui generis отношение когерентности реализуется посредством семантических связей между лингвистическими единицами, причем эти связи образуют открытое множество. Отсюда представляется возможным достаточно общий семантический подход, менее чувствительный к онтологическим требованиям — в частности, в нем снимается противопоставление семантического монизма (свойственного, например, корреспондентной теории), когда предметная область рассматривается как множество однородных объектов (элементов данного мира), и семантики возможных миров, использующей обращение к онтологически различным видам объектов: объектам реального мира и объектам возможного мира. Когерентная истинность нейтральна к требованиям метафизической контроверзы реализма/анти-реализма и совместима с интуицией алетического реализма.

Вопрос о том, может ли когерентная истинность быть использована для определения значения в рамках условие-истинностного подхода, оказывается при этом вопросом о возможности употребления языка некоторым языковым сообществом. Референции, возникающие в ходе этого употребления, обнаруживаются таким образом в поле согласования некоторых (индивидуальных) картин мира, или концептуальных схем носителей языка^[74]. Поэтому далее следует обратиться к анализу ситуации осуществления референции и критериев успешности такого осуществления.

^[1] Russell B. On Denoting — Mind, 14 (1905), pp. 479-493.

^[2] Cм . его обсуждение этой проблемы в : Russell B. The Problems of Philosophy (Oxford: Oxford University Press, 1956), chapter 5.

^[3] Г. В. Лейбниц, Сочинения, Т.3, М., “Мысль”, 1984, стр. 623.

^[4] Во всяком случае онтология при таком подходе не в меньшей степени значима для концептуальной схемы, чем другие структурные элементы последней – для ее онтологии.

^[5] Kripke S. Naming and Necessity. — In Semantics of Natural Language, eds. D. Davidson and G. Harman (Dordrech t: Reidel, 1972), pp. 254‑355.

^[6] Fumerton R. Metaphysical and Epistemological Problems of Perception (Lincoln and London: University of Nebraska Press, 1985), pp. 121‑29.

^[7] См.: Карнап Р. Значение и необходимость. Исследования по семантике и модальной логике. М.: Изд-во иностр. лит., 1959.

^[8] Термины объектная квантификация и подстановочная квантификация, являясь общепринятыми, тем не менее не вполне точны, так как речь идет об интерпретации квантора. Точнее было бы говорить. квантификация на множестве объектов и квантификация на множестве терминов.

^[9] См .: Marcus R.B. Modalities and Intensional Languages, in: Wartofsky M. (ed.), Boston Studies in the Philosophy of Science (Dordrecht: Reidel, 1963), pp. 77-96.

^[10] Linsky L. Reference, Essentialism, and Modality — in: Linsky L. Reference and Modality (New York: Oxford, 1971), pp. 88-100.

^[11] Gottlieb D. Reference and Ontology. The Journal of Philosophy, vol. LXXI, 17, (Oct. 10, 1974), pp. 587-599.

^[12] Wallace J. On the Frame of Reference, Synthese XXII, 1/2 (December 1970) , рр. 117-150; Conventional T and Substitutional Quantification, Nous, V, 2 (May 1971), рр . 199-212.

^[13] Parsons C. A Plea for Substitutional Quantification. The Journal of Philosophy, vol. LXVIII, 8 (April 22, 1971), рр . 231-237.

^[14] Quine W.V.O. The Roots of Reference (La Salle, Ill.: Open Court, 1973), ch. III.

^[15] Goodman N., Quine W. Steps toward a Constructive Nominalism. – In: Goodman N. Problems and Projects. (Indianapolis: Bobbs and Merrill, 1972). Ср. также программу перевода на первопорядковый язык, выдвинутую Хинтиккой : Hintikka J. The Principles of Mathematics Revisited. (Cambridge: Cambridge University Press, 1998).

^[16] См ., напр .: Dunn M., Belnap N. The Substitution Interpretation of the Quantifiers, Nous, II, 2 (May 1968) , рр. 177-185.

^[17] фон Нейман Дж. Общая и логическая теория автоматов. — В кн.: А. Тьюринг. Может ли машина мыслить? М ., 1960. C.90-91.

^[18] Quine W.V. Algebraic Logic and Predicate Functors. — In: Rudner R., Scheffler I. (eds.) Logic and Art. Essays in honor of Nelson Goodman. Indianapolis — N.Y., 1972. P.222.

^[19] Linsky L. Two Concepts of Quantification, Nous, VI, 3 (September 1972), рр . 224-239.

^[20] Field H.Tarski's Theory of Truth, The Journal of Philosophy, LXIX, 13 (July 13, 1972), рр . 347-375.

^[21] Quine W.V.O. Word and Object (Cambridge, Mass.: MIT Press: 1960), p. 115.

^[22] Strawson P.F. Individuals (New York: 1963), pp. 169-70; 214.

^[23] Churchland P.S. Logical Form and Ontological Decisions. The Journal of Philosophy, vol. LXXI, 17, (Oct. 10, 1974), pp. 599-600.

^[24] Parsons C., op. cit., p.237.

^[25] См. выше.

^[26] Иначе говоря, это просто условие проверяемости критерия на онтологическую нейтральность.

^[27] См .: Alston W. The Realistic Concept of Truth (1996), ch. 1, 2; Kirkham R. Theories of Truth (1995), ch 3.

^[28] Kirkham R., op.cit., p. 76.

^[29] Вместе с тем мы не должны путать реалистическое требование репрезентационной независимости истинностного оператора с отклонением теории когерентности истины, для одной из ветвей которой свойственны представления об идеальном исследовании.

^[30] Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. М ., 1980. С .77-78.

^[31] Putnam H. Realism with a Human Face, 1990, p. 30.

^[32] Alston W., op.cit., pp. 65-72.

^[33] Davson-Galle P. Realistic Truth Relativism, Frameworks Of Belief And Conceptual Schemes. — Electronic Journal of Analytic Philosophy, 4:1, 1996; Meiland J. Concepts of Relative Truth. — The Monist, 60 (1977); Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М., 1998. стр. 96-104.

^[34] См .: Dummet M. “Truth” — Truth and Other Enigmas, Harvard University Press, 1978, pp. 1-25.

^[35] См .: Horwich P. Truth. Oxford, 1990.

^[36] Stoljar D. Deflationary Theory of Truth. URL: http://plato.stanford.edu/entries/truth-deflationary

^[37] Tarski A. The Concept of Truth in Formalized Languages, in Logic, Semantics, Metamathematics. Clarendon Press. Oxford, 1956; Tarski A. The Semantic Conception of Truth and the Foundations of Semantics. — Philosophy and Phenomenology Research, v.4 (1944), pp. 341-375. Перепечатано, например, в: Martinich A. ( ed.) The Philosophy of Language. Oxford University Press, 1996. Pp. 61-84 (далее цит. по этому изданию). Рус. пер. в кн.: Аналитическая философия: становление и развитие (антология). М ., 1998.

^[38] Tarski A. The Semantic Conception of Truth… Р .61.

^[39] Ibid. P.62.

^[40] Ibid. P.63.

^[41] Ibid. P.69.

^[42] Ibid. Рр . 74-75.

^[43] Field H. Tarski's Theory of Truth. — The Journal of Philosophy, LXIX: 13 (1972), pp. 347-375. Перепечатано в : Meaning and Truth: Essential Readings in Modern Semantics (ed. by J.L.Garfield and M.Kiteley). N.Y.: Paragon, 1991. Pp. 271-296.

^[44] Hintikka J. The Principles of Mathematics Revisited. N. Y., 1996. См. также: Хинтикка Я. Проблема истины в современной философии. — Вопросы философии, 1996, №9. С . 46-58.

^[45] Popper K. Logic of Scientific Discovery. N.Y., 1968. P. 274.

^[46] Field H. Tarski's Theory of Truth. Р. 274. Рассмотрением именно этого замечания Дэвидсон заканчивает статью Истина и значение.

^[47] Ibid. P. 279.

^[48] Детальную критику Патнэмом физикалистской программы Филда см.:Putnam H . Meaning and Moral Sciences . London: Routledge & Kegan Paul, 1978.

^[49] См .: Putnam H. Reflections on Goodman's Ways of Worldmaking, Journal of Philosophy, 76 (1979), рр . 603‑618.

^[50] См .: H. Field. Mental Representation, Erkenntnis, 14 (1978), рр . 9-61.

^[51] См .: J. McDowell. Physicalism and Primitive Denotation: Field on Tarski, Erkenntnis, 13 (1978), рр . 131-152; H.Putnam. Meaning and the Moral Sciences; M.Friedman. Physicalism and the Indeterminacy of Translation, Nous, vol.9 (1975), p 353; R.Kirkham. Theories of Truth. Cambridge Mass., 1995. Ch.6.

^[52] О некоторых аспектах критики Тарского и Гёделя, а также об основаниях IF-семантики см.: Хинтикка Я. Проблема истины в современной философии. — Вопросы философии, 1996, №9. С. 46-58.

^[53] См. также: J. Hintikka. On Development of Model-theoretical Viewpoint in Logical Theory . Synthese. Vol. 77 (1988). Pp. 1-36; Merrill В . Hintikka and Jaakko Hintikka. Investigating Wittgenstein. Basil Blackwell. Oxford, 1986. Chapter 1.

^[54] Заметим, что вряд ли это само по себе можно считать самостоятельным результатом — скорее это приложение идей Рассела о разграничении объектного языка и метаязыка к определенной предметной области (теории истины).

^[55] См., напр.: Е.Д.Смирнова. Логика и философия. М., Росспэн, 1996. С. 81: Согласно схеме [Тарского], утверждать истинность некоторого высказывания означает то же самое, что и утверждать это высказывание.

^[56] Kirkham R. Theories of Truth. Pp. 193 – 196.

^[57] Davidson D. Truth and Meaning. — In: Davidson D. Inquiries into Truth and Interpretation. Ox., 1984. Pр . 17-37.

^[58] Davidson D. In Defence of Convention T. — In: Davidson D. Inquiries into Truth and Interpretation. Ox., 1984. Pр. 65-75.

^[59] Блинов А.Л. Семантика и теория игр. Новосибирск , 1983. С . 26; Davidson D. Introduction. — In: Davidson D. Inquiries into Truth and Interpretation. Ox., 1984. P. xiv.

^[60] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М ., 1998. С . 112-132.

^[61] Donnellan K. Proper Names and Identifying Descriptions. — In: Davidson D., Harman G. (eds.) Semantics of Natural Language. Dordrecht, 1972. Pp. 356-79.

^[62] Davidson D. A Coherence Theory of Truth and Knowledge. — In: LePore E. (ed.) Truth And Interpretation. Perspectives on the Philosophy of Donald Davidson. Ox., 1986. Р . 318.

^[63] Walker R.S. The Coherence Theory of Truth. 1989.

^[64] BonJour L. The Structure of Empirical Knowledge. Cambridge, 1985. Pp. 93-100.

^[65] Young J.O. Global Anti-realism. Avebury, Aldershot, 1995.

^[66] Putnam H. Reason, Truth and History. Cambridge, 1981.

^[67] См ., например : Blanshard B. The Nature of Thought. L., 1939.

^[68] См .: Lebedev M. Coherence Theory of Truth and the Realist/Anti-Realist Controversy. — Proceedings of the III European Congress of Analytic Philosophy. Maribor, 1999.

^[69] Young J.O. Coherence Theory of Truth. — In: Stanford Encyclopedia of Philosophy. URL: http://plato.stanford.edu/entries/truth-coherence/

^[70] White A.R. Truth. N.Y., 1970. Pp. 109-122.

^[71] Davidson D. A Coherence Theory of Truth and Knowledge. — In: LePore E. (ed.) Truth And Interpretation. Perspectives on the Philosophy of Donald Davidson. Ox., 1986. Рр . 307-319.

^[72] Fumerton R. Metaepistemology and Skepticism. Lanham, Maryland, 1995. P. 142.

^[73] Resс her N. The Coherence Theory of Truth. Ox., 1973. Pp. 1-4.

^[74] Лебедев М.В., Черняк А.З. Конвенция: опыт генетического анализа. — Философские исследования, 1996, № 3. С. 106-115.

2. Критерии референциальности

В этой главе мы рассмотрим следующие вопросы:

1. Что может, в согласии с требованиями, установленными в первой главе, претендовать на роль критерия референциальности^[1]?

Насколько оправданны подобные претензии каждого из кандидатов?

В каких отношениях друг к другу, определяемых на вариации подходов к построению теории референции, они могут находиться?

с целью выявить некий объемлющий критерий референции.

Основания для определенного ответа на первый вопрос дают существующие варианты теорий референции. Прежде всего, уточним понятие критерия в отношении референции. Если мы утверждаем, что в данном случае (в конкретной ситуации или для конкретного термина) референция не может иметь место, если не то-то и то-то, т.е. пока не соблюдены такие-то условия (все, без исключения), или, иначе — референция возможна тогда и только тогда, когда то-то и то-то — то мы говорим о необходимых условиях референции относительно данного случая. Когда мы утверждаем, что референция как определенный тип отношения вообще не может существовать, если не выполнены такие-то условия, то мы говорим о необходимых условиях референции вообще. Обычно необходимые условия для данного случая включают в себя необходимые условия существования вообще, но могут не исчерпываться ими: очевидно, что среди необходимых условий существования референции мы, скорее всего, если не тяготеем к философской казуистике и радикальному скептицизму, разместим, как минимум, коммуникативную среду — некое сообщество субъектов коммуникации, обладающих способностью говорить на языке, а также требование, чтобы язык был так структурирован, чтобы иметь референциальную часть и т.д.

Однако необходимые условия — как общие, так и дополнительные частные — могут быть выполнены, но это может все еще не гарантировать референции. Скажем, мы можем полагать необходимым для того, чтобы некое выражение имело референцию, помимо выполнения общих условий существования референции, еще и выполнение дополнительного условия — например, чтобы для этого слова в языке существовало правило, относящее его к референциальной части языка, или — правило, относящееся к группе правил, регулирующих референциальные связи в языке и/или между элементами языка и реальности; и это может быть выполнено, но мы можем тем не менее не знать ни одного случая, когда данное выражение указывало бы на что-то. Достаточным условием референции в таком случае будет условие, которое, не принадлежа к числу необходимых, обеспечивает референцию, если выполнены необходимые условия.

Самые общие условия существования, как правило, не разрабатываются в рамках теорий референции: они обычно, при всей смутности составляющих их понятий, принимаются в качестве необходимо выполненных: в той степени, в какой мы что-то вообще можем констатировать, мы можем констатировать наличие языкового сообщества, коммуникативной среды и т.д.; хотя, разумеется, и здесь не все так просто — можно, например, отвергать существование референциальных структур относительно известных нам языков или — пытаться установить границы выполнимости таких общих условий (возможен ли, например, индивидуальный язык). Такие вещи мы уже не можем констатировать; но они все же относятся скорее к периферии предмета теории референции. В основном теории этого типа занимаются менее общими необходимыми условиями и — достаточными условиями.

Граница между необходимым условием (для данного случая) и достаточным условием, при этом, может не быть незыблемой. Если предполагается, что есть некий констатируемый феномен языка или коммуникации: скажем, существование такого-то вида терминов — то среди менее общих необходимых условий его референции может числиться, например, наличие соответствующего правила, а достаточным условием может, например, считаться, чтобы термин был употреблен в соответствии с этим правилом. Но идея достаточности эпистемологически фундирована в следующем смысле: вывод, что нам достаточно знать, что термин употреблен по правилу, если выполнены необходимые условия, чтобы утверждать наличие референции, обладает большей эпистемологической легитимностью по сравнению с выводом, что (при прочих равных) нам для утверждения о наличии референции достаточно знать, что существует соответствующее правило. Условия самой эпистемологической легитимности могут измениться. Но даже и без этого — мы, например, можем так толковать понятие правила, что все объекты, на которые данное правило, предполагается, распространяется, связаны с ним так жестко, что никакое их появление не допускается иным, как появление вследствие правила. В таком случае условие существования правила соответствующего вида окажется достаточным условием (или необходимым и достаточным), а условие употребления термина по правилу — излишним. Уместно предположить, что наряду с переходом условий из разряда необходимых средней общности в разряд достаточных (как вариант — в разряд необходимых и достаточных), возможен также и обратный переход: из разряда достаточных условий в разряд необходимых.

Таким образом, основной задачей теорий референции является установление того, что можно назвать условиями референции среднего уровня по отношению к самым общим необходимым условиям ее существования, с одной стороны, и к условиям выполнения условий меньшей общности — с другой: это — необходимые условия средней общности (те, которые предполагают констатацию референциальных феноменов, но не обосновывают ее), достаточные условия и — необходимые и достаточные условия, установление которых можно считать сверхзадачей теории референции. В качестве критериев референции, следовательно, здесь понимаются и будут пониматься именно такие условия среднего уровня. Поскольку среди теорий референции и, шире — среди подходов к их построению — нет консенсуса относительно критериев референции, мы здесь будем говорить о них, скорее, как о кандидатах в критерии, в надежде впоследствии придать вид обоснованности присвоению одному из кандидатов звания критерия; в качестве сверхзадачи на этом пути мы, разумеется, видим обоснованную расшифровку этого критерия как необходимого и достаточного (или, по крайней мере, достаточного) условия референции.

Начать можно с перечисления наиболее употребительных (в частности, чаще всего обсуждавшихся и наиболее разработанных) кандидатов в критерии требуемого вида:

1. наличие коммуникативной интенции указать на предмет;

2. определенность ментального содержания или индивидуального состояния сознания;

3. способность индивидуации — выделения референта единственным образом;

4. каузальность;

5. определенного вида связь с определенными дескрипциями; иначе — наличие истинных предложений тождества, фиксирующих референцию посредством определенных дескрипций;

6. существование закона или правила, связывающего термин с его референтом;

7. спецификация способа употребления языкового выражения;

8. идеация;

9. включенность в определенного вида систему взаимозависимых элементов.

Этот список не претендует на исчерпывающую полноту, так же, как и на то, что все перечисленные кандидаты вполне соответствуют даже статусу кандидатов в критерии референции: например, в отношении по меньшей мере двух первых, перечисленных в списке, предстоит еще выяснить, в какой степени их правомернее считать кандидатами в критерии, а в какой — кандидатами в конкуренты референции, вследствие того, что теории, в рамках которых они разработаны (по крайней мере, некоторые), как нацеленные на редукцию референции, а уж никак не на ее объяснение. В последующих параграфах мы рассмотрим основные трудности применения соответствующих положений в качестве критериев референции и некоторые варианты их модификации в целях лучшего объяснения феномена. Будет также учитываться следующее различие, на которое пока еще не было обращено внимание и которое никак не отражено в предложенном списке: а именно, различие между условиями установления референции и условиями определения ее характера — из этих двух видов условий первый, очевидно, больше соответствует понятию критерия, как мы его определили применительно к проблеме референции; но и в отношении второго мы также будем иногда для простоты применять термин критерий, не подразумевая, однако, тем самым, какого-либо функционального тождества между двумя видами условий.

2.1 Референция и содержание сознания

2.1.1. Ассоциированное содержание

Весьма распространены, в том числе и среди философов, представления о том, что значение — это что-то у нас в уме. В самом деле, когда мы говорим о чем-то или мыслим что-то, это, как правило, сопровождается теми или иными образами: мы практически непроизвольно представляем себе предмет, о котором идет речь. Мы даже можем использовать эту характеристику — наличие ассоциированных образов, переживаний, иными словами — определенного ментального содержания — как критерий отличия предметного разговора, который о чем-то, от беспредметного. Распространяя этот взгляд на теорию референции, мы получим специфический критерий референции: наличие соответствующего ассоциированного ментального содержания — это содержание, в таком случае, будет пониматься как индикатор связи языкового выражения с предметом. С другой стороны, менталистская теория значения не обязана предполагать теорию референции в своем составе: если предполагается, что выражение имеет значение благодаря исключительно своей связи с определенным ментальным содержанием — такой, что значить то-то = иметь такое-то ментальное содержание, то этим самым, очевидно, предполагается, что не что иное, как эта связь конститутивна в отношении значения данного выражения и она может в принципе не зависеть от того, как связаны, в свою очередь, соответствующие ментальные содержания с предметами в мире. Для того, чтобы говорить о ментальном критерии референции, требуется, чтобы ассоциация определенного ментального содержания при употреблении языкового выражения понималась как индикатор другой устойчивой связи, понимаемой, в свою очередь, как sine qua non этой ассоциации — а именно, вызывания соответствующего ментального содержания инстансами соответствующего предмета. Характер ментального содержания при таком подходе фиксирует предмет референции, но не конституирует его.

Но к значению обычно применяют следующее требование: оно должно быть чем-то таким, чтобы разные индивиды, употребляя одно и то же выражение (или тождественные выражения), могли употреблять его с одним и тем же значением; и также — для одного индивида: употребляя одно и то же выражение в разные моменты времени, он должен иметь возможность употреблять его с одним и тем же значением. Иначе было бы весьма затруднительно объяснить феномены коммуникации и понимания. Между тем, употребление разными людьми одного и того же выражения и одним человеком — оного и того же выражения, но — в разное время — может сопровождаться разными ментальными содержаниями; даже если эти содержания описаны индивидами одними и теми же словами в одинаковом порядке, это не может служить основанием для вывода о тождественности их индивидуальных ментальных содержаний, поскольку каждому составляющему в таком описании в уме разных индивидов могут, в свою очередь, соответствовать разные ментальные содержания: и так далее. Более того, есть такие выражения, которым мы никак не можем отказать в обладании значением, но чей предмет, тем не менее, человек не в состоянии представить: например, квант. А какое ментальное содержание может соответствовать выражению круглый квадрат? Последнему, впрочем, можно еще отказать в обладании значением, но какое ментальное содержание должно быть значением, например, термина середина отрезка — мы все представим себе разные отрезки, в разной степени прямые, и вряд ли мы умеем в уме точно определять середину. Здесь основная проблема состоит, вероятно, даже не в том, что среди разнообразия представлений требуется найти единый образец — в конце концов, можно не оставлять надежду обнаружить такой; проблема в том, что ментальный образ у индивида в уме, согласно этому подходу, и есть значение, а это — тот образ, то содержание, которое актуально ассоциировано употреблению выражения, а не некий образец, который нам, может быть удастся обнаружить.

Тем не менее, существуют две стратегии решения проблемы: одна — искать дальнейшие основания для унификации соответствующих индивидуальных ментальных характеристик, вторая — отказаться от тезиса, что значение даже одного и того же выражения может быть в каком-то существенном смысле одним и тем же в разных случаях его употребления. По второму пути, хотя не до конца, пошел Локк, утверждая, что люди высказываются не о самих вещах, а о том, чем эти вещи представлены в их умах (и что, соответственно, у всех людей вполне может быть разным, а, если и оказывается у каких-то двух одинаковым, то лишь по случаю); взаимопонимание же между людьми оказывается, в таком случае, возможным лишь в силу привычки считать, что разные люди, употребляя одинаковые слова (в одном и том же порядке), говорят о самих вещах, а стало быть — об одном и том же. Локк, однако, не отказал значению, понятому менталистски, в том, чтобы оставаться тождественным на множестве разделенных во времени употреблений соответствующего выражения, поскольку ментальная характеристика, соответствующая в уме одного и того же индивида одному и тому же предмету — идея, в терминологии Локка — в принципе, в разное время одна и та же. Это, очевидно — элемент унификации.

Однако, может быть, отказ от тезиса общности значения выражения на множестве индивидов, это значение употребляющих, еще не влечет за собой с необходимостью отказа от менталистской концепции референции? Попробуем представить себе что-то подобное, исходя из теории значения Локка. По Локку, все же не что иное, как сами вещи являются источниками представлений о них в умах индивидуальных носителей языка. Следовательно, в одном существенном смысле связь между самими предметами и выражениями имеет место, несмотря на различия между соответствующими им индивидуальными представлениями, сиречь — значениями. С другой стороны, если менталистски понятые значения должны, согласно нашим интуициям о том, как может выглядеть менталистская теория референции, быть индикаторами референции и помогать определять референт, то, для того, чтобы воображаемая теория могла удовлетворять этим требованиям, различные индивидуальные значения должны в ней все же полагаться коррелирующими, чтобы можно было заключать о том, что на множестве имеющихся различий, референция все же — одна и та же. Это опять-таки требует унификации. Но мы в этом случае все же можем говорить, что связь с определенным предметом в мире, а не с идеей в уме, конститутивна для референции. Конечно, такая теория будет уже не вполне менталистской — там, где мы трансцендируем за пределы менталистски истолкованного значения и пытаемся постулировать какую-то семантическую связь за пределами связей выражений с тем, что у нас в уме, мы, скорее всего, будучи вынуждены принимать дополнительные конститутивы, вторгаемся на поле теории другого типа и само понятие значения теряет что-то от того, что оно имело в первоначальном варианте теории (если о таковом вообще можно говорить) — это, возможно, довод в пользу того, что все-таки менталистская теория значения, взятая в каком-то чистом виде, и теория референции не вполне совместимы.

Производную от этой трудность представляет собой трансляция референции, например, в ситуации обучение значениям выражений: если мы даже согласились, стоя на позиции менталилистской теории значения, что связь с определенным предметом в мире конститутивна для референции, как можем мы быть уверены, что именно эта, а не другая связь будет конститутивна для референции того же выражения для другого человека: например, нашего ученика, которого мы учим понимать данное выражение? Ведь его представления, даже если бы мы, при таком подходе имели какие-то основания к тому, чтобы о них судить, ничего нам не скажут об этой связи — та ли она, что у нас, или другая? Для решения этих проблем требуется, по меньшей мере, привлечение дополнительных критериев. Но, возможно, решение может быть найдено на пути унификации?

2.1.2. Идеация

Предполагать возможность унификации различных ментальных содержаний фактически значит предполагать нечто общее для всех феноменов унифицируемого вида, т.е. для всех таких содержаний. На этом пути исследователя подстерегает немало хорошо известных трудностей. Одна из них: где гарантия, что множество возможных вариантов предположительно относящихся к одному и тому же предмету ментальных содержаний не открытое? В этом случае просто никакое основание не будет достаточным, для утверждения о том, что то-то и то-то есть искомое общее. Другая трудность — каков онтологический статус этого общего: должно ли оно также трактоваться как нечто в уме, или же как-то иначе? Самые известные из истории философии варианты решений этих проблем так или иначе вынуждены были трансцендировать за рамки собственно менталистской концепции значения и располагать общее где-то вне индивидуальных сознаний.

Одна интересная и уходящая корнями в философскую древность характеристика, которую иногда, особенно под влиянием концепций Локка и Юма, смешивают с наличием определенного ментального содержания, но которая, несмотря на это, может также рассматриваться как кандидат в критерии референции. Эта характеристика — наличие идеи, но понятой не как нечто в индивидуальном уме, аппроксимируемое на множестве индивидов, а как нечто, принадлежащее некоему третьему миру, независимо от того, понят ли этот мир как платоновское небо или как область самих предметов в духе Фреге и Гуссерля, или как-то еще. Главное, что отличает этот мир — онтологический статус его предметов: не индивиды, но и не концепты. Самый близкий онтологический аналог — абстракции; в рамках идеационного подхода они, разумеется, также оказываются не чем иным, как предметами этого третьего мира. Соответственно, апелляция к такой характеристике есть один из способов унификации. В роли критерия референции идеационный критерий позволяет утверждать следующее: референция устанавливается не как отношение между термином и ментальным содержанием или состоянием, а — как отношение между термином и идеей (по Гуссерлю, общим предметом) и, лишь производным образом — как отношение между термином и индивидуальными объектами в мире. Но насколько идеацию вообще можно считать критерием референции? С одной стороны, истинно и ложно у Фреге — также предметы третьего мира и связь их с мыслями и предложениями — предположительно, того же типа, что и между именами и их референтами, т.е. — референция (хотя, в силу загадочности предмета, допустима оговорка: особого вида). С другой стороны, идеи или общие предметы первичным образом связаны с сознанием — по Гуссерлю, даны ему в особом акте идеации — а с лингвистическими единицами могут быть связаны только производным от первого образом. Идеация, таким образом, ответственна за обозначение. Но все же само обозначение при таком подходе не есть обозначение чего-то в уме или даже — только идеи (в третьем мире), но — самих объектов, подпадающих под эту идею (в крайнем случае — объектов и идеи). Истинностное значение, по Фреге, также исходно характеризует мысль и лишь производно от этого — предложения; так что с этой точки зрения вполне можно счесть идеацию не элиминативным по отношению к референции концептом, несмотря на специфичность такого вида референций.

Очевидно, что при всех его удобствах, принять такой критерий одновременно означает принять слишком много дополнительной онтологии. Но это — не суть проблемы; гораздо существеннее при таком подходе оказываются трудности определения референции. Мы можем считать, что референцию устанавливает идеация, но чего будет стоить такой критерий, если он не позволяет определить референт в конкретных случаях (что означает, фактически, подтвердить правильность догадки относительно конститутивной роли соответствующего феномена по отношении к референции)? Попытки сделать это, очевидно, будут иметь вид вариации несущественных характеристик объектов с целью фиксации существенных черт, необходимых для спецификации собственно общего предмета или идеи. Но трудности, поджидающие на этом пути, аналогичны трудностям, возникающим при попытке фиксировать референт посредством дескрипций: мы не можем быть уверены, что перебрали все характеристики из диапазона, и, соответственно — что выявленный существенный элемент (если таковой установлен) не нуждается в дополнении, мы не можем быть даже уверены, что правильно определены границы диапазона вариации (ведь при этом уже допускается имплицитное участие принимаемых на веру демаркаций между интуитивно существенными и не таковыми чертами). В этом отношении, даже если принять идеацию в качестве необходимого критерия референции, такой критерий ни в коей мере не будет достаточным; а в качестве необходимого он, более того, вполне может быть замещен дескриптивистскими критериями.

2.1.3. Унификация

Еще по крайней мере один вариант унификации заслуживает особого внимания и отдельного разговора, так как представляет собой развитие менталистской концепции в весьма специфическом направлении: это — унификация, основанная на редукции понятия сознания как такового, т.е. на парафразе всего, что может утверждаться о сознании и о том, что к нему относится, в терминах конкретной науки, не использующей перефразируемые понятия в качестве примитивных, неопределяемых терминов (или вовсе их не использующей) — например, в терминах нейрофизиологии. При этом, конечно, уместны вопросы: насколько такая редукция осуществима и насколько она оправдана — может быть, в результате утрачивается что-то эпистемологически существенное? Нас здесь, однако, интересуют другие вопросы — а именно: какая теория значения и какая теория референции (если какая-нибудь вообще) может следовать из такого способа унификации?

Задача такой унификации — представить значения, интерпретируемые как ментальные сущности, в некоем эпистемологически релевантном виде, т.е. так, чтобы о них можно было бы судить на тех же основаниях, на которых эмпирические науки судят о своих предметах. Это предполагает, прежде всего, что значения и, следовательно, ментальные сущности как таковые (по крайней мере того вида, к которому относятся значения) при таком подходе должны отвечать принятым в науке требованиям наблюдаемости. Наблюдаемость предполагает в том числе варьируемость наблюдателя и позиции наблюдения: этому, конечно, никак не отвечает ментальное содержание в традиционном понимании, доступное в лучшем случае только одному наблюдателю и только с одной позиции — интроспективно, если только не апеллировать к метафорической методологии. Поэтому на смену концепции ментального содержания как коррелята значения при таком подходе приходит идея физического или психофизического состояния. Нечто ментальное вообще может считаться наблюдаемым, если:

1) либо само ментальное редуцировано к чему-то наблюдаемому — к физическим феноменам (например, нейрофизиологическим процессам), что предполагает, в частности, что все, что подпадает под понятие ментальное, полностью объясняется (что бы ни понималось под научным объяснением) в терминах описания наблюдаемых феноменов, к которым осуществляется редукция,

2) либо — между каждым элементом из множества феноменов ментального и каким-либо элементом или группой элементов из множества наблюдаемых феноменов установлена жесткая корреляция вида:

(1) (а)((а >Î М)(в >Î О) >® (а ≡ в)),

где М — множество ментальных феноменов, а О — множество наблюдаемых феноменов. Такого вида корреляции устанавливаются в рамках достаточно широкого спектра подходов к объяснению ментального, иногда обобщаемого под рубрикой функционализм.

Для наших целей разница между этими двумя подходами может оказаться не столь уж существенной. Это, скорее — различие в онтологических обязательствах: в первом случае ментальным сущностям вообще отказано в существовании; все, о чем мы говорим, употребляя ментальные термины — это те же самые физические сущности и процессы, неточному или сокращенному описанию которых (в ментальных терминах), превалирующему в нашем повседневном общении, придается излишний эпистемологический вес, ведущий к ложным экзистенциальным полаганиям. Во втором случае ментальные сущности признаются существующими, но не самостоятельно, а как функции соответствующих физических сущностей. В первом случае менталистская теория значения, конечно, теряет свой собственно менталистский пафос, но зато приобретает довольно прочные основания для унификации. Теперь, если значение понимается как определенное ментальное содержание, а последнее, в свою очередь, расшифровывается как определенная упорядоченность событий физического вида (В), то можно установить корреляцию вида:

Для всех а, если а есть токен выражения Т, то а значит то-то ттт, когда имеет место такое В, что В отвечает условию наблюдаемости.

(а)((а >Î Т) >® (а = m) ≡ В(В >Î О)),

где m — значение Т.

Тогда так устанавливаемое значение отвечало бы требованию неизменности на определенном множестве случаев употребления соответствующего выражения постольку, поскольку одна и та же упорядоченность событий, отвечающая условию наблюдаемости, (В) может быть установлена на множестве индивидов, употребляющих данное выражение, или даже — поскольку такая возможность может полагаться достаточно правдоподобной. Сама такая корреляция может быть установлена, конечно, только если между событиями а и упорядоченностями В может быть установлено отношение достаточно регулярного совпадения во времени для некоего достаточно большого числа испытуемых, причем на множестве таких случаев употребления Т, которые мы с наибольшей уверенностью сочли бы случаями употребления Т со значением m. Тогда все неудачи (если их не слишком много) могут быть списаны со счета как случаи оговорок и других не-к-месту употреблений. Здесь также требуется привлечение дополнительного критерия, который обеспечил бы переход от простой констатации регулярности к утверждению строгой корреляции между двумя типами событий — а и В — и, соответственно — к подкреплению тождества m = В.

Во втором случае также устанавливается корреляция между значением и чем-то, принадлежащим множеству наблюдаемых феноменов, хотя и опосредованная корреляцией между наблюдаемым (физическим) и ментальным. От строгости корреляции второго типа будет зависеть строгость корреляции требуемого типа; это должно, вероятно, влечь дополнительные трудности, но — скорее всего, того же (технического, если мы стоим на позициях функционализма) порядка, что и трудности редукции. Значением выражения, таким образом, в первом случае оказывается определенное физическое, во втором — психофизическое состояние. Но для теории референции такого рода унифицирующая версия теории, пожалуй, имеет те же следствия, что и исходная менталистская теория: если не полагается какая-либо жесткая связь между предметами в мире и токенами выражений языка (причем такая связь, чтобы можно было утверждать, что она конститутивна для референции), то включенность или невключенность в состав соответствующей теории значения теории референции в качестве ее элемента будет зависеть исключительно от того, полагается ли в рамках такой теории жесткая связь между предметами в мире и тем, что в этой теории может играть роль индикаторов значений референциального типа. Роль индикаторов здесь, очевидно, могут играть только, соответственно, физические и психофизические состояния, как результаты унификации. Если такая связь полагается установимой, то теория рассматриваемого вида (редукционистская в не меньшей степени, чем функционалистская) может быть также и теорией референции. Однако для установления связи желаемого вида между такими состояниями и объектным миром также требуется привлечение дополнительных критериев, а именно — каузальных; между тем, эти критерии могут независимым (от модифицированных менталистских) образом привлекаться в качестве критериев референции. В любом случае, включить в теорию положение о жесткой связи индикатора референции с объектами референции — не в меньшей степени значит утверждать конститутивную роль самих объектов в установлении референции, чем если включить в теорию положение о жесткой связи самого выражения с предметным миром.

Таким образом, менталистская теория значения может быть теорией референции в том (и только в том) случае, если она определяет соответствующие ментальные характеристики или их унифицирующие корреляты не просто как индикаторы референции — не просто как то, на основании чего можно определить, что имеет место референция и что референт такой-то — но как ее конститутивы: как то, что и устанавливает референцию. Но, утверждая подобное, менталистская теория перестает быть теорией референции (вернее, просто не становится ей), так как в таком случае в рамках такой теории значения теряет смысл само понятие референции (ведь выражения языка тогда ни с чем в мире существенным образом не связаны). Разве, что можно попытаться определить референцию как указание на определенное физическое состояние: но в этом случае референция будет иметь такой же объем как и значение, что вряд ли приемлемо. С другой стороны, в той мере, в какой такая теория устанавливает дополнительные связи — между индикаторами: ментальными характеристиками или их коррелятами и объектным миром — и, соответственно, привлекает дополнительные, не собственные, критерии, она уже не может оставаться в собственном смысле менталистской теорией значения (даже если принять это имя как относящееся также и к классу унифицирующих теорий рассмотренного вида). Это, конечно, не означает, что другие теории референции не могут использовать элементы менталистских концепций в своих объяснениях референции, но не исключено, что в таком случае они теряют что-то от своего статуса теорий референции.

2.1.4. Наличие коммуникативной интенции

Другая, во многом близкая к предыдущей, концепция, используемая теориями значения определенного вида — концепция намерения или, иначе, интенции. Согласно опирающимся на нее подходам, выражение может обозначать определенный предмет, только в том случае, когда произнесению (или написанию, или и т.д.) выражения сопутствует намерение говорящего (пишущего и т.д.) указать на этот предмет. Теории такого вида, с одной стороны, явно нацелены на объяснение референции, с другой — элиминируют это понятие из теории значения, так как, говоря словами Стросона, референция есть функция говорящего, а, раз так, то референция и есть интенция; но, поскольку интенция в рамках таких подходов предполагается объемлющим понятием — можно, например, иметь интенцию указать на предмет, но не сопровождать ее произнесением какого-либо выражения — то упоминание референции оказывается вроде как излишним. Намерение — ментальный феномен; иметь намерение указать на предмет в некотором существенном смысле означает каким-то образом уже иметь предмет в качестве осознаваемого (в восприятии ли, в воспоминании или как-то еще). Это позволяет предположить, что концепция намерения в таком применении опирается, в свою очередь, на более широкое понятие интенциональности — направленности сознания на свой предмет, т.е. на то, что им актуально осознается, иначе говоря — на то, что имеет ментальный коррелят в сознании^[2]. Это подчеркивает менталистский характер таких теорий. Само установление наличия интенции, скорее всего, также потребует процедур унификации, подобных практикуемым в отношении менталистских концепций.

Интенциональность — функция сознания, намерение указать на предмет может иметь место только как следствие интенциональной данности предмета сознанию; следовательно, интенциональная связь (можно сказать, делание предмета осознанным) должна здесь полагаться необходимым условием выполнения выражением функции обозначения. Необходимо также, конечно, чтобы имел место токен выражения; тогда достаточным условием обозначения, похоже, оказывается сама интенция указать на предмет. Но достаточно ли того, что мы можем утверждать (на каком бы то ни было основании), что соответствующая интенция сопровождает данный токен (или предшествует ему), чтобы приписывать ему указание на соответствующий предмет? Не исключено, что при таком подходе может оказаться необходимым также, чтобы были основания утверждать, что связь между интенцией и появлением токена не случайна — например, что данная интенция (и никакая другая) вызывает данный токен. В этом случае просто наличия интенции недостаточно для обозначения — место достаточного условия займет принадлежность связи между конкретными интенциями и токенами классу необходимых (в том или ином смысле) или, по крайней мере — не случайных. Иначе что гарантирует нам, что, произнося Ганнибал одновременно с интенцией указать на карфагенского полководца, мы не указываем тем самым, например, на арапа Петра Великого? Мы вполне можем столкнуться и частенько сталкиваемся с ситуациями, когда интенции говорящих не соответствуют эффектам, производимым высказываниями на тех, кто их воспринимает. Можно возразить: что с того, что реакция не соответствует интенции; если мы знаем интенцию мы знаем и что означает выражение, несоответствия же — просто результат неправильного понимания. Но что здесь действительно вступает в противоречие, так это — эпистемологические приоритеты: если мы в большей степени ориентированы на данные, поставляемые реакциями воспринимающих, на множестве которых обобщается их понимание выражения, и регулярность однотипных (неадекватных) реакций соизмерима с регулярностью сопровождений данного выражения интенциями определенного вида, то мы будем склонны, скорее, сделать вывод о несоответствии между интенциями и примененными для их выполнения лингвистическими средствами или, проще — что говорящий не понимает значения употребляемого им выражения.

Пусть соответствие требуемого вида установлено. Рассмотрим случай, когда некто говорит Веллингтон проиграл сражение при Ватерлоо. Если мы знаем, что говорящий имел в виду Наполеона и просто оговорился, то, по видимому, мы должны интерпретировать Веллингтон как указание на Наполеона, а высказывание — как истинное. Но если мы этого не знаем, то окажемся перед альтернативой: интерпретировать Веллингтон как указание на Веллингтона, а высказывание — ложным. (Понятно, что принять вторую интерпретацию с презумпцией наличия интенции указать на Наполеона фактически означает допустить возможность того, чтобы выражение значило что-то независимо от интенции говорящего.) Но, чтобы прийти к выводу об истинности одной из интерпретаций, мы должны узнать интенцию говорящего. Как это можно сделать? Один путь — исследовать содержание сознания субъекта в момент произнесения, какими-либо доступными способами: так или иначе, это — путь унификации; в любом случае трудно опираться на методологию экспериментального исследования в повседневной коммуникации. В той степени, в какой теория референции должна позволять определять оную в каждом конкретном случае, этот путь малоэффективен. Другой путь — опереться на отчет самого говорящего о своих интенциях. Однако это предполагает, как минимум, доверие к говорящему, т.е. заставляет располагать среди посылок вывода постулат искренности говорящего; но это такое положение, истинность которого трудно установить в конкретном случае. Такой отчет — также интенциональное действие; не станем же мы требовать отчета о собственной искренности: помимо явной абсурдности, это привело бы еще и к бесконечному регрессу. Наконец, мы располагаем нашими собственными знаниями, в частности, мы знаем, что остальная часть предложения (…проиграл сражение при Ватерлоо) истинна относительно Наполеона и ложна относительно Веллингтона: исходя из этого мы можем предположить, присовокупляя к этому что либо из того, что мы знаем о говорящем и что относится к делу, какова его интенция. Но это все равно, как если бы мы просто заключили на том же основании, какова референция Веллингтон в данном употреблении: здесь уже излишней становится интенциональная характеризация.

Если не идти по пути унификации, то отдельную трудность для теорий подобного типа будет представлять и проблема интенциональной неопределенности: например, говорящему Книги, которую ты вчера оставил на своем письменном столе, там уже, наверное, нет можно с большой долей уверенности атрибутировать интенцию привлечь внимание к некоему связанному с определенной книгой событию, его вероятности и его предсказанию, но сомнительно — следует ли здесь говорить об интенции указать на определенную книгу. Книга здесь определена лишь по месту недавнего нахождения, но — не в отношении того, является ли она любой книгой, соответствущей этому описанию или только той, которой соответствуют еще дополнительные, не упомянутые определения. Иначе говоря, ссылка на интенцию может оказаться не достаточной для решения de dicto/de re неопределенностей, вследствие указанных выше причин. Более того, многие выражения мы употребляем, можно сказать, автоматически, в силу скорее привычки употреблять их в данных обстоятельствах — трудно здесь говорить о соответствии интенциям: однако, повод ли это отказывать таким выражениям в обладании значениями? Можно возразить, что в таких случаях выражения не имеют в собственном смысле значения, а лишь — некую коммуникативную функцию, отличную от интенционально подкрепленной функции обозначения или указания на предмет, которая только и делает выражения значимыми в рассматриваемом смысле. Но если так — автоматически — выражение употребляется, с неустранимой регулярностью, для указания на предмет? Как тогда можно не считать его значимым в требуемом смысле?

2.1.5. Интенциональная и контекстуальная зависимости

Наиболее разработанный вариант объяснения природы языкового значения, основанный на понятии коммуникативного намерения, представлен концепцией значения Джона. Серля. С точки зрения Серля, референция является, наряду с предикацией, одним из двух основных видов пропозициональных актов. Поскольку интенциональность (оставим Серлю его заглавные буквы) — это то свойство ментальных состояний и событий, в силу которого они направлены на объекты и положения дел в мире, постольку интенциональные состояния репрезентируют объекты и положения дел — в том же самом смысле, в каком речевые акты репрезентируют объекты и положения дел. Подобно тому, как пропозициональное содержание речевого акта может признаваться истинным или ложным в зависимости от соответствия независимо существующему миру; так и (некоторые) интенциональные состояния могут быть рассмотрены как имеющие такое истинностное значение^[3].

Однако следует ли из утверждения о том, что интенциональные состояния имеют истинностное пропозициональное значение, утверждение о том, что они имеют референциальное значение? Ответ будет положительным только в том случае, если условия истинности для таких состояний включают в себя идентификацию репрезентируемого. И он должен быть отрицательным, если основывается на внутриязыковых (подстановочных) значениях — но это в любом случае выходит за рамки интенционалистского подхода, поскольку требует привлечения независимых от интенциональной составляющей акта критериев.

Если значением некоего выразительного вербального комплекса считается коммуникативная интенция, которую он призван в данной ситуации выполнять, то это позволит говорить о единстве значения только на множестве тех же самых ситуаций, но не тех же самых выразительных комплексов; в другой ситуации такой же выразительный комплекс может иметь другое коммуникативное значения и, наоборот — в одной и той же ситуации разные выразительные вербальные комплексы будут иметь одно и то же значение. Это не вызывало бы особых возражений, если бы коммуникация сводилась исключительно к использованию идиоматики, но в той мере, в какой речь есть конструирование новых выразительных комплексов (в частности, для осмысления и коммуникации в новых ситуациях), мы, при интенционалистском подходе, должны предполагать, что, зная интенциональные характеристики ситуации, можно использовать любые выразительные средства, в том числе, вероятно, и вербальную абракадабру, для конструирования новых выразительных средств. Но, чтобы такая абракадабра приобрела устойчивое значение, требуется нечто большее, чем просто разовое или время-от-времени использование ее в однотипных ситуациях: гарантирует ли интенциональная модель значения сама по себе закрепление связи между выразительным средством и ситуацией в хотя бы некое подобие способа употребления? Достаточно ли, иначе говоря, оснований считать интенциональный критерий (обозначения) самостоятельным? Ведь для того, чтобы говорить об устойчивых значениях, а не только об устойчивых интеракциях с помощью (каких угодно) выразительных средств, к интенциональности нужно добавить что-то еще. Это может быть, по крайней мере, либо единство выражения — семантическая характеристика, сиречь, элемент языка, либо единство способа употребления — прагматическая характеристика. Но с последней связана такая трудность: пока нельзя однозначно ответить нет на вопрос Сводится ли в конечном счете способ употребления к интенциональности?, сохраняется угроза циркулярности в объяснении устойчивости значения по схеме интенциональность + способ употребления.

Интенционалисты реагируют на подобные угрозы для теории, но Сёрль считает аргументы такого рода направленными не против своей теории, а против всех остальных теорий значения. На это направлена его критика теории бесконтекстности буквального значения^[4]. Здесь подразумевается набор имплицитных допущений, свойственных различным теориям значения:

Предложения имеют буквальное значение.

Буквальное значение предложения полностью детерминировано буквальными значениями составляющих его слов (или морфем) и синтаксическими правилами, в соответствии с которыми комбинированы эти элементы.

Предложение может иметь больше одного буквального значения.

Буквальное значение предложения может быть дефективным и не поддающимся интерпретации (вербальная абракадабра).

Буквальное значение предложение следует строго отличать от того, что подразумевает произносящий это предложение, когда совершает некоторый иллокутивный акт.

То, что подразумевает произносящий, может многими способами расходиться с буквальным значением произносимого предложения.

В предельном случае буквальное значение предложения может в точности совпадать с тем, что подразумевает произносящий.

Для предложений в изъявительном наклонении буквальное значение предложения детерминирует условия истинности этого предложения.

В соответствии с некоторыми вариантами этой условие-истинностной концепции значения, знать значение (повествовательного) предложения — значит знать его условия истинности.

Понятие (буквального) значения предложения абсолютно контекстно-свободно, то есть для любого предложения его (буквальное) значение константно, неизменно; оно не меняется в зависимости от того, в каких именно обстоятельствах (контексте) произнесено данное предложение.

Даже в случае индексикального предложения его значение не меняется в зависимости от обстоятельств произнесений. Меняются условия истинности. Но значение, будучи функцией из обстоятельств произнесения в условия истинности, остаётся неизменным.

По мнению Серля, понятие буквального значения предложения в большинстве случаев имеет приложение только относительно некоего набора фоновых допущений об обстоятельствах, в которых данное предложение могло бы быть успешно произнесено. При этом фоновые допущения не являются частью семантического содержания предложения и в принципе не могли бы быть все реализованы в семантической структуре предложения так, как реализованы в ней пресуппозиции и индексикальные элементы условий истинности данного предложения.

Тезис Серля о контекстной относительности буквального значения предложения означает, что человек может делать эти связи только относительно некоторой координатной системы фоновых допущений. Например, в случае условий истинности из тезиса об относительности значения следует, что (не двусмысленное и не индексикальное) предложение может детерминировать одни условия истинности относительно одного набора фоновых допущений и другие условия истинности относительно другого набора фоновых допущений. Безотносительно же к какому-то набору фоновых допущений предложение вообще не детерминирует какое-то определенное множество условий истинности.

Контекстная зависимость буквального значения предложений справедлива также и для интенциональных состояний: человек имеет некоторое полагание, некоторое желание только относительно некоторого фона (неявных для него самого) допущений. Подобно тому, как буквальное значение предложения детерминирует различные условия истинности относительно различных наборов допущений, так и полагание будет иметь различные условия истинности относительно различных наборов допущений.

То, что человек понимает в предложении, выходит за пределы буквального значения предложения, так как включает в себя еще и фоновые допущения, связанные с данным предложением. Таким образом, можно понимать все компоненты буквального значения предложения, но всё же не понимать самого предложения. Трудно не согласиться с Серлем в том, что, скажем, для того, чтобы иметь интенцию стать президентом США, надо полагать, что США — это республика, что ее глава — президент, который избирается на выборах и т.д.: все это — фоновые допущения. Однако допущений, относящихся к государственному устройству, системе выборов, правилам поведения и т.д. недостаточно, чтобы фраза Я стану следующим президентом США!, произнесенная на митинге выражала намерение стать президентом или уверенность в том, что так и будет; необходимы еще допущения, относящиеся собственно к семантической структуре языка: а именно — что следующий президент США, произнесенное в ходе выборов, должно обозначать одного из баллотирующихся кандидатов. Только в этом случае можно рассчитывать на соответствующий эффект от утверждения в модусе будущего времени Я — следующий президент США. Не указывает ли это на необходимость иметь уже в составе фоновых допущений определенную семантику?

В любом случае, однако, следует обратить внимание на то обстоятельство, что при такой трактовке вопрос о природе значения (и референции, если мы склонны допускать интенциональное объяснение возможным по отношению к понятию референция) почти неизбежно трансформируется в вопрос о природе индивидуальных полаганий и характере взаимоотношения между ними. Это вовлекает в рассмотрение теории, возможно, совсем других типов: в зависимости от того, рассматриваем ли мы индивидуальные полагания — верования — скажем, по аналогии с формальными системами или подходим к ним с инструментарием эмпирической психологии, или как-то иначе. Фактически мы приходим к тому, что значение конституировано не одной лишь определенной интенцией, а целым комплексом индивидуальных верований, — а стало быть, в той мере, в какой этот комплекс артикулируем и формализуем — некой концептуальной схемой или ее фрагментом. Хотя интенционалистская теория значения может пониматься как включающая понятие репрезентации (а следовательно — хотя это может быть оспорено — при некоторой редукции и понятие референции), тем не менее, для того, чтобы иметь возможность выполнять функцию теории значения, она с неизбежностью должна трансцендировать отношение означиваемой репрезентации (референции), обращаясь к иным полаганиям и иным референциям. При этом иные полагания, о которых идет речь, образуют некоторую систему уже хотя бы в том отношении, что минимальное требование, которое к ним обычно применяется — непротиворечивость.

Уместно, таким образом, предположить, помимо прочего, что контекстуальная зависимость значения также не исчерпывается интенциональной зависимостью. Скажем, идея концептуальной схемы как контекста зависимости всех значений некоего языка (причем более всеохватного, чем фоновые допущения) может выполнять ту же роль. Но здесь важно различать контекстную (широкую) зависимость и ситуативную зависимость. Под последней понимается зависимость от обстоятельств употребления, тогда как под первой — зависимость от тех структур, которые делают эти обстоятельства интерпретируемыми. Ситуативные зависимости устанавливаются правилами (по крайней мере, некоторые: другие, возможно, могут быть зафиксированы какими-то языковыми конструкциями), контекстуальные — можно сказать, правилогенны. И если ситуативная зависимость для указания с помощью некоего выражения устанавливается в виде: ‘Самый большой линкор на Земле’ указывает на один единственный объект и больше ни на какой ттт, когда произносящий это имеет намерение указать на линкор ‘Ямато’, то выполнимость этого правила в принципе зависит от тех же контекстуальных факторов, что и в том случае, когда ситуативная зависимость установлена, например, в виде: ‘Самый большой линкор на Земле’ указывает на один единственный объект и больше ни на какой ттт, когда существует один единственный объект, удовлетворяющий описанию. Эти факторы — совокупность наших знаний о мире, обусловливающая границы и структуру индивидуации; различие, быть может, состоит лишь в том, какие фрагменты этой совокупности (а также в какой последовательности, в каком соотношении и т.д.) принимать в расчет.

Поэтому мы практически с необходимостью должны, отвечая на вопрос о критериях референции, перейти к вопросу о характере контекстуальной зависимости предполагаемых референциальных элементов языка, ее границах и составе детерминирующих элементов.

2.2. Индивидуация

2.2.1. Выделение объекта единственным образом

Критерий индивидуации предстает в определенном отношении первичным критерием референции: если не происходит выделение объекта единственным образом, то употребление знака во многих случаях бессмысленно и знак, собственно, перестает работать как таковой.

Возможность и даже в каком-то смысле обязательность индивидуации является характеристикой, посредством которой фактически определяется референция: иметь референцию для выражения значит указывать на единственный объект всякий раз, когда оно употреблено в соответствующем контексте — можно сказать, правильным способом. В этом смысле критерии индивидуации конститутивны по отношению к критериям референции. Причем это отношение не транзитивно — тогда как для любого индивидуируемого объекта мы можем установить референциальную зависимость употребления некоего (уже существующего или вновь сконструированного) элемента языка от его условий индивидуации, мы не можем сделать обратного для любого выражения, о котором нам каким-либо образом известно, что оно имеет референцию (например, для выражения последний человек, который когда-либо высадится на Луну). В связи с этим можно было бы даже перефразировать отношение между индивидуацией и референцией следующим образом: определения референции через индивидуацию (или, иначе, определения условий референциальности через условия индивидуируемости и т.д.) суть аналитические^[5] предложения соответствующей теории.

С другой стороны, для того, чтобы считать индивидуацию критерием референции, необходимо иметь основания для индивидуации вне и помимо употребления референциального термина. С этой точки зрения индивидуируемость также, по-видимому, не может рассматриваться как критерий референции в собственном смысле: условия индивидуации и условия референции вместе зависят от других критериев; но, вследствие нетранзитивности отношения между ними, первые выглядят в большей степени первичными и это, наверное — единственный аспект, в котором индивидуируемость все-таки может пониматься как критерий референции, помимо участия в аналитических фрагментах теории референции.

Пример разъединения критериев индивидуации и референции дает концепция Крипке. Он считает, что способность индивидуировать единственным образом объект характеризует очень немногие ситуации из тех, где термин может употребляться референциально — а именно, так называемые ситуации первокрещения; но это, несомненно — ключевые, конститутивные для референции ситуации. Так понятая индивидуация, согласно этой концепции, также есть необходимое условие референции; но с другой стороны, поскольку сохраняющее референцию употребление предполагается коммуникативно передаваемым как бы по цепи от индивида к индивиду и именно за счет этого каждый новый индивид в цепи считается употребляющим соответствующее имя референциально и с тем же референтом, что и предыдущие, постольку от индивидов, расположенных в цепи далеко от ситуации первокрещения, уже не требуется способность индивидуации и, соответственно, критерии референциальности термина относительно этих случаев его употребления — иные и лишь косвенно зависят от критериев индивидуации референта этого термина. Все же зависимость указанного вида полностью не элиминируется; однако это, видимо, один из тех смыслов, в которых можно назвать критерий индивидуации недостаточным по отношению к критерию референции.

Говорить о том, что при последующем употреблении в каузальной цепи индивидуация оказывается в определенном отношении ослабленной, можно, по-видимому, лишь в том смысле, в котором термин должен указывать на трансцендентный референт и таким образом выделять во внешнем языку мире некоторый единственный предмет, тем самым обозначая его. Но индивидуация по-прежнему требуется в том отношении, что термин должен быть способным выступать в роли пропозиционального субъекта (по Крипке, функционировать как имя собственное) и именно таким образом выделять единственный референт, обозначая его.

Оценивая возможные критерии референции, мы рассматриваем их способность индивидуации: каковы предоставляемые другими критериями механизмы ее обеспечения? Простейший случай — остенсивное (непосредственное) указание; но в референциально непрозрачных контекстах, где оно невозможно, требуются дополнительные идентифицирующие процедуры: применение определенных дескрипций, отсылка к концептуальной схеме, к системе воспроизведения образцов и т.д. Можем ли мы, таким образом, говорить о том, что критерий индивидуации является необходимым, но не достаточным критерием референциальности, и если да, то почему и в каких отношениях?

Очевидны два аспекта, в которых ответ может быть отрицательным: в том отношении, в каком условия индивидуации могут быть неопределенными и неопределимыми и в том отношении, в каком неустранимы интенсиональные контексты. Так, пример прямой неопределенности индивидуации и, соответственно, референции дает нам случай высказывания Последний человек, когда-либо ступивший на Луну, будет женщиной. Этот контекст не создает такой дихотомии между de re и de dicto интерпретациями как, скажем, Убийца Смита невменяем, поскольку даже в случае его интерпретации как (>х)(х есть последний человек, который когда-либо ступит на Луну и х есть женщина) здесь сохраняется неопределенность истинностного значения. Этому причиной — прямая неопределенность индивидуации, которой можно поставить в соответствие такую характеристику выражения, которую можно назвать дизъюнктивно-неопределенной референцией. Она выражается в том, что 1) мы знаем, что это выражение должно иметь референт и 2) что частично оно его уже может иметь, поскольку мы знаем, что на Луне побывали люди и один из них был последним, кто поставил на ее поверхность свои ноги, так что, если мы знаем, кто именно этот один, мы имеем кандидата в референты в том случае, если больше ни один человек никогда не ступит на поверхность Луны. Плюс к тому, мы знаем, что невозможно, чтобы больше одного человека одновременно сделали это, и что есть средства установить первенство одного и наличие таких средств задает условия индивидуации даже для таких трудных случаев. Тем не менее, второе место в дизъюнкции остается свободным, так что референт выражения может быть определен как

(4) (аР Ъх)(хР))(х № а),

где а — имя астронавта, на данный момент последним касавшегося Луны, Р — последний человек, который когда-либо ступит на поверхность Луны. Если (>х)(хР) ложно, то — ‘аР’.

Неопределенность истинностного значения выражений Убийца Смита невменяем или Смит — выдающийся деятель современности, напротив, создается самой возможностью более чем одной интерпретации; при этом, однако, индивид, удовлетворяющий дескрипции убийца Смита единственным образом, вполне может быть индивидуируем и не дизъюнктивно. В этом случае критерий индивидуируемости недостаточен в ином смысле, нежели в предыдущем примере: мы должны знать, что индивидуация — это то, что конститутивно для значения соответствующего высказывания. Но это фактически означает, что мы должны знать, что референция субъектного термина конститутивна для значения (правильнее даже будет здесь сказать — значимости) высказывания. В принципе эта недостаточность также создается (во всяком случае, генетически) неопределенностью индивидуации, которая либо имела место, пока не был найден убийца, либо сохраняется, вследствие, скажем, сомнительности улик, либо в принципе предполагается весьма вероятной и т.д. — но это все же неопределенность другого рода, поскольку условия индивидуации здесь по крайней мере определены и нет нужды (да и практической возможности) в дизъюнктивных решениях. Важно, однако, что и в том, и в другом, случае, так или иначе, неопределенность индивидуации оказывается важнейшим фактором референциальной неопределенности. Разве что сама принципиальная возможность не de re интерпретаций добавляет сюда дополнительные источники невозможности референциальности, независящие от условий индивидуации.

2.2.2. Необходимость индивидуации

Итак, существуют по крайней мере два аспекта, в которых критерий индивидуации не является достаточным критерием референциальности:

1) возможная неопределенность условий индивидуации, при которых референция все же не исключается, и

2) интенсиональные контексты.

Однако свидетельствуют ли эти аргументы о том, что критерий индивидуации также не является и необходимым критерием референциальности (возможно — вообще необходимым критерием способности обозначения)? Ведь в обоих рассмотренных случаях речь идет не о том, чтобы, столкнувшись с указанными трудностями, отказаться от индивидуации — напротив, эти затрудняющие референцию обстоятельства вынуждают назначить дополнительные индивидуирующие процедуры: например, дизъюнкцию, инференцию, приписание дополнительных дескрипций и т.д. Так, для установления истинности пропозиции Смит — выдающийся деятель современности нам необходимо уточнить, о каком из Смитов идет речь и сделать дизъюнктивный вывод, но нам не придет в голову объявить это предложение случаем неопределимости истинностного значения (truth-value gap) и/или счесть референта термина Смит начисто лишенным индивидуальности. Мы не отказываемся от индивидуации ни последнего человека на Луне, ни убийцы Смита в том отношении, что мы способны приписывать их именам предикаты. Имея их субъектами пропозиций, мы имеем в виду, что они способны представлять нечто единичное по отношению к предикату как общему, согласно классической трактовке субъектно-предикативных отношений. В том случае, если субъектом выступает общее понятие, соответствующее не единственному (известному на данный момент) референту, но классу (возможных) референтов, то класс предстает здесь, если воспользоваться расселовской дистинкцией, не как множество, но как целое, и мы можем считать индивидуацию проведенной тогда и поскольку, когда и поскольку она позволяет установить отношение референции. Мы можем достоверно установить, что убийца Смита невменяем, по косвенным уликам (например, нам будет достоверно известно, что фамилия убийцы Смита Джонс и что все Джонсы невменяемы) еще до того, как мы окажемся способны по дальнейшим уликам индивидуировать убийцу Смита единственным образом; т.е. мы сможем определить истинностное значение пропозиции Убийца Смита невменяем еще до того, как мы окажемся способны прояснить с помощью определенной дескрипции (первое имя) неопределенный термин Джонс в непрозрачном контексте Джонс — убийца Смита и определить истинностное значение последнего. Отношение референции не обнаруживается готовым, но устанавливается с помощью такого количества процедур, которое потребуется для индивидуации референта — и не большего количества.

Здесь может вводить в заблуждение (т.е. ставить под сомнение важность индивидуации) тот факт, что мы не в состоянии выделить искомого референта из класса Джонсов единственным образом по дескрипции убийца Смита. Однако если мы рассматриваем выражение убийца Смита как предикат в пропозиции при субъекте Джонс, то мы можем считать индивидуацию референта этого термина завершенной в том смысле, что об этом, и именно об этом Джонсе можно делать значимые высказывания, причем хотя бы и аналитические по отношению к множеству тех пропозиций, с помощью которых мы проясняли непрозрачный контекст (Джонс, убивший Смита, невменяем; Джонс, убивший Смита, действительно способен на убийство и т.д.). В пользу этого усиления тезиса свидетельствует и роль композициональности пропозициональных значений в установлении референции: в нашем примере мы должны быть уверены, что термин Смит достаточно индивидуирован, потому что никак нельзя сбрасывать со счетов ту возможную ситуацию, когда несколько Джонсов убили нескольких Смитов, и истинностное значение пропозиций вида Джонс, убивший Смита, любит запивать водку пивом окажется в прямой зависимости от того, о каком из покойных Смитов идет речь. Областью определения такой пропозициональной функции окажется пересечение множества всех Джонсов, убивших хотя бы по одному Смиту, и множества всех Джонсов, запивающих водку пивом. Это пересечение может быть пустым или содержать больше одного члена, и в любом случае для выделения единственным образом референта термина Джонс нам понадобится определенная дескрипция, относящаяся к определенному Смиту.

Очевидно, что у пропозиций Джонс, убивший Смита, действительно способен на убийство и Джонс, убивший Смита, любит запивать водку пивом разные условия истинности — точнее, разные виды условий истинности. Однако, что общего у этих разных видов, помимо способности определять принятие пропозициональным значением позиций истинно или ложно? Прежде всего, это, вероятно — тот факт, что в обоих случаях истинность назначается в зависимости от соответствия предиката субъекту. Пропозиция истинна, если такое соответствие наличествует; является ли это соответствие аналитическим или синтетическим — другой вопрос. Это разделяемое свойство условий пропозициональной истинности является, по-видимому, их наиболее общей характеристикой.

Это приводит нас к следующей попытке решения проблемы бороды Платона для единичных терминов. Для целей обеспечения референции термины могут быть признаны тождественны экзистенциальным пропозициям, где им приписан квантор существования. Процесс установления референции в элементарном случае и состоит в присоединении к переменной этого квантора: если мы говорим убийца Смита, то тем самым мы говорим: Убийца Смита существует. Если мы употребляем выражение убийца Смита в изъявительном наклонении, то при этом мы исходим из определенных пресуппозиций: что Смит был убит и что кто-то это сделал. Но возможность формализации этих пресуппозиций, равно как и близкого к ним намерения подразумевания (или намерения указания), находится в зависимости от дополнительных условий, тогда как для более экономного объяснения, в чем же заключается установление референции терминов, достаточно признать его состоящим в отождествлении терминов с соответствующими им экзистенциальными пропозициями. Истинность или ложность последних при этом не обнаруживается раз и навсегда, но подлежит дальнейшей проверке и уточнению и может проявляться по-разному при взаимодействии с различными системами пропозиций^[6].

В таком объектно-ориентированном варианте критерий индивидуации можно признать необходимым для референции. При этом установление референции продолжается до тех пор, пока индивидуация не будет (в описанном отношении) завершена. Вопрос же о достаточности этого критерия нуждается в дальнейшем прояснении.

2.2.3. Достаточность индивидуации

Идея неопределяемостей истинностного значения или, иначе — истинностных провалов (truth-value gaps)^[7] тесно связана с идеей неясных (vague) терминов (хотя, конечно, не только они могут быть ответственны за такого рода трудности): если только мы не придерживаемся радикальной позиции, согласно которой все термины — предикаты, а все предикаты — неясные, то мы исходим из положения, что в отличие от ясных терминов, которые становятся неясными, т.е. референциально неопределенными (или непрозрачными) вследствие помещения в интенсиональный контекст (который сам при этом и считается порождающим истинностную неопределенность), неясные термины — вроде составного термина последний из когда-либо живших людей, кто ступал по поверхности Луны — сами создают истинностные неопределенности относительно контекста (предложения или пропозиции), в котором они встречаются.

Неясность (vagueness) и истинность терминов следует отличать от неясности и истинности пропозиций. Это весьма важно при прояснении вопроса о том, насколько невыполнимость условий индивидуации или их неопределенность может или не может считаться причиной неопределенностей истинностных значений. Например, об истинности терминов можно говорить в том смысле, в каком об этом говорит Куайн: фактически истинность, которая здесь имеется в виду — это истинность открытых предложений, которая переносится на предикаты в их обыденном употреблении и, соответственно, на термины вообще, поскольку они трактуются как предикаты. Но условия прояснения истинности пропозиций и истинности терминов будут существенно различаться. И если для первых можно отыскать онтологически нейтральный контекст, то для вторых это сделать сложнее: даже контекст х существует может не давать определенности, поскольку можно по-разному трактовать как предикат существует, так и само понятие существования и т.д.

Говорить о неясных терминах — не то же самое, что говорить о неясных пропозициях или неясных выражениях, поскольку неясность (vagueness) — не однозначная характеристика. Смутность или неясность (в частности, двусмысленность) в случае терминов проявляется в том, что границы их объемов таковы, что есть случаи, когда нельзя определенно сказать, принадлежит нечто объему термина или нет. Соответственно, другое, производное от этого свойство неясности терминов — порождать истинностные провалы. Неясность контекстов, сиречь предложений или пропозиций (или высказываний) — другого рода: у нее грамматическая или логическая природа — короче говоря, ее порождает структура. Соответственно, референциальная непрозрачность терминов, которую, опять-таки, не следует путать с неясностью терминов, также двусмысленна, поскольку может порождаться как контекстом, так и такой характеристикой самого термина, как неясность (причем, последнее — не обязательно, если, например, неясный термин употреблен в таком контексте, который не оставляет сомнений относительно его референта или той части объема, которая актуально значима).

Неясные термины референциально непрозрачны сами по себе постольку, поскольку их понимание включает два следующих аспекта:

1) данное выражение имеет референт и

2) этот референт не может быть определен на данный момент (разве только sub specie aeterni).

Сами по себе здесь скоре всего указывает на то, что понимание такого термина независимо от контекста (предложения и употребления) включает в себя и определяется сочетанием некоторых специфических элементов значения отдельных составляющих выражения, в данном случае — индексальности термина последний и охвата выражения из когда либо живших. Возможно, это — не обязательное условие референциальной непрозрачности такого рода, но на это важно обратить внимание в свете вопроса о том, насколько невыполнимость условий индивидуации или их неопределенность может или не может считаться причиной неопределенностей истинностных значений. В то время, как предложения вида Джонс убил Смита и даже предложения, где на месте субъектного термина стоит явная абракадабра, мы можем представить себе употребленными в таких обстоятельствах, которые сами устраняют истинностную или даже истинностную + референциальную неопределенности — когда, например, наши знания о предполагаемых референтах терминов или/и о каузальной истории терминов, или/и о референциальных их связях, настолько полны, что все сомнения улетучиваются сами собой — составные термины приведенного выше вида просто не могут быть помещены в такой ситуативный контекст, если только мы не желаем допустить коренных изменений в структуре расматриваемого языка вообще.

Даже контекст Последний человек ... существует не даст нам определенности в этом отношении: как в самом деле тогда трактовать существует? Если как ‘there is (now)’, то неопределенность остается между реально существующим человеком, удовлетворяющим данной дескрипции на данный момент и неким уже рожденным, живущим, но еще не совершившим ... ; кроме того, сохраняется неопределенность между удовлетворением и неудовлетворением данным индивидом части дескрипции последний из когда либо живших ..., сделавший это. Только относительно последнего из людей могут быть выполнены условия референциальной определенности такого термина, но референциальная определенность любой отсылки к последнему человеку еще более неясна, по тем же причинам. Наверняка есть или могут быть способы сделать такие контексты более истинностно определенными (можно, наверное, сконструировать что-то вроде: Существует или будет существовать такой человек, что...), но это никак не устраняет референциальную неопределенность.

Вариантов независимой от употребления термина (необходимым, но не достаточным, критерием референции которого она полагается) индивидуации не так уж много: мы можем индивидуировать референт при таких условиях остенсивно или же — дескриптивно. Остенсивность, даже понятая как согласованное указание на один и тот же объект, в качестве критерия индивидуации с первого взгляда вызывает серьезные сомнения, поскольку для того, чтобы указать на объект так, чтобы можно было этому указания атрибутировать согласованность (между актуальными и потенциальными указующими), надо уже иметь объект указания специфицированным. Одна из проблем для индивидуации дескрипциями состоит в том, что полагания, которыми мы располагаем об индивиде, могут быть ошибочными. Но это лишь одна из проблем: наиболее серьезное возражение на теорию дескрипций состоит в том, что никакое количество дескрипций не может само по себе обеспечить надежную референцию к какому бы то ни было индивиду. Каким бы количеством дескрипций мы ни располагали, у нас не может быть гарантий в том, что не существует (не может существовать) индивида, отвечающего всем этим дескрипциям, но тем не менее не являющегося нашим искомым референтом. Поэтому Крипке, например, выдвигает требование, согласно которому термин указывает на один и тот же индивид в каждом возможном мире, в котором этот индивид существует.

Допустим, определенные дескрипции трактуются как предикаты при некоторых (например, собственных) именах. Тогда референциальное определение дескрипции убийца Смита мы можем начать с установления какого-либо соответствия между ней и собственным именем Джонс, даже если референт такого имени нам знаком тоже лишь по описанию или по фотографии на стенде. Однако установить такое соответствие для последний из людей..., мы не можем, если не выполнены дополнительные прагматические условия. Какие-нибудь сектанты могут пребывать в уверенности, что завтра наступит конец света и, следовательно, что тот человек который на данный момент последним коснулся поверхности Луны ногой, и есть референт соответствующего термина. Но фактически от подобных же дополнительных условий зависит и установление соответствие между дескрипцией убийца Смита и каким-либо собственным именем (разве что эти условия не требуют допущения столь экзотических верований), если только от такого соответствия действительно требуется выполнять роль прояснения референта и/или истинностных значений. Мы, таким образом, никуда действительно не ушли от положения, что индивидуация необходима для установления референции, но мы пришли еще и к тому, что условия индивидуации зависимы от сообщества, в котором устанавливаются дескриптивно-именные соответствия, а стало быть, можно предположить, что определенные коммуникативные характеристики такого сообщества следует рассматривать как кандидаты на статус достаточных условий референциальности (+ существование такого сообщества для данного термина — в качестве необходимого условия).

Отсылка к коммуникативному сообществу возвращает нас к расширенным теориям референции — вида Крипке или Патнэма, — но, при всей ее необходимости, вряд ли является достаточной в том отношении, что не отвечает на вопрос: В каком отношении можно говорить о том, что х существует? — хотя вроде бы отвечает на вопрос: В каком отношении можно вообще говорить об х?. Но мы уже видим, что этого недостаточно для теории референции (хотя может быть достаточно для теории значения определенного вида).

Проблема индивидуации в теории референции Крипке имеет вид описания процедуры прослеживания индивидов сквозь возможные миры. Возможные миры, разумеется, должны интерпретироваться здесь скорее как конвенции, чем как объекты открытия. Если мы описываем возможное положение дел, то мы обычно делаем не что иное как воображаем некоторый объект (обычно данный в фактическом мире) и связываем с ним некоторое контрфактуальное свойство. Ситуация с возможными мирами не такова, как если бы мы помещали туда некоторый индивид из этого мира (скажем, Джонса), чтобы попробовать определить, является ли индивид, которого мы идентифицируем, там тем же самым. Мы имеем фактического индивида, и в разговоре о возможном мире (скажем, о том, где Джонс убил Смита), мы говорим о том же самом человеке. Термины указывают на индивиды, которые мы можем идентифицировать в фактическом мире, а возможные миры суть соглашения или гипотезы, достигнутые путем изменения различных свойств этих фактических индивидов. В этом смысле можно сказать, что для Крипке есть возможные миры, но нет возможных индивидов. Акцент здесь делается на том, что у индивидов имеются различные необходимые или существенные свойства, которые они должны иметь, чтобы быть именно теми, а не иными индивидами. Эти модальные свойства (проще говоря, атрибуты) важны для определения того, что именно представляет собой идентифицируемый индивид и до каких пор он будет оставаться тем же самым индивидом, претерпевая изменения (скажем, с течением времени). Последнюю мысль нельзя назвать ни свежей, ни метафизически нейтральной; некоторую новизну, обеспечившую дискуссионный резонанс, придало ей сочетание с аппаратом возможных миров.

Возможные миры, таким образом, признаются имеющими основания в фактическом мире, а суждения о них представляют онтологические обязательства. Связь термина со своим референтом здесь никак не деконструируется и не демистифицируется; с этой точки зрения сама референциальность термина действительно есть необходимое условие обозначения^[8] в рамках референциальной теории значения, но именно в силу того, что она обеспечивает индивидуацию, а не наоборот.

Итак, выделим ключевые моменты, составляющие то, что можно считать ролью индивидуации в установлении референции:

1) Индивидуация — необходимое условие референции, следовательно теория референции прежде всего нацелена на установление критериев индивидуации.

2) Индивидуация нуждается в независимых от референциального употребления термина критериях, обеспечивающих согласованность индивидуации (т.е. выделение одного и того же объекта) на множестве индивидуальных носителей языка; выполнение этого условия, в свою очередь, есть условие стабильности значений референциального типа.

3) Референция устанавливается посредством согласованной индивидуации.

4) Существуют разные способы индивидуации: остенсивный, дескриптивный, идеационный, интенциональный и др., различные их пересечения и сочетания.

5) В единичных ситуациях употребления референциальных терминов теория референции должна позволять обнаруживать референты терминов на основании общих принципов индивидуации относительно множества индивидуальных особенностей употребляющего и обстоятельств употребления, могущих повлиять на понимание термина в конкретной ситуации, если только теория не постулирует в качестве критериев индивидуации какие-либо ситуативные характеристики.

6) Соответственно, теории референции могут подразделяться на общие (апеллирующие к общим критериям индивидуации) и расширенные (апеллирующие к контекстам, в которых устанавливаются ситуативные зависимости значений). С точки зрения теорий первого типа, индивидуация референта в конкретном случае употребления референциального термина может быть ошибочной, если ее принципы не соответствуют общим принципам, постулируемым теорией, и, тем не менее, она может определять референцию термина для данного случая и, соответственно, типа случаев (именно на такую дихотомию, похоже, указывает пример с Санта-Клаусом — народная индивидуация, скорее всего, ошибочная с точки зрения каузальной теории, дескриптивно отождествляет референт термина с мифическим персонажем, иллюстрациями которого являются, в частности, живые мужчины, одетые в красные отороченные мехом тулупы, с посохами, мешками за спиной и пр.).

7) Дескриптивные критерии могут обеспечить ошибочную индивидуацию и даже — правильную, но не необходимым образом; сами по себе они не достаточны для установления референции, поскольку никакой дескриптивный комплекс не может считаться исчерпывающим идентификатором одного и только одного объекта.

8) Остенсивная индивидуация нуждается в поддержке со стороны других критериев: она может быть достаточно хорошо согласована для повседневной коммуникации, но, тем не менее, не может гарантировать референциальную определенность, поскольку указание, даже сопровождаемое демонстративными словами, фактически выделяет в окружающем пространстве только некий фрагмент с весьма нечеткими границами, который может быть по-разному онтологически структурирован (примеры, иллюстрирующие ситуацию радикального перевода, хорошо показывают недостаточность остенсии для установления референции).

9) Далее, по отношению к дескриптивным критериям теории референции можно подразделить на дескриптивные (отводящие этим критериям конститутивную роль в установлении референции), недескриптивные (отказывающие дескриптивным критериям в какой-либо существенной роли в установлении референции) и комбинирующие (дополняющие дескриптивные критерии другими до того, что можно считать достаточным критерием референции). (То же можно сказать и об остенсии.)

10) Каузальные теории представляют собой альтернативу дескриптивным, но все же ближе расположены к комбинирующим.

2.3. Каузальность

2.3.1. Сохранение референции в контрфактических ситуациях

Идея сохраняющей референцию трансляции имени призвана показать, что, независимо от того, как в некой изначальной ситуации (названной Крипке ситуацией первокрещения), одномоментной или поэтапной, выражение связывалось с неким объектом, становясь его именем — остенсивно или по принципу удовлетворения дескрипциям — в дальнейшем только сохраняющие референцию коммуникативные связи поддерживают референциальное единство употребления данного имени. Крипке называет такие имена жесткими десигнаторами, имея под этим в виду, что они обозначают один и тот же референт во всех возможных мирах (контрфактических ситуациях), независимо от того, какие дескриптивные содержания в этих мирах характеризуют этот референт (в тех, разумеется, где он вообще существует как таковой). Но жесткими десигнаторами в таком же смысле могут быть и определенные дескрипции, поскольку и относительно них могут выполняться условия каузальности. В таком случае, понятие имени оказывается лишь прагматически определенным — это то, что участвует в соответствующих каузальных связях.

Каузальные теории могут, соответственно, использоваться как возражения против тех подходов, которые, в духе Рассела, отказывают именам в обладании каким-либо дескриптивным содержанием и на этом основании строят логические различия между терминами этих двух классов (именами и определенными дескрипциями): действительно, если рассматривать имена с точки зрения их каузальных историй, легко обнаружится, что не только такие выражения как ‘Вторая Мировая Война’, но и более очевидные собственные имена, такие как, например, ‘Рабан Мавр’, ‘Александр Великий’ или ‘Эйфелева Башня’, не могут быть однозначно специфицированы в рамках теории дескрипций. С другой стороны, здесь же кроется и некоторая относительная угроза тезису каузальных концепций, гласящему, что только каузальные связи, а не дескриптивные конститутивны для референции. Ведь в том случае, когда механизм первокрещения дескриптивен — на что указывают, в частности и дескриптивно содержательные имена, и имена, образованные из определенных дескрипций — именно связь с определенным дескриптивным содержанием и, в частности, удовлетворение объектом характеристик, выраженных соответствующими имягенными дескрипциями фактором, ответственным за появление соответствующих каузальных связей. Это относится также и к именам естественных родов, поскольку многие из них представляют собой термины, заимствованные из других языков, где их дескриптивное содержание вполне могло определять характер их употребления, а также — быть фактором, определившим выбор именно этого выражения в качестве имени данного типа объектов в ситуации первокрещения; таковы, например, термины ‘атом’ или ‘гиппопотам’. Такое влияние тем более любопытно, что исходное (повлиявшее на образование каузальной связи) соответствие вполне может быть ложным.

Другое дело, что механизм первокрещения не обязан быть дескриптивным; дескриптивное соответствие в этом отношении лишается в рамках каузальных теорий статуса необходимого и достаточного условия референциальности. И, став именем, даже доказавшая свою ложность по отношению к данному объекту дескрипция, тем не менее, не обязана быть вследствие этого ниспровергнута в качестве имени, поскольку эта ее функция поддерживается уже другими факторами (согласно каузальной теории). Но все же частичный реванш дескриптивные теории могут взять на поле критики каузальных отношений как необходимых, благодаря чему соответствующие десигнаторы только и могут считаться жесткими.

Возражение, которое здесь подразумевается, направлено против идеи каузальной синонимии кореференциальных имен. Согласно Крипке, термины ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’, также как ‘Венера’, есть жесткие десигнаторы, обозначающие один и тот же референт; они, следовательно, кореференциальны и они, конечно, должны быть необходимо кореференциальны, т.е. во всех возможных мирах. Но если мы, например, представим себе некий возможный мир, в котором все так же, как в нашем мире, за исключением того, что нет планеты Венера, а ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’, соответственно, именуют разные объекты, то — как быть с установленной для того мира эмпирической истиной ‘Фосфорус и Гесперус — два разных небесных тела’ и с ролью ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’ как жестких десигнаторов? Здесь ответ со стороны каузальной теории, по-видимому, заключается в том, что быть жестким десигнатором - характеристика, не обладающая свойством обратимости в системе трансмировых отношений, т.е. она формулируется как характеристика терминов только как элементов действительного мира, являющаяся функцией от действительного мира к возможным мирам, но — никак не наоборот. И сущности, являющиеся референтами жестких десигнаторов — не какие-то контрфактические сущности, а как раз фактические сущности, наделяемые в возможных мирах контрфактическими свойствами.

Однако, в таком случае, как показывает пример с кореференциальностью имен Венеры — а практически все референты имеют в нашем мире (вследствие по крайней мере множественности языков) более одного имени, претендующего на статус жесткого десигнатора, согласно каузальной теории — еще одна необратимость в трансмировых отношениях должна допускаться этой теорией: в отличие от контрфактических эмпирических истин, атрибутируемых возможным мирам, то, что эмпирически истинно в действительном мире, должно быть необходимо истинно (как тождество Фосфоруса и Гесперуса), иначе соответствующие кореференциальные синонимии нельзя будет считать необходимыми, а стало быть — разные имена одного и того же не смогут быть жесткими десигнаторами (по крайней мере, все кроме одного — но тогда вопрос: какого?), поскольку их кореференциальность не будет иметь статуса необходимой. Но такое допущение противоречит тезису случайности эмпирических истин, отказ от которого в таком случае должен быть общей предпосылкой каузальных теорий такого типа. На такой отказ, возможно, намекает тезис Крипке об апостериорных необходимых истинах, т.е. как раз эмпирических. Но все же, если завтра обнаружат, что ‘Венера — это несколько очень близко расположенных небесных тел и только одно из них мы видим по утрам, и только одно, но — другое — по вечерам’, должны ли мы будем сказать, что в этом случае у имен ‘Венера’, ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’ нет референта в нашем мире или же все-таки мы должны будем сказать, что неправильно думали об их референтах; в самом деле, в силу какой необходимости должны мы избирать одну эпистемическую ситуацию в качестве определяющей референт (что Фософорус и Гесперус — одно тело), а не другую (ту, что была в астрономии прежде, когда Фосфорус и Гесперус считались разными телами)? Разве что — в силу необходимости трактовать соответствующую эмпирическую истину как необходимую, чтобы она поддерживала необходимость связи жесткой десигнации. Иначе мы уже сейчас можем сказать, что у имен ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’ нет референтов.

Проблема теорий такого вида в принципе аналогична проблеме дескриптивных теорий референции: также как какие-то дескрипции должны быть необходимым образом связаны с референтом, чтобы гарантировать его индивидуацию, также и жесткий десигнатор должен быть связан с референтом необходимым образом; но и во втором случае, хотя необходимость расшифровывается, она остается проблемой необходимости, характеризующей наш фактический мир и нуждающейся, соответственно, в независимом обосновании. Если онтологии возможных миров не выходят за пределы онтологических обязательств нашего фактического мира, то апелляция к возможным мирам ничего не добавляет к объяснению необходимости понятой, таким образом, как трансмировое свойство: она фактически равнозначна в таком случае мысленному эксперименту типа эйдетической редукции, направленной на выявление существенных черт, без которых сущность перестает существовать^[9]. Здесь как раз снова являет себя идея дескриптивного соответствия: если ситуации образования каузальных связей для имен ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’ были ситуациями связывания терминов с объектами по принципу дескриптивного соответствия, то эти соответствия с точки зрения современной астрономии — несомненно, ложные, и именно с точки зрения современных истинных соответствий референции, которые сохраняют коммуникативные цепочки идущие от ситуаций первокрещений этими именами к сегодняшним коммуникативным практикам, связывают эти имена с Венерой, а не с какими то другими (возможно, различными) небесными телами. Если так, то не что иное, как определенные дескриптивные соответствия в конечном счете определяют класс жестких десигнаторов; и, чтобы соответствующие каузальные связи были необходимыми в смысле Крипке, необходимо, чтобы необходимыми были и некоторые предложения, устанавливающие дескриптивные соответствия: предложения-тождества.

Что, однако, во всяком случае вызывает доверие в концепции Крипке, так это — что дескриптивные комплексы сами по себе не могут считаться достаточными критериями референции и, что … истинно… что благодаря нашей связи с другими говорящими в сообществе, уходящей корнями к самому референту, мы указываем на определенного человека^[10]. Эту интуицию мы постараемся далее развить, совместив ее с элементами как дескриптивной, так и каузальной концепций референции.

Каузальная референция выглядит, по Крипке, следующим образом. Индивид x окрещен именем N, и далее это имя передается от одного к другому конкретному случаю употребления N. Говорящий может обозначить x при помощи имени N, если имеется цепь сохраняющих референцию связей, который ведет назад к начальному крещению. Связь сохраняет референцию, если говорящий намеревается использовать имя с той же самой референцией, что и тот человек, от которого он его слышал. С помощью подобного рода каузальной зависимости объясняется возможность употребления имени в таких ситуациях, где для обсуждаемого индивида не обнаруживаются дескрипции, идентифицирующие его единственным образом.

Однако здесь возникают новые проблемы. Реципиент может через прямые недоразумения приобрести ложные полагания, которые мешали бы ему признать, что говорящий указывает на индивида, которого предлагает каузальная цепь. Может иметься каузальная цепь, связывающая наше использование термина Санта-Клаус с определенным святым; но неправдоподобно было бы предположить, что в обычном использовании имя указывало бы на этого святого. Расширяя этот пример Крипке на контексты естественных языков и ассоциируемых с ними культур, можно обнаружить в каузальных цепях вилки (а возможно, и петли): так, наше использование термина Никола-Чудотворец также связано каузальной цепью с определенным святым, но можем ли мы говорить, с точки зрения каузальной теории референции, что это тот же самый святой, с которым связано наше использование термина Санта-Клаус?

Поэтому существование каузальной цепи еще не может быть признано достаточным условием для определения референции термина. Если бы каузальная теория сводилась к утверждению о том, что термины указывают на свои референты независимо от наших полаганий о них, она вряд ли представляла бы специальный интерес. Невозможно идентифицировать индивид, если о нем не имеется никаких полаганий; и трудно представить, зачем вообще было бы употреблять язык, если это было возможно. Но каузальная теория референции не ставит целью объяснить лишь идентификацию: ее сверхзадача (и изначальный пафос Крипке) состоит в предоставлении альтернативы индивидуации с помощью дескрипций.

Действительно, как показывают примеры с Санта-Клаусом и другие, существование каузальной цепи не может считаться достаточным основанием определения референции в конкретных случаях употребления референциального термина; может ли оно считаться достаточным критерием установления референции, т.е. — индивидуации?

2.3.2. Каузальность и индивидуация

Апелляция к возможным мирам, о которой мы говорили выше, придает особую специфику каузальной теории Крипке, хотя бы потому, что эта идея включает в себя концепцию интересных трансмировых отношений. Можем ли мы, например, считать контрфактическое свойство Гёделя считать, что Крипке хочет присвоить плоды его трудов, основанием для моделирования возможного мира второго порядка по отношению к фактическому миру? И если да, то должны ли мы переносить на возможный мир первого порядка, где Гёдель нехорошо думает о Крипке, свойство нашего фактического мира атрибутировать контрфактические свойства объектам нашего фактического мира? Иными словами, должен ли Гёдель в возможном мире первого порядка считаться думающим нехорошо о фактическом или о контрфактическом Крипке (т.е. о Крипке, фактическом относительно возможного мира первого порядка, которому в этом мире приписывается контрфактическое свойство)? А можно ли приписывать возможным мирам свойство обратимости: можно ли говорить, что некий субъект, которому приписано контрфактическое свойство полагать нечто контрфактическое об объектах нашего фактического мира — если мы не хотим говорить о возможных мирах второго и прочих порядков — полагает нечто об объектах нашего мира как фактических объектах его мира, наделенных контрфактическими относительно его мира свойствами?

Примеры миров-двойников весьма интересны в этом отношении. Если референтом термина вода, поскольку это жесткий десигнатор, во всех возможных мирах должно быть то, что является референтом этого термина в нашем фактическом мире, то термин вода в мире-двойнике нашего (где все, включая язык, такое же, кроме химического состава воды) должен либо обозначать то же самое, что и в нашем мире, либо — ничего. Здесь каузальная теория требует, как уже было замечено, номологии определенного вида: критерием индивидуации воды избирается ее фактический химический состав Н2О (так же, как критерием индивидуации Фосфоруса и Гесперуса избирается астрономический факт, что это одно небесное тело — Венера); каузальная цепь, соответственно, строится как трансляция референции от Н2О к современному употреблению, независимо от того, что тогда, когда слово вода получило свое значение (связь с водой) индивидуация осуществлялась на основании других дескрипций (в случаях дескриптивной индивидуации). Если бы это было не так, то следовало бы признать конститутивную роль дескрипций в установлении референции. Химический состав того, что там называют вода на двойнике Земли другой — XYZ; но каузальная цепочка в том мире ведет от XYZ к их современному употреблению слова вода. Путь Крипке, видимо — заключить, что в таком мире просто нет того, что является референтом имени вода. Но само имя — вода — также является фактическим объектом референции: в возможном мире-двойнике нашего оно по определению берется без изменений, кроме свойства именовать не Н2О, а XYZ. Контрфактическая атрибуция воде свойства быть по хим. составу XYZ, заметим, очень близка к тому, чтобы не просто лишь соответствующий возможный мир воды, а — наделить его новым видом объектов, в силу того хотя бы, что с ними каузально связано контрфактическое употребление термина вода. Должны ли мы теперь заключить, отказав XYZ в тождественности фактической воде, что жестким десигнатором слова вода не может не быть то, что удовлетворяет описанию Н2О?

Разница лишь в том, что такая дескриптивная связь должна быть номологически установлена в нашем фактическом мире. Но как быть с контрфактической номологией? Если считать вода - XYZ законом в мире-двойнике (какой он, правда, тогда двойник), да еще наделить возможный мир свойством обратимости. Проще говоря, выявившаяся номологическая зависимость каузальной теории несет в себе все недостатки собственно номологического подхода (или — все его достоинства?): основанием необходимости трансмировой референции оказывается ничто иное как фактически установленный закон; однако, как это совмещается с тезисом не необходимости (не только апостериорности, которую Крипке утверждает для необходимых законов) эмпирических законов? Что бы нам, в конце концов, не принять всерьез контрфактическое допущение о предстоящем открытии подлинного хим. состава воды — XYZ? Несомненно, это окажет существенное влияние на референцию термина вода. Таким образом, можно заключить по крайней мере следующее: концепция жестких десигнаторов нуждается в номологической подпорке, которая, в свою очередь, нуждается в дополнительном обеспечении необходимости номологических связей в фактическом мире.

Г. Эванс[11] предлагает под каузальностью понимать другой тип связи: не между первокрещением именем и современным употреблением этого имени, а — между объектом и неким телом доминирующей информации о референте. Такая концепция каузальности, пожалуй, заслуживает названия информационной модели. Она заимствована из каузальных теорий познания. Здесь, в отличие от концепции Крипке, некий объект является источником представлений о референте имени, и эти представления (выражаемые дескрипциями) являются истинными относительно этого объекта, даже в том случае, когда он не равен референту имени, который, как предполагают, этим дескрипциям соответствует — по крайней мере до тех пор, пока этот объект остается источником того, что Эванс называет доминирующими представлениями. Даже в наиболее общей форме это различие представляется весьма существенным. В то время как модель Крипке не допускает ошибочной индивидуации, если только сохраняется интенция употреблять имя с прежним референтом (при этом даже, видимо, не требуется знать референт, иначе ситуация бы осложнилась), т.е. употребление имени есть его употребление в данной каузальной цепи, а не в другой, модель Эванса не только допускает ошибочную индивидуацию (если, например, источником неких представлений был объект А, принятый за В), но и установление на ее основе ошибочной референции (представления, источником которых был А, истинные, соответственно, относительно А, добавляются к информации, источником которой является В, истинной относительно В и, таким образом, устанавливают референцию соответствующих дескрипций к В). В то время как слабость концепции Крипке — в том же, в чем, по видимому, и ее сила: в номологической составляющей, слабость концепции Эванса, похоже, того же свойства: она же, может статься, и ее сила; для того, чтобы такая теория позволяла отличать ошибочную референцию от правильной, она требует серьезной апелляции к коммуникативному сообществу. Кроме того, она предлагает куда более широкое по сравнению с крипкеанским использование понятия интенциональности, поскольку допускает разные виды интенций, соответствующих разным способом употребления имен и дескрипций: например, почтительный (deferential) тип употребления, при котором имя употребляется так же, как его употребляет какой-либо почитаемый индивид (или авторитетная группа), независимо как от каузальных, так и от дескриптивных связей этого имени.

Все это не позволяет рассматривать каузальность и даже каузальность + номологически-установленная-дескриптивность как достаточные критерии установления референции. Проблема с необходимыми свойствами так же традиционна, как проблема с индивидуирующими дескрипциями: что гарантирует их необходимость (заметим еще раз, в фактическом мире)?

2.3.3. Определенные дескрипции

Чтобы фиксировать референт термина, дескрипция должна быть подкреплена истинными предложениями, утверждающими тождества между этим термином и соответствующими дескрипциями. Мы получаем, двигаясь в этом направлении, идею референции, формируемой множеством истинных предложений тождества, иначе говоря, фиксируемой определенными дескрипциями. Эти предложения, в свою очередь, будучи предметом оценок в диапазоне ‘истинно/ложно’, сами нуждаются в подкреплении: иначе нам пришлось бы считать их аналитическими в каком-то весьма непривлекательном смысле. Это опять вовлекает в рассуждение такой критерий, как поддержка со стороны системы — например, системы вывода. С другой стороны, поскольку основная часть того, что дескриптивная составляющая может дать для фиксации и даже, если мы готовы утверждать подобное, для конституирования референции, имеет характер развернутой структуры подкрепленных — в том числе и друг другом — групп тождеств, то система референций — это отчасти система тождеств, в рамках которых устанавливаются синонимии между именами и другими единичными терминами и определенными дескрипциями.

Поэтому важный для нас вывод, следующий отсюда, таков: дескриптивное содержание, которое мы связываем с именем, не представляет значение имени; оно используется скорее, чтобы установить референцию имени.

Указание дескрипциями само по себе возможно тогда и только тогда, когда мы предварительно уже обладаем некоторым знанием об указанном объекте. Тогда само указание сводится к проверке соответствия некоторых предикатов определенным свойствам, уже известным нам. Допустим, мы обладаем знанием следующей совокупности дескрипций: человек, который был великим оратором, жил в Древнем Риме и был лыс. Мы полагаем, что этим человеком был Цицерон. Однако наша уверенность в правильном указании основывается на том, что мы уже ранее обладали достаточными знаниями о человеке по имени Цицерон — достаточными в том смысле, что мы были способны ответить на вопрос: на кого вы указываете? Наше указание сводится к установлению соответствия между известными дескрипциями и ранее известными нам свойствами Цицерона. Однако неясно — и неясно, с какой точки зрения может быть определено — какое количество дескрипций будет необходимым и достаточным для выделения объекта. Поэтому во многих ситуациях дескриптивный способ указания не обеспечивает выделения объектов или референтов единственным образом. Недостатки указания дескрипциями обнаруживаются, например, при попытке указания с помощью одних и тех же дескрипций на один и тот же объект в различные периоды — скажем, на человека по имени Цицерон в юности, когда он еще не облысел, и в период позирования для бюста. Отсюда понятно, почему принцип дескрипций не выдерживает некоторых контрпримеров: они возникают оттого, что возможны ситуации, в которых референт имени не выделяется данной совокупностью дескрипций, или ситуаций, в которых объект, удовлетворяющий такому описанию, не является искомым референтом. В последнем случае ситуация выглядит, с точки зрения корреспондентной теории истины, следующим образом: дескрипции действительно указывают на объект, но указание оказывается ложным.

Такого рода ситуации свидетельствуют о необходимости выделения двух моментов в указании: определения истинности или ложности значения имени указываемого объекта и определения истинности или ложности способа указания — т.е. разведения истинностного носителя, истинностного оператора и самой истины. Отождествление этих моментов в теории дескрипций приводит к описанным трудностям. Другие не проведенные дистинкции касаются вопроса о различии между знанием того, что означает данное выражение, и тем, что оно называет. Знание того, что такое вода, например, требует определенных знаний о воде. Можно было бы сказать: только тот, кто знает, что вода есть Н₂О, на самом деле знает, что такое вода. Однако понимание термина вода не требует этого. Другими словами, следует проводить различие между пониманием термина и конкретным знанием конкретного объекта, на который он указывает. Такое различие предполагает, далее, разграничение знания семантических фактов относительно слов и знания эмпирических фактов относительно их референтов. Обладать некоторым знанием объекта, достаточным для его идентификации, означает тогда располагать не просто информацией об объекте, но и информацией о значении термина, указывающего на этот объект.

Если каузальная теория претендует на более полное объяснение, она должна анализировать отсылку к коммуникативному сообществу в терминах как каузальных, так и дескриптивных связей. Все каузальные теории имеют общие критические интенции, направленные против традиционных дескриптивистских (расселианских) взглядов на референцию обычных имен. Эта критика может быть суммирована, например, в следующих двух аргументах:

(1) со многими именами связано просто слишком много определенных дескрипций, чтобы позволить не ad hoc'овый выбор одной из них как значения имени (модальные контексты);

(2) некоторые из тех обычных имен, которые мы успешно используем в создании утверждений, мы вообще не можем связать ни с какими определенными дескрипциями.

1. Модальные аргументы против расселианских исследований обычных имен были подробно рассмотрены Крипке (Именование и необходимость). Эти аргументы, в свою очередь, подверглись критике за нечувствительность к различиям между модальностями de re и de dicto. Так, Крипке доказывает, что нельзя идентифицировать значение имени Аристотель с некоторой определенной дескрипцией F, поскольку ясно, что Аристотель не был должен быть F с необходимостью. Однако, таким образом заявленный аргумент содержит non sequitur, поскольку наиболее естественное прочтение модального оператора в этом контексте — de re. Верно, что Аристотель не был должен быть F с необходимостью, но тогда сам F также не был должен с необходимостью быть F, так что это de re модальное требование не может составлять аргумент против рассмотрения выражений Аристотель и F как синонимов. Крипке, разумеется, осознает уместность проведения различия между модальностями de re и de dicto (которое он рассматривает как поддающееся анализу в терминах дистинкций возможностей), но вводит свои первоначальные аргументы без учета этого различия, с неоднозначностью.

Крипке отличает имена от определенных дескрипций как жесткие от не жестких десигнаторов. Жесткий десигнатор — выражение, которое называет одну и ту же вещь во всех возможных мирах. Но как только метафора возможных миров отброшена, оказывается, что жесткий десигнатор — это всего лишь выражение, с помощью которого мы можем говорить об индивидууме, обозначаемом во всех контрфактических ситуациях, и очевидно, что определенные дескрипции могут использоваться как жесткие десигнаторы. Мы можем говорить о том, что случилось бы с F, если бы оно не было F. С учетом различия между de re и de dicto интерпретациями модальных требований, можно рассматривать имена как эквивалент определенных дескрипций, но с добавленным условием — наличием конвенции, согласно которой модальным утверждениям, включающим эти имена, нужно всегда давать de re интерпретации.

Требование, чтобы Аристотель имел то же самое значение, что и некоторая определенная дескрипция, или соединение определенных дескрипций, или дизъюнкции соединений определенных дескрипций — это, тривиально, требование, чтобы некоторые утверждения, использующие термин Аристотель, являлись аналитическими. Если Аристотель означает F, тогда утверждения Если Аристотель существовал, он был F и Если одна и только одна вещь была F, то эта вещь была Аристотель являются аналитическим. И каузальные теоретики, конечно, правы в том, что для большинства из нас чрезвычайно трудно помыслить такую определенную дескрипцию F, что мы могли бы уверенно говорить об аналитичности утверждений Если Аристотель существовал, он был F и Если одна и только одна вещь была F, то эта вещь была Аристотель и об априорности выраженного в них знания. Эта проблема особенно актуальна, когда мы связываем с именем много определенных дескрипций, и выбор одной или нескольких как менее произвольных, чем остальные, весьма затруднен.

Существуют попытки избавиться от ad hoc'овости выбора. Так называемая кластерная теория пытается примирить нашу интуицию о том, что нет (единственной) определенной дескрипции, соответствие которой необходимо для того, чтобы имя Аристотель могло обозначать нечто, с идеей, что наличие обозначения у имени Аристотель должно быть возможно именно в силу связывания имени с дескрипциями. Так, можно считать, что для того, чтобы имя могло иметь успешную референцию, большинство определенных дескрипций, которые мы связываем с именем, должны что-то обозначать. Более формально можно рассматривать имя как эквивалент значения некоторой дизъюнкции конъюнкций, со слишком неопределенным числом конъюнктов в каждой конъюнкции, чтобы допускать любую точную индивидуацию.

В отклонении этого предложения каузальные теоретики могли бы обратиться к своему второму возражению, основанному на наблюдении, что мы используем имена, с которыми мы связываем очень немногие определенные дескрипции или в некоторых случаях вовсе никаких.

2. С точки зрения каузальной теории, очевидно, что я могу успешно осуществлять референцию с помощью имени, с которым я связываю только одну или две определенных дескрипции, или даже с помощью имени, для которого у меня нет единственной определенной дескрипции, обозначающей индивидуума, о котором я говорю. Действительно, после небольшого размышления становится ясным, что нам трудно признать, что для успешной референции с помощью имени необходимо успешное обозначение определенных дескрипций. Допустим, мне известно, что Джонс — некий маргинал, зачем-то убивший Смита. Эта определенная дескрипция и другие определенные дескрипции, полученные из нее (например, маргинал, любящий или не любящий запивать водку пивом и убивший Смита) — единственные определенные дескрипции, которые я могу придумать, чтобы обозначить Джонса. С другой стороны, если я утверждаю, что Джонс нарушил минимум одну из заповедей Декалога, я не буду рассматривать свое утверждение как ложное только потому, что он убил не Смита, а Иванова.

Но, конечно, это только показывает, что должны существовать некоторые другие определенные дескрипции, которые я связываю с именем Джонс. Именно здесь возникает идея апелляции к коммуникативному сообществу. Например, Патнэм доказывает, что язык — настолько сложный инструмент, что мы будем естественно нуждаться в специалистах, на которых мы полагаемся относительно референции многих терминов^[12]. С такой точки зрения, успех обозначения определенных дескрипций, которые мы связываем с термином Джонс, зависит от успешной референции, осуществленной с помощью этого термина другими людьми. Возможно, я подразумеваю под термином Джонс человека, которого называют Джонсом эксперты по Джонсам. Но кто такие эти эксперты? Что нужно сделать, чтобы считаться таким экспертом, каким критериям соответствовать и т.д.? Предположим, что эксперты по Джонсам разделились поровну относительно того, убил ли Джонс Смита или Сент-Клэра, и что этот вопрос так важен для их представления о Джонсе, что они определяют имя Джонс соответственно различными способами. Значит ли это, что я буду не в состоянии осуществить референцию в соответствии с моим требованием, что, независимо от того, кого он убил, что он еще сделал и кем еще является, Джонс — нарушитель заповеди?

2.3.4. Разделение лингвистического труда

Социолингвистическая трактовка предполагает, что способности согласованной индивидуации, которые мы требуем, чтобы люди, владеющие общей референциальной частью какого-либо языка, разделяли, социализованы — это своего рода расширенный вариант конвенционализма, требующий апелляции к механизмам интернализации и чего бы то ни было еще, что может быть использовано в моделировании возникновения и поддержания образцов социального взаимодействия. Задача, на которую указывает модификация каузальной теории, предпринятая Патнэмом, состоит как раз, видимо, в том, чтобы выявить условия дескриптивно независимой референции. Такая необходимость обусловлена сохранением требования транслируемости, которое предъявляется референции, понимаемой как устойчивое образование не только на множестве индивидов, объединенных общностью ситуации, но и на множестве индивидов, объединенных предполагающими большую их разъединенность в пространстве и времени общностями (такими как, например, теория, язык, картина мира, концептуальная схема). Теория референции в этом отношении выполняет свою задачу только тогда, когда она устанавливает не только условия установления референции и ее определимости, но также (если это не более существенно, чем второе, а то и — чем первое) — условия ее транслируемости. Каузальность представляет собой не что иное, как определенное объяснение транслируемости.

Но если мы не можем опираться, как это делает Крипке, на необходимость соответствующих научных истин и если мы при этом отказываемся считать (сохраняя костяк каузального объяснения в теории) референцию дескриптивно транслируемой, то, естественно, требуется привлечение дополнительных условий поддержания самой каузальности. Введение сообщества специалистов или экспертов, с другой стороны, выглядит несомненной уступкой дескриптивным теориям каузальности: действительно, что еще, фиксирующее референцию, может быть в распоряжении специалистов, как не дескриптивный аппарат. Он может быть, конечно, дополнен демонстративным, но трудно вообразить, как элементы последнего могут транслироваться. С другой еще стороны, если понимать задачу каузального объяснения узко - лишь как объяснение установления референции, то, по-видимому уступка Патнэма уже не будет выглядеть таковой, поскольку уж что-что, а установление референции остается и для него дескриптивно независимым. Ниже мы попытаемся показать, что можно использовать критерии такого рода как вариант критерия поддержки референции системой. Хотя, конечно, выглядит сомнительным, чтобы условие быть специалистом (в том смысле, как специалистов понимает Патнэм — а это ученые, специалисты в такой-то области, т.е. просто люди, которые о данном предмете знают больше, чем все прочие в том смысле, что они если напрямую и не составляют энциклопедические и учебные пособия в данных областях, то последние, во всяком случае, апеллируют к их уровню и характеру познаний в данных областях) было достаточным для выполнения требуемой работы. Между тем, сам тезис о необходимости учитывать то, что Патнэм назвал лингвистическим разделением труда при выработке критериев референции, представляется вполне неоспоримым. С другой стороны, возможно, нет ничего предосудительного в том, чтобы признать, например, возможность двух и более контекстов референциальной значимости одного и того же термина — то, чему можно поставить в соответствие различие идиолектов.

Ситуацию, приведенную выше в качестве примера, можно, учитывая лингвистическое разделение труда, описать следующим образом. Прежде всего заметим, что, если специфицировать специалистов по признаку признания ими истинности той или иной предикации относительно термина, то трудно ожидать от этого желаемого эффекта, если такая спецификация не поддерживается чем-то еще: а именно, положения, по поводу которых между специалистами возникли разногласия должны быть частью того дескриптивного целого, которым специалисты пользуются как инструментом не демонстративной индивидуации референта соответствующего термина; в этом случае указанное различие будет действительно существенным различием между двумя группами специалистов (в нужном нам смысле). Для простоты аргумента, однако, предположим маловероятное, но в принципе не невозможное: что наряду с существованием двух групп специалистов (пусть это пока будет неопределенным термином в том смысле, что мы здесь пока не разбираем вопрос, чем должен характеризоваться такой специалист, хотя отчасти на это уже было только что указано), каждая из них характеризуется тем, что не что иное, как дескрипции Джонс убил Смита и Джонс убил Сент-Клэра, являются для тех и других специалистов, соответственно, единственными способами дескриптивной индивидуации референтов термина Джонс. Мы знаем эти определения и знаем, как их используют специалисты из обеих групп, но мы не знаем, какое определение нам признать истинным. Нас, таким образом, отличает от специалистов по меньшей мере одна существенная характеристика: мы можем связывать с референтом термина все те же дескрипции и даже считать истинными все те же тождества (с данным термином слева), что и они, но мы не можем этим пользоваться для индивидуации референта, поскольку не знаем, является ли данное дескриптивное целое единственным и исчерпывающим в отношении индивидуации такого вида. Соответственно, в той мере, в какой задача теории референции — создать условия для определения в каждом конкретном случае: референциален ли термин и каков его референт, эта задача может быть решена на основании апелляции к лингвистическому разделению труда, а именно - если мы говорю Джонс — это тот, кто убил Смита, то, чтобы знать референцию термина Джонс (а также — истинностное значение высказывания) мы должны в рамках этой модели объяснения знать, во-первых, есть ли специалисты относительно употребления этого термина, во вторых — каковы их дескриптивные элементы индивидуации, в третьих — принадлежит ли высказывающий к сообществу специалисту и, если да - то принадлежит ли тот, кто убил Смита к множеству индивидуирующих референт дескрипций, которое он, как специалист, должен разделять. Если нет, то вывод, скорее всего, правильнее будет сделать в пользу референциальной несостоятельности (или не значимости) термина в рамках данного высказывания; то же самое можно заключить и в случае, если относительно употребления данного термина вообще нет специалистов. Все такие факты относительно высказывающего (употребляющего термин), по крайней мере, на первый взгляд, кажутся вполне установимыми. В случае наличия более одной группы специалистов, соответствующие выводы также могут быть сделаны: следует только дополнительно знать, к какой из групп, если к какой-либо вообще, принадлежит высказывающий. Но в любом случае, вывод Джонс нарушил заповедь может считаться истинным и вполне независимым даже от того, референциален ли термин Джонс в употреблении конкретного индивида, не являющегося специалистом относительно употребления этого термина — достаточно лишь, чтобы это вообще был референциально значимый термин языка, т.е. чтобы относительно какого-то вообще лингвистического сообщества было установлено, что это — сообщество специалистов относительно употребления термина Джонс, поскольку, при наличии двух равнозначных альтернатив — Джонс убил Смита и Джонс убил Сент-Клэра — при оговоренных выше условиях (что соответствующие дескрипции являются для соответствующих специалистов индивидуирующими…) такой вывод может быть просто выводом из соответствующих концептуальных предпосылок: Убил подразумевает (имплицирует) нарушил заповедь. Следовательно, если Джонс убил Смита или Джонс убил Сент-Клэра, то в любом случае он нарушил заповедь. Здесь только важно, чтобы сохранялась de re интерпретация, но приведенные выше условия в достаточной мере позволяют говорить о ее сохранности для такого вывода, даже в отсутствие непосредственной референциальной значимости термина в конкретном его употреблении (если выполнены другие условия, оговоренные выше).

2.3.5. Каузальность и дескрипции

Одно из возражений каузальной теории состоит в том, чтобы включить релевантные предложения каузальной теории в сами определенные дескрипции, предлагаемые в качестве выражения смысла обычных имен. Каузальные теории выступают тогда непосредственно как обеспечение определенной дескрипции, которая схватывает значение имени. Если референт Джонс — это индивидуум, называние которого определенным именем было первым звеном в сложной каузальной цепи, заканчивающейся нынешним использованием имени, то можно рассматривать выделенный текст как определенную дескрипцию, которая схватывает значение имени Джонс^[13]. Конечно, нельзя предположить, что мы всегда понимаем имя в терминах дескрипций, привлекающих его каузальное происхождение, но равно нельзя отрицать, что в некоторых предельных случаях это может быть единственный доступный нам вид дескрипций.

Когда каузальные теоретики предлагают представление о том, что определяет референт имени в данном случае его использования, они не описывают некоторое свойство референта. Даже с каузальной точки зрения, используемое нами имя выбирает релевантную первую связь в каузальной цепи, ведущей к нашему настоящему использованию имени, в силу некоторых конвенций, которым мы следуем. Учитывая конвенции нашего языка, имя указывает на релевантную составляющую своего каузального происхождения. Но утверждать это — все равно, что утверждать, что, поскольку я использую термин Аристотель, то истина, что Аристотель существует, является аналитической, если и только если имеется соответствующая первая связь в каузальной цепи, заканчивающейся этим использованием имени Аристотель. В конце концов, одна из традиционных характеристик аналитической истины — это просто истина, определенная в соответствии с конвенциями языка.

Такое определение аналитичности, как мы помним, было подвергнуто критике Куайном в Двух догмах эмпиризма как использующее понятие аналитичности-в-языке-L, а не объясняющее его. Если принять эту критику всерьез, то требовать быть аналитическими от утверждений, выводящих существование референта из определенного характера употребления термина — все равно, что требовать отставки премьер-министра Курильских островов. Поэтому семантическая каузальность в традиционных трактовках нуждается в интенциональной подпорке: чтобы имя могло выбирать релевантную первую связь в каузальной цепи, такой выбор должен быть обеспечен не только существованием первой связи и самой цепи, но и мотивирован определенными характеристиками либо самого употребления имени, либо того, кто его употребляет (поскольку трудно себе представить, чтобы выбор мог мотивироваться чем-то в самом сочетании звуков или значков, а, если предположить его семантическую природу, то мы получаем круг в объяснении): в этом отношении требуется дополнительное основание — интенциональное удобно, но во многом неприемлемо. Для описания другого используется понятие конвенции; но конвенция сама предполагает некую каузальность для своего поддержания (трансляции элементов конвенции, например — индивидуирующих). Чтобы избежать здесь циркулярности, необходимо уточнить связь между конвенциональностью и каузальностью.

Далее, что касается перспектив определения или схватывания референта при помощи описания каузальности, то, здесь следует принимать во внимание то, что можно назвать трюком индивидуации. Если представить себе такой — предельный — случай, когда единственной доступной для производства работы по схватыванию референта дескрипцией является описание соответствующей каузальности, то что в этом случае можно сказать о референции соответствующего термина как таковой? Тот, кто располагает только такой индивидуирующей дескрипцией, коротко говоря, не сможет индивидуировать с ее помощью, поскольку такое описание выполняет лишь работу объяснения нынешнего употребления указанием на существование каузальной цепи, но не дает никаких индивидуирующих признаков (тех, что обычно первичным образом выражаются дескрипциями, независимо от того, трактуем мы их референциально или нет — например, используя термин Доннелана, атрибутивно), кроме тех, которые в нынешнем употреблении, согласно указанию, содержащемуся в такой дескрипции, являются таковыми. Т.е. фактически такая дескрипция содержит апелляцию к другим дескрипциям, которые в нынешнем употреблении фиксируют референт и которые, следовательно, тот, кто пытается фиксировать референт с помощью описания каузальности, должен все равно знать, и не просто знать, а соотносить с данным именем как то, чей референт фиксируется, и то, что его фиксирует. Индивидуационная несостоятельность такого рода дескрипции, пожалуй, находит отражение в проводимом Крипке различении между дающими значение и фиксирующими значение (в нашем случае — референцию) элементами: описания каузальности относятся к первым, но не ко вторым.

На привлечение каузальной характеристики в качестве определенной дескрипции есть два возражения:

(1) Дескрипции, которые каузальная теория дает для использования в анализе значения имен, как они используются обычными людьми, слишком сложны, чтобы правдоподобно приписать их людям как намерения в сознании, которые выражает их использование имен. Это даже более абсурдно, чем предположить, что средний человек на улице имеет каузальную теорию в уме, когда он использует обычные имена собственные и понимает других, кто их использует.

С точки зрения каузальной теории, чтобы избежать здесь циркулярности, следовало бы признать, что традиционный анализ значения неверно нацелен: фундаментальная ошибка содержится в предположении, что нужно обратиться к мыслям людей, использующих термины, чтобы найти значение этих терминов. Значение, с такой точки зрения - просто референция; при этом референция определена каузальными факторами, которые лежат вне человеческого сознания.

Каузальные теоретики должны, конечно, в некотором смысле признать, что язык управляется в соответствии с конвенциями. Символы, которые мы используем, имеют референты (по крайней мере частично) в силу и на основании некоторых правил, которым мы следуем. Но тогда надо признать, что конвенции, которым мы сейчас следуем и всегда следовали в использовании имен, привлекают каузальную теорию — сложную философскую конструкцию, развитую в пределах последних десятилетий. Здесь можно возразить, что следование конвенциям не обязательно требует или влечет за собой знание, каковы эти конвенции. Люди с улицы следуют чрезвычайно сложным синтаксическим правилам структуры предложения, не зная, как сформулировать эти правила, и мы можем следовать конвенциям, которые определяют референцию без того, чтобы знать, как сформулировать эти конвенции. Однако в этом возражении утрачивается необходимость апелляции к каузальности: оно валидно и с точки зрения модельной (например, дескриптивной) теории. Пусть значение - вопрос конвенции, а использовать термин с некоторым значением значит использовать его по некоторым правилам; имеются существенные различия между следованием правилу и способностью описать это правило. С точки зрения модельной теории, каузальная теория может признаваться описывающей или объясняющей правила значения, которым мы неявно следуем при управлении использованием по крайней мере некоторых обычных имен собственных, но еще не обеспечивающей понимание природы самого следования правилу — что достигается, например, с помощью теории дескрипций.

(2) Классические каузальные теоретики считают, что референт имени в данном случае его использования — это индивид, именование которого некоторым именем было первым звеном в релевантной каузальной цепи, ведущей к этому использованию имени. Дескриптивисты хотят поменяться ролями с каузальными теоретиками, принимая дескрипцию индивид, именование которого некоторым именем... и используя ее в своем анализе значения имени в данном случае его использования. Но тогда проблема возникает в процессе применения дескрипции, т.е. при подстановке. Например, я говорю Джонс — убийца и мы рассматриваем Джонс как эквивалент значения той дескрипции, которую каузальные теоретики используют для идентификации референта Джонс. Тогда мы должны быть способны заменить Джонс определенной дескрипцией без изменения значения утверждения Джонс — убийца. Но в результате этой замены мы получили бы следующее утверждение: человек, называние которого определенным именем было первым звеном в каузальной цепи, заканчивающейся данным использованиемДжонс — убийца' Определенная дескрипция упоминает слово Джонс, но здесь больше нет никакого использования слова Джонс. Удаляя имя Джонс, чтобы заменить его на эту релевантную определенную дескрипцию, мы удалили существенный (необходимый) элемент в каузальной цепи, определяющей референцию этого выражения, согласно каузальным теоретикам. Дескриптивисты, произведшие замену в соответствии со своей теорией, остаются с определенной дескрипцией, которая будет или не в состоянии обозначать, или бессмысленной^[14]. Это возражение, с точки зрения каузальной теории, иллюстрирует фундаментальное различие между каузальной теорией и дескриптивистским представлением имен. Даже если конвенции частично определяют, к чему обращается язык, то все же нет никакой ментальной сущности, которая определяла бы то, на что указывает говорящий, когда использует язык.

Контраргумент здесь таков: проблема возникает только для попытки дескриптивизации той версии каузальной теории, согласно которой референт имени в данном случае его использования является релевантным элементом первого звена в каузальной цепи, ведущей к настоящему использованию имени. Другая каузальная теория могла бы утверждать, что референт имени в данном случае его использования должен быть определен причиной использования этого имени лингвистическим сообществом. Такая теория обеспечивает относительно непроблематичную определенную дескрипцию для использования в анализе имен как скрытых дескрипций. Джонс означает человек, называние которого определенным именем — первое звено в каузальной цепи, ведущей к существующему использованию имениДжонс' лингвистическим сообществом. Мы могли бы заменить эту определенную дескрипцию на Джонс в предложении Джонс — убийца без потери обозначения. Это представление, однако, сталкивается с упомянутыми ранее трудностями, связанными с попытками строить определенную дескрипцию, обозначение которой зависит от обозначения экспертов, использующих имя Джонс. Сообщество, использующее Джонс, могло бы быть неявным образом разделено на две группы, чье использование имени может быть каузально прослежено к различным первым связям. Возможно, было два злодея по имени Джонс, и каждый был элементом в каузальных цепях, ведущих к использованию этого имени различными экспертами. Но далеко не очевидно, что такое обстоятельство лишило бы меня способности успешно использовать имя Джонс, чтобы указать на некоторого убийцу. Для каузальных теоретиков это возражение представляет аргумент в пользу первой версии: наиболее вероятная каузальная теория будет утверждать, что референт имени в данном случае его использования является функцией каузального происхождения настоящего использования токена в данном случае. Такая каузальная теория, по ранее приведенным причинам, не будет обеспечивать модельных теоретиков синонимичной определенной дескрипцией, которой они могли бы заменить имя Джонс в предложении Джонс — убийца.

Естественная позиция для дескриптивистов здесь является менталистской. Расселианский анализ имен собственных мотивирован такими представлениями о языке, сознании, интенциональности и референции, согласно которым способность языка говорить нечто о мире зависит от интенциональности мысли. Слова могут представлять индивидуумы и положения дел только потому, что мы можем назначать им интенциональное содержание наших мыслей, где интенциональность мысли не сводится к интенциональности языка. Интуиция о том, что имена должны быть дескрипциями, основана на убеждениях в том, что имена должны иметь значение в силу того, что их репрезентационный характер зависит от значения или репрезентационного характера мысли. С такой точки зрения, если я могу думать об Аристотеле, то только в терминах индивида, экземплифицирующего некоторые свойства, и способность термина Аристотель репрезентировать зависит от интенционального содержания моей мысли об индивидууме, экземплифицирующем эти свойства. Нельзя заменить Джонс на человек, называние которого определенным именем в конечном счете привело к этому использованию имениДжонс', так как при замене мы утратили бы референт выражения это использование имениДжонс'. Однако, в силу самого нашего использования термина Джонс, мы можем думать об индивидууме, называние которого определенным именем в конечном счете привело к настоящему использованию имени, и мы можем считать, что имя Джонс имеет интенциональное содержание этой мысли. Это — интересная особенность языка, можно утверждать, что нельзя использовать определенную дескрипцию вместо Джонс успешно, чтобы выразить эту мысль даже при том, что мысль, выраженная в соответствии с определенной дескрипцией — это мысль, выраженная именем Джонс. При этом можно все еще весьма последовательно считать, что имя Джонс имеет значение сложной определенной дескрипции^[15]. Это интересный контрпример к требованию, что, если два выражения имеют одно и то же значение, то есть выражают одну и ту же мысль, то всегда можно использовать одно вместо другого, чтобы выразить одну мысль. Дескриптивисты будут вынуждены тогда признать, что способность некоторого элемента языка выразить релевантную мысль может сама зависеть от использования другого элемента языка.

Итак, мы можем сделать из дескриптивистской критики каузальных теорий два вывода, в некотором отношении противоположных друг другу:

(1) Каузальная теория референции опирается на понятие конвенции. Иначе трудно объяснить, как именно референция транслируется каузально, иначе говоря - каков аналог механизма каузального взаимодействия в физическом мире в сфере человеческой интеракции? Альтернативные варианты — определенная интенция, определенное ментальное содержание: оба апеллируют к совсем другим теориям значения.

(2) Апелляция к конвенции, в свою очередь, требует спецификации лингвистического сообщества или сообщества экспертов, если они не совпадают, или того и другого. С другой стороны, если мы отказываемся от возможности такой спецификации и, соответственно, от установления условий конвенционального обеспечения каузальности, мы остаемся только лишь с каузальной теорией абсолютистского толка — требующей номологии в виде квантификации на множестве возможных миров с инвариантной позиции эмпирических истин нашего фактического мира.

Если трактовать случай разделения экспертов на два лагеря в отношении того, каков референт термина с точки зрения классических каузальных теорий значения, то в этом случае может возникнуть некоторое замешательство, поскольку современным употреблением термина может оказаться как употребление его представителем первого, так и второго сообщества; в таком случае мы получаем дизъюнкцию каузальности. Такая дизъюнкция не напугала бы, возможно, сторонников дескриптивных теорий, но для каузальных теоретиков только одна каузальная связь может быть необходимой; иначе Крипке мог бы принять, что значением термина вода является Н₂О или XYZ. С точки зрения каузальной теории крипкеанского образца одна из экспертных трактовок собственного употребления термина должна быть неправильной, тогда как употреблять этот термин они должны, сами того не ведая, правильно, как и члены другого экспертного сообщества, потому что правильной может быть только одна каузальная история (хотя Крипке, исходя из этого допущения, не показывает, откуда оно берется), вне зависимости от того, какими дескрипциями пользуются или не пользуются употребляющие термин. Т.е., фактически, согласно этому подходу, может быть только одно сообщество экспертов (если вообще может быть, учитывая, что критериями выделения такого сообщества могут считаться описания каузальной цепи, которые действительно не могут не быть непосильно сложны, для того, чтобы их можно было знать); между тем эти теории не содержат какого-либо принципиального аргумента в пользу того, почему таких (правильных) каузальных историй, к которым вместе отсылало бы современное употребление термина, не может быть более одной: здесь не проходит ссылка на научные истины, так как говорить, что подлинная каузальная история термина соответствует некой современной теории, значит уже предполагать некую каузальную связь между этой теорией (тем, как в ней употребляется термин) и любым произвольно взятым историческим моментом, когда данный термин употреблялся как имя.

В этой связи существенно обратить внимание именно на то, при каких условиях сообщество экспертов может отвечать каузальным, конвенциональным и другим требованиям сохранения референции. Прежде, однако, рассмотрим перспективы другого, активно привлекаемого каузальными теориями элемента в качестве кандидата в критерии референции: номологического.

2.4. Номологический критерий

2.4.1. Номические отношения и дизъюнктивность

Привлечение номологического критерия предполагает, что есть некий закон, согласно которому такой-то, например, характер стимуляции (которому можно поставить в соответствие выражение такая-то характеристика) преимущественно вызывает производство токена такого-то выражения, а все остальные случаи, соответственно, не существенны — и стало быть, референт термина есть та характеристика, которая номологически связана с производством выражения подобным образом.

Номологический элемент в том виде, в каком мы его определили — что выражение имеет такое-то значение в силу существования некоего закона, согласно которому такое выражение должно иметь такое значение и никакое другое — так или иначе присутствует во многих теориях значения. Применительно к теориям референции, он преобразуется в форму: термин Т имеет референцию к А ттт, когда определенная связь между А и Т является законом.

Пример прямой апелляции к номологическому критерию в теории референции (далеко, разумеется, не единственный) представляет собой развитие бихевиористской концепции референции Д. Фодором (Теория содержания). Согласно бихевиористскому подходу, термин имеет референцию к тому или иному предмету в силу того, что стимуляция органов чувств индивида со стороны этого предмета (вернее, его конкретных инстанциаций) обычно вызывает произнесение соответствующего термина, а не какого-либо другого, так что индивиду по крайней мере можно атрибутировать диспозицию произносить, например, корова, когда имеет место стимуляция со стороны коровы. Перед такой теорией возникают проблемы следующего характера:

(1) Стимуляции, вызываемые разными инстансами, для того, чтобы поддерживать связь между определенным термином и определенным предметом, должны обладать специфицируемой степенью общности, что предполагает, в частности, что наблюдение коров, например, под непривычным углом зрения, при недостаточном освещении и т.д. может сказаться на характере стимуляции и, соответственно, на характере произнесения; можно сказать, что в таких случаях просто не имеет место стимуляция нужного образца, но, если так, то это значит, что критерием референции оказывается сама стимуляция, ее состав, стимуляция же в таком случае, как нечто сугубо внутреннее, оказывается практически независимой от того, какой именно предмет ее вызывает: при определенных условиях что угодно может вызвать какого угодно вида стимуляцию.

(2) Известны факты, когда другие предметы вызывают произнесение термина, не имеющего к ним референции (а — к чему-то другому); если не списывать это за счет слабой связи между предметом и вызываемой им стимуляцией (что порождает проблемы из п.1), если предполагать эту связь — которая в бихевиористском подходе репрезентирует каузальную составляющую теории — достаточно строгой, то необходимо объяснить, как другая стимуляция (не со стороны какой-либо коровы, например) может вызывать произнесение термина (например, "корова")?

Наконец, предельным случаем трудности из п.2 является так называемая дизъюнктивная проблема, а именно — предположение, согласно которому, если, например, мы не уверены, какая именно стимуляция была образцовой при обучении некоего индивида значению термина (например, со стороны коров или со стороны пятнистых игрушек, напоминающих одновременно и корову, и леопарда), или знаем, что это не была та стимуляция, в которую мы полагаем себя самих социализованными, мы не можем однозначно утверждать, что значением термина для данного индивида является именно то, что является таковым для нас, даже если такой индивид употребляет термин в тех же случаях, что и мы. Мы можем предполагать, что его сходное с нашим употребление является, например, производным от его конституировавшего референцию употребления и, таким образом, не дает правильного представления о том, каков референт термина в его употреблении. Если вспомнить, что многим референциальным терминам дети обучаются, первоначально имея дело со стимуляциями не от самих предметов, к которым они впоследствии должны будут эти термины применять, а от неких суррогатных медиаторов (например, изображений), то дизъюнктивную проблему можно распространить на все случаи, а не только на внешне сомнительные, хотя в своем суженном варианте она применяется именно к маргинальным случаям, таким, например, как: является ли референтом термина корова в употреблении некоего индивида, никогда не видевшего коров, а научившегося им пользоваться на картинках (да еще если они изображают не коров, а кошек)? Нетрудно показать, что эта проблема представляет собой частный случай проблемы следования правилу, как она сформулирована Крипке (Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке). Дизъюнктивная проблема тогда примет следующий вид: сохраняется неопределенность в отношении того, в согласии с каким именно правилом индивид употребляет термин — например, корова: произносит корова при виде коровы или произносит корова при виде или коровы, или изображения коровы (или большой пятнистой собаки при плохом освещении, или и т.д.).

Изменения номологического характера, которые вносит Фодор в бихевиористскую теорию значения, имеют целью решить эти проблемы. Помимо постулируемого бихевиористской теорией типа каузальности, произнесение выражения (в принимаемой Фодором терминологии, токен) каузально связано со стимуляцией со стороны предмета, версия Фодора учитывает также и случаи производства токенов в виду стимуляции нерелевантного типа, постулируя на этом основании второй тип каузальности — токены термина стимулируются инстансами каких-то других предметов, а не того, который признается его референтом. Если исключать случаи второго типа из объяснения референции, как в традиционных бихевиористских теориях значения (которые Фодор характеризует как телеологические), то они тогда могут рассматриваться как свидетельства дизъюнктивности значения; включение их в объяснение, таким образом, представляет собой шаг на пути решения дизъюнктивной проблемы.

В концепции Фодора, далее, различаются значение выражения и информация, которую содержат его токены. Коровы могут вызывать токены корова и не коровы могут вызывать токены корова: у первых и у вторых токенов разная этимология. Причина этого, в теории Фодора — различная информация о том, что их вызывает, которую содержат те и другие токены, но — не дизъюнктивность значения. Но теория значения должна объяснять, как различные токены выражения могут иметь одно и то же значение, несмотря на различия своих каузальных историй. Кроме того, будучи развитием бихевиористской теории, она должна оставаться каузальной, т.е. какой-то вид каузальной зависимости (по модели: объект-стимуляция-токен) должен признаваться конституирующим по отношению к значениям терминов. Два типа каузальности, по Фодору, связаны отношением асимметричной зависимости: каузальность второго типа имеет место в силу того, что имеет место каузальность первого типа, но не наоборот — первое возможно без второго и не нуждается в нем. В этом смысле все так называемые ложные токены термина корова, т.е. вызванные не коровами, метафизически зависимы от так называемых его истинных токенов, т.е. тех, которые вызываются коровами.

Но положение об асимметричной зависимости вызывает возражения; например, такое: существуют случаи, когда не единороги вызывают токен единорог, но не существует случаев, когда единороги вызывают токен единорог. По этой причине (она — не единственная) Фодор вводит в теорию номологический элемент: он формулирует отношение асимметричной зависимости не как каузальное отношение между индивидами, а как номическое отношение между свойствами: если обобщение Иксы вызывают Игреки в достаточной степени поддерживается истинностью соответствующих контрфактических утверждений (При таких-то обстоятельствах, если имеет место Х, то Х вызывает У), то, считает Фодор, существует закон, соотносящий свойство быть Икс со свойством быть причиной Игреков. Таким образом, корова значит корова, если

(1) есть номическое отношение между свойством быть коровой и свойством быть причиной токенов термина корова и

(2) есть номическое отношение между другими свойствами и свойством быть причиной токенов термина корова, то эти последние асимметрично зависят от первых. Свойство быть единорогом (и обусловливать асимметричную зависимость), тогда может иметь место даже в мире, где нет ни одного инстанта этого свойства — т.е. единорога. (Не исключено, что при таком подходе не удастся избежать квантификации на множестве свойств, что само по себе может иметь негативный эффект, с точки зрения эпистемологических требований к онтологии.)

В таком виде существование соответствующих номических отношений предлагается как вывод из положения, что (1) имеет контрфактическую поддержку. Это, в свою очередь, предполагает квантификацию на множестве возможных миров (или возможных расширений нашего мира), но такую, которая представляет собой онтологическую вариацию: а именно — чтобы Иксы вызывают Игреки было законом, мало того, чтобы Если имеет место Х, то Х вызывает У было истинным, Если имеет место Z и не существует ни одного Х, то Z вызывает У должно быть ложным для каждого Z. В рамках мысленного эксперимента нам не трудно осуществлять такие вариации, и результирующие интуиции могут считаться вполне допустимо валидными; но возражение может состоять в том, что для того, чтобы сделать такие интуиции валидными, например, чтобы считать, что в мире, где существуют единороги, единорог вызывает токен единорог, не имея фактического основания для вывода в таких случаях (так же, как во всех случаях, когда мы отказываем Иксам в существовании, чтобы проверить, смогут ли тогда Зеты вызывать Игреки — то есть во всех случаях установления законности (1)), не вовлекаем ли мы имплицитно в вывод об истинностном статусе соответствующих контрфактических высказываний пресуппозицию вида: Иксы должны вызывать Игреки или Если не Иксы, то ничто не может вызывать Игреки, или что-либо подобное — т.е., не участвуют ли те самые номические отношения, истинность которых требуется установить, в таком случае в самом порядке установления этой истинности?

Для иллюстрации дизъюнктивной проблемы приводится, в частности, такой пример: некая девушка выучилась употреблять термин кошка, применяя его не к кошкам, а к роботам-кошкам, производящим точно такое же стимуляционное воздействие на органы чувств, что и кошки; кошек же она до определенного момента вообще не встречала.

Фодор склонен соглашаться, что, по крайней мере, до определенного момента значением ее термина кошка будет дизъюнкция кошка или робот-кошка. Номическое отношение между видами каузальности, тем не менее, предполагает, что связь между свойствами быть роботом-кошкой и вызывать токены кошка асимметрично зависима от связи между свойствами быть кошкой и вызывать токены кошка; если предположить, что значением термина кошка в мире, где отсутствует вызывание соответствующих токенов кошками, а только — роботами-кошками, будет робот-кошка или робот-кошка или кошка, то в таком случае, можно и о значении термина единорог в нашем мире утверждать, что это не единорог, а то, что актуально вызывает соответствующие термины (или дизъюнкция некий не единорог или единорог). Но при каких условиях в таком мире кошка может значить кошка? Один ответ нам уже известен: если кошка — жесткий десигнатор, а вариация возможных миров осуществляется с инвариантной точки — из нашего фактического мира с его номотетическими реалиями. Другой ответ, похоже, предполагается апелляцией к отношениям между свойствами скорее, чем между индивидами: каузальная связь между роботами-кошками и токенами кошка должна асимметрично зависеть от каузальной связи быть кошкой — вызывать токены кошка.

Но что для мира, где нет кошек, может значить свойство быть кошкой (предположим, что память о кошках стерлась, их изображения стали восприниматься как изображения роботов-кошек или вовсе истлели и т.д.)? Не будет ли кто-либо, стоя на позициях того мира, прав, утверждая, что свойство быть кошкой (т.е., с этой точки зрения, чем-то очень похожим на робота-кошку, но без соответствующей электронно-механической начинки) зависимо требуемым образом от свойства быть роботом-кошкой? Если все же оставаться на позиции нашего мира и допускать дизъюнкцию (робот-кошка или кошка), то очевидно такая дизъюнкция должна быть во всяком случае не открытой — конечной. Но можно вообразить мир, в котором были кошки, потом появились забавные роботы-кошки, по своим стимулирующим характеристикам неотличимые от кошек (если только не заглядывать к ним вовнутрь), а через какое-то время кошки вымерли. Можно предположить, что через какое-то продолжительное время корни языковой практики называть роботов-кошек именем кошка забылись, тогда как сама практика сохранилась. С одной стороны, мы, находясь на позициях нашего мира, знаем, как такая практика сформировалась, знаем об ее асимметричной зависимости от практики применять термин кошка к кошкам, с другой стороны, это — как раз тот мир, где обучающиеся значению термина кошка не могут иметь опыт каузальности первого типа (кошка — токен кошка); соответственно, с одной стороны, значением кошка в этом мире должно быть кошка, тогда как с другой, похоже — робот-кошка.

Если сохранить здесь дизъюнкцию, то можно продолжить конструировать этот мир в направлении таких печальных событий: появляются роботы-кошки нового поколения, с совершенно другой начинкой, но называемые наряду с первыми роботами-кошками кошки; затем старых роботов-кошек сдают в утиль, а через какое-то время память о них стирается, как и в первом случае. Здесь можно с чистой совестью поставить и так далее, поскольку таких смен поколений роботов-кошек можно вообразить сколько угодно. Таким образом дизъюнкция может оказаться уже не закрытой, а открытой, что, по-видимому, недопустимо. С другой стороны, быть кошкой можно расшифровать как стимулировать точно также, как кошка — это свойство вполне применимо к такому очищенному от кошек миру; и в самом деле, стимулировать как кошка было существенным условием дизъюнктивности как таковой в исходном примере. Но в таком случае, поскольку здесь вполне достаточно простой стимульной синонимии для подстановки стимулировать таким-то образом на место стимулировать как кошка во всех случаях, где первый предикат участвует в описании каузальной или номической связи, можно освободиться от выражения как кошки, а соответствующее общее свойство — от референции к кошкам. Но, если так, то фактически, поскольку стимулировать — общая часть для значений всех терминов, чья семантика объясняется каузально (в бихевиористском смысле каузальности), значением термина кошка оказывается концепт таким-то образом, который сам может быть одним и тем же способом (как со своим источником) связан со множеством (открытым, к тому же) предметов — феномен разрыва связи между предметом и стимуляцией. Тогда, использование номологического критерия приводит к трансформации каузальной теории значения в идеационную или даже в менталистскую.

Общее сомнение, касающееся дизъюнктивности, таково:

Если Х выражает по крайней мере Х и если есть У, который номологически невозможно отличить от Х, то Х выражает У так же, как и Х (например, выражает дизъюнктивное свойство Х или У ^[16].

Чтобы решить проблему, Фодор предлагает учесть актуальные истории производства токенов, для чего дополняет (1), которое само по себе еще не решает дизъюнктивную проблему, дополнительными условиями:

…'Х’ означает Х, если:

(1) X вызываетX’ — закон.

(2) Некоторые Х' в действительности вызываются Иксами (Xs).

Для всех У, не = Х, если Игреки ( Ys) как Игреки в действительности вызываютХ', то вызывание Игреками токеновХ’ (‘ X’ s) асимметрично зависимо от вызывания Иксами токеновХ'.

(Обозначим их, как условия А, В и С, соответственно.) Условие B призвано исключить такие случаи как 'вода’ значит XYZ, ‘лошадь’ значит двойник лошади и подобные. Этим, похоже, отрицается и ‘единорог’ значит единорог, что само по себе не страшно, разве что, возможно, не согласуется с представлением о том, что такие термины все же имеют объем, хотя и пустой; что, вероятно, интереснее в этом случае — как быть тогда с предполагаемой асимметричной зависимостью других каузальных историй (всех действительных) производства токенов ‘единорог’ от данной, если данная, с одной стороны, должна, согласно условию A, конституировать значение термина, а с другой стороны, не отвечает условию B? Нельзя же на этом основании исключить термин ‘единорог’ и все ему подобные из числа значимых вообще? Или можно? Наверное, нет, поскольку, более того, то же самое придется отнести к огромному числу собственных имен: никакой Х не вызывает в действительности токены ‘Аристотель’, одни только Игреки; приходится тогда отказать в референции всем именам, именующим ушедших из жизни людей, исчезнувшие города, страны и т.д., даже если еще живы те, кто непосредственно был с ними знаком.

Условие C в некотором отношении несамостоятельно: его истинность зависит от истинности условия A, поскольку, если некоторая каузальность уже не предполагается (номологически) конститутивной, в отличие от остальных, то нет оснований предполагать такое отношение между различными каузальными историями производства токенов (в данном случае, вероятно, лучше говорить об омофонных и гомоморфных последовательностях, поскольку затруднительно предполагать для такого случая какое-либо единство термина — таковое нуждается в семантическом основании), как асимметричная зависимость. Мы можем, конечно, независимым образом заключать, что одни языковые практики лежат в основании других, но, когда дело дойдет до переноса этих отношений на свойства, нам понадобятся обобщения контрфактических истин — именно те (вернее, некоторые из них), посредством которых обосновывается истинность (1) (т.е. условия A): какие каузальные связи могут продолжать существовать при устранении каких при прочем равном, а какие — нет. В результате базисным все равно остается условие A.

2.4.2. Следование правилу

Таким образом, применение номологического критерия представляет собой попытку прояснения представлений об определенном применении выражения согласно с его значением или в соответствии с некоторым законом вывода и т.д. Анализ аргументации Фодора вновь обнаруживает, что нет никаких оснований полагать, будто выражение используется в соответствии с его значением, что не существует такого отношения, в котором мы, пользователи языка, можем рассматриваться как следующие некоторым образцам лингвистического использования тех значений, которые мы придаем выражениям.

Предположим, например, что нас интересует некоторая формальная система. Когда определены аксиомы и правила вывода, мы уже думаем о них как об определении всего, что может считаться теоремой (или всего, что имеет значение для доказательства теоремы). Принимая аксиомы и правила, мы (как мы считаем) тем самым уже берем на себя обязательство к принятию определенных вещей как теорем; теоретическая задача состоит в том, чтобы раскрыть, каково в конкретных случаях наше обязательство. Однако, несмотря на факт, что доказательство в такой системе является механически достигаемым понятием (т.е. что мы можем эффективно запрограммировать машину, чтобы проверить любое предполагаемое доказательство), в действительности так или иначе нет никакого жесткого определения тех предложений, которые являются теоремами. В наиболее общей форме можно сказать, что в нашем понимании любого понятия нет никакого жесткого определения того, что можно считать его правильным применением.

Эта проблема, формулируемая как проблема следования правилу, может интерпретироваться таким образом, будто всегда существует бесконечно много одинаково успешных альтернативных способов, которыми можно следовать правилу в конкретных случаях. Но это, конечно, не так, поскольку мы имеем в виду правило, имеющее точный смысл. Однако есть по крайней мере один аспект, в отношении которого следование правилу может быть расценено как всегда привлекающее интерпретации. Он выражается в следующем. Любое правило, которому некто (наблюдаемый нами) следует, может применяться им на некоторой стадии таким образом, который будет одновременно и совместим с прошлым применением, и отличен от того, что мы имели в виду. Если некто внезапно делает что-то, что кажется нам ненормативным применением правила, то у него может иметься такая интерпретация полученных им инструкций, которая объясняет и использование рассматриваемых терминов, совпадавшее вплоть до данного момента с предполагавшимся (автором инструкций и/или внешним наблюдателем) использованием, и также дальнейшее ненормативное использование. Мы скажем, что такой человек извратил наши инструкции, что он следовал правилу, отличному от того, которое мы предназначали (хотели как лучше...). Но, очевидно, возможно также, что ничто из того, что мы говорим или делаем, не заставит такого человека следовать правилу так, как мы хотим. Как бы много правил мы ни дали ему, он может иметь свое правило, которое обосновывает его применение наших правил: т. е. он дает такую интерпретацию того, что ему сказали делать, при которой может быть признано, что он действительно это делает.

В такой трактовке номологический критерий скатывается в ментализм (или, скажем, пересекается с критерием интенциональности): там, где мы думаем, что поняли правило, которому, как предполагается, мы следуем (другие люди полагают, что мы следуем; хотят, чтобы мы следовали; имеют интенцию, чтобы мы наконец проследовали); там, где мы думаем, что понимаем, как применять определенные предикаты — там возникает возможность нового применения, там для нас всегда открыто неопределенно (бесконечно?) много гипотез о том, как выражение должно применяться в новых обстоятельствах таким образом, чтобы новые применения были совместимы с прежними. При этом при оценке наших прежних применений (как адекватных) мы можем исходить не только из нашего умозрительного толкования правила, но и из наблюдений за тем, как этому правилу следуют другие. Конечно, нет никаких специальных причин на то, почему у нас непременно должны появиться эти альтернативные гипотезы. Обычно ничего подобного и не происходит; обычно наше использование выражения весьма автоматично и решительно. Однако то, что мы расцениваем как следование правилу, будет включать интерпретацию в том смысле, что мы будем (возможно, подсознательно, т.е. внерационально) выбирать одну из доступных гипотез как ту, которую, по нашему (пусть внерациональному) мнению, применяют другие носители языка.

Согласно этому предположению, скептическое замечание в адрес номологического критерия заключалось бы не в том, что одно и то же правило, четко или нечетко сформулированное, всегда допускает неограниченное количество способов адекватного применения. Скорее оно состояло бы в том, что всегда, на основе любого нормального обучения и наблюдения за тем, как другие люди применяют некоторое правило, может возникнуть неопределенно много одинаково жизнеспособных интерпретаций способа, которым мы можем следовать этому правилу. Витгенштейн в известных параграфах Исследований привлекает наше внимание к возможности того, что некто может дать полученным от нас инструкциям неожиданную интерпретацию и, сделав это однажды, продолжать следовать правилу именно в духе этой интерпретации, несмотря на наши усилия разъяснить ему то, чего мы от него хотим. Этого следует ожидать, если наш некто обладает некоторым альтернативным пониманием тех терминов, в которых мы пытаемся разъяснять первоначальные инструкции; тогда вполне может быть так, что, независимо от того, сколько примеров и образцов мы ему дадим, эти примеры будут совместимы с неограниченным разнообразием интерпретаций предназначенного правила.

Из примеров Витгенштейна следует, что у нас нет возможности окончательно удостовериться в том, что мы разделяем наше понимание некоторого выражения с кем-то еще, что в некотором будущем случае наши соответствующие использования выражения не будут различаться настолько радикально, что нам придется расценивать те значения, которые мы приписываем этому употреблению, как различные^[17]. А раз так, то мы неявно принимаем ту гипотезу, согласно которой ситуация употребления языковых выражений имеет форму ситуации существования соглашения об их употреблении. Предметом такого соглашения был бы способ, которым говорящие на языке понимают некоторое выражение как эквивалент некоторому открытому множеству утверждений об их поведении в фактических и гипотетических обстоятельствах. С этой точки зрения, разговор об определенном способе понимания выражения допустим только в том случае, если мы обладаем некоторыми средствами проверки того, как именно оно понимается. Если мы не имеем таких средств, то у нас нет оснований говорить о факте понимания выражения некоторым определенным способом. По мнению Витгенштейна, у нас этих средств и, следственно, оснований действительно нет. Возможна другая точка зрения: отталкиваясь от этого соображения, Даммит строит свою теорию значения, подразумевающую возможность обнаружения таких средств. Однако и для отрицательной, и для утвердительной гипотезы важен не столько тот факт, что теория строится для открытого множества утверждений, сколько то, что такая теория предусматривает процедуры конструирования и деконструирования (допустим, прибавления единиц к конечному множеству). Именно знание (пусть неявное) процедуры (или о процедуре, о возможных способах бытийствования подобных процедур) необходимо нам для того, чтобы утром быть уверенными, что днем все будет так же.

Ранее один из авторов сформулировал эту проблему как проблему стабильности языкового значения^[18] (в определенном смысле наследующей проблемам индивидуального языка и следования правилу): какие факторы обеспечивают неизменность употребления языковых знаков в одном и том же значении? Откуда я могу знать, что в следующий раз, когда я произнесу слово снег, мой собеседник будет знать, что я имею в виду мелкие кристаллы H₂O? В силу чего у нас есть основания полагать, что в следующий раз, когда мы произнесем то или иное слово, оно будет обозначать свой предмет тем же способом, что и в прошлый раз?

Возможны два наиболее общих ответа:

Так говорят все. И я, и другие люди много раз употребляли слово снег для обозначения мелких кристаллов H₂O, и отсюда я делаю вывод, что так будет и дальше.

Слово снег означает в русском языке мелкие кристаллы H₂O.

Второй ответ ассоциируется скорее с идеационными — точнее, вообще с любыми абсолютистскими теориями значения, а не только платонистскими или августинианскими, по Витгенштейну. Но и первый ответ не является удовлетворительным, из чего и возникает обсуждение проблемы следования правилу, причем при таком рассмотрении возрастает роль индукции.

Номологический критерий здесь пересекается с критерием индивидуации: мы видим параллель между проблемой следования правилу и проблемой тождества. Основное различие здесь состоит в том, что последняя традиционно анализируется в категориях признаков или свойств^[19]. Если для каждого свойства F предмет x обладает F ттт предмет y обладает F, то x идентичен y:

(F)(Fx <—> Fy) —> x=y.

Как могли бы эти соображения прояснить употребление выражений вида если некто следует правилу, то он должен получить то-то и то-то и т.д.? Возможно, под вопросом оказывается наша способность делать определенные утверждения о правиле. Есть ли основания полагать, что существует общее понимание правила? Если бы изменения в температуре комнаты были достаточно локализованы, то не имело смысла бы говорить о температуре комнаты. Но возможность успешной референции (или, по крайней мере, успешного обозначения), с такой точки зрения, есть именно возможность того, что изменения в понимании локализованы таким образом (кластеризованы). Если мы не можем рационально исключить эту возможность, то мы не можем говорить об определенном значении выражения, так как значение выражения — это только способ, которым это выражение обычно понимается.

Это означает, по сути, предположить некоторый вид индуктивного скептицизма. Предположение могло бы быть усилено следующим образом. Допустим, что мы (вслед за Витгенштейном) отклоняем идею о том, что значение выражения — это нечто (что бы то ни было), что может быть легитимно рассмотрено как некоторое ограничение дальнейшего использования этого выражения. Один из способов поддержки этого представления состоял бы в том, чтобы предположить, что адекватная теория значения выражения должна на любой стадии являться теорией прошлых использований этого выражения. В этом случае каждое новое использование выражения было бы независимо от теории, данной ранее, и требовало бы уточнения и расширения этой теории. Конечно, решающим возражением на такое представление значения выражения был бы его конфликт со стандартными критериями того, что значит неправильно истолковать значение. Неправильно используя выражение, некто показывает, что он не понимает его, каким бы точным ни было знание этим человеком истории использования этого выражения. Знание значения есть знание о том, как сделать нечто: мы, как предполагается, знаем, как вообще должно использоваться это выражение.

Здесь следует заметить, что шаг от теории прошлого использования выражения к утверждению его общего использования является индуктивным. Знание, которое мы получаем, когда мы изучаем первый язык, скорее всего является не чем иным как индуктивно обоснованными заключениями о том, как выражения должны вообще использоваться, и эти заключения выведены из нашего опыта того, как эти выражения использовались ранее. Таким образом, чтобы обладать тем же самым пониманием выражения, что и кто-то еще, надо сформировать, на основе соответствующего обучения, ту же самую индуктивную гипотезу о правильном использования этого выражения. Но есть ли свидетельства в пользу того, что широкое семантическое разнообразие является действительной практической возможностью? Скорее напротив, все свидетельства очевидно указывают на то, что все мы имеем одни и те же индуктивные гипотезы. Добавляет ли применение номологического критерия что-либо к индуктивному скептицизму относительно общих заключений о том, как выражение должно использоваться, на основании образцов его использования?

Ответ должен быть утвердительным. Дело в том, что если бы мы ограничивались этим скептицизмом, то он не имел бы никакого отношения к теории значения. Наиболее важна здесь предполагаемая равная валидность неопределенного числа несовместимых гипотез, каждая из которых удовлетворяет (фактическим) данным о прошлом использовании некоторого выражения. Любое количество таких гипотез может ожидать своего часа Ч в лингвистическом сообществе. Но, как показали Юм и Гудмен, такова ситуация с любым индуктивным выводом. Таким образом, может показаться, что адекватное возражение здесь будет состоять в том, чтобы решить проблему индукции так, чтобы показать, что не всегда нам доступно неопределенно много гипотез, которые на основе некоторой очевидности могут быть приняты с одинаковой рациональностью. Можно предположить, что при попытке простой индукции мы сталкиваемся с бесконечным количеством возможных гипотез, однако лишь с конечным количеством вероятных гипотез — таких, принятие которых на основе общедоступной очевидности было бы рационально. Такой тезис опровергает как индуктивный скептицизм вообще, так и специфический индуктивный скептицизм относительно значения. В последнем случае можно ожидать, если язык используется последовательно, что все разумные существа рано или поздно придут к одной и той же гипотезе (в результате некоторого идеального или рационального исследования — например, по Патнэму).

Итак, возможно такое решение проблемы индукции, которое показывало бы, что всегда можно продвигаться, имея адекватные данные, к ситуации, где было бы рационально принять на основе этих данных только одну специфическую гипотезу. Но такое решение не могло бы эффективно опровергнуть общий индуктивный скептицизм относительно идентичности определенных понятий у различных людей, и в особенности относительно наших понятий правильного использования определенных выражений. Допустим, что мы полагаем проблему значения состоящей в объяснении идентичности понимания определенного выражения различными людьми и определяем эту идентичность как использование (намерение использования) в соответствии с одной и той же индуктивно достигнутой управляющей гипотезой. Но в этом случае у нас все еще не будет достаточных оснований предположить, что такова будет ситуация в каждом случае, когда мы достигли наших соответствующих гипотез вполне рациональными методами на основе достаточно широкого опыта. Этот ответ просто свел бы затруднение обратно к необходимости обоснования предположения о том, что мы действуем в соответствии с одним и тем же понятием рационального индуктивного вывода. Если мы представляем индуктивный скептицизм вообще как вопрос по существу: Как мы можем рационально выбрать некоторую из неопределенного числа гипотез, которые могут быть использованы для объяснения определенного конечного множества данных?, то особенность его применения здесь такова, что к нему не применимо приведенное выше решение — которое было бы валидно для любого другого применения. У нас не будет оснований предположить, что все мы достигли одного и того же понимания некоторого выражения потому, что все наши заключения рациональны (если только у нас нет дополнительных причин считать их таковыми).

2.5 Поддержка системой референций

2.5.1 Соотношение критериев и достаточность

Сказанное выше позволяет эксплицировать переплетения и взаимные обязательства между рассмотренными видами критериев. Мы до определенной степени согласились понимать такую характеристику, как наличие коммуникативной интенции указать на определенный предмет, — по крайней мере, если она не используется (специфическими способами) теориями, разрабатывающими другие критерии (например, каузальной) — не критерием референции, а скорее ее заместителем. Однако для того, чтобы путем такого замещения можно было объяснить, почему одни языковые средства чаще других используются для выполнения интенциональных задач соответствующего вида, а некоторые — наоборот, вообще практически так не используются, необходимо добавить к замещающему интенциональному концепту понятие лингвистической привычки или нечто подобное, некий инерционный предикат. То же самое — что это скорее заместитель референции, чем ее критерий — мы в принципе признали верным и в отношении такой характеристики, устанавливаемой в качестве коррелята употреблению термина в рамках соответствующих теорий, как наличие определенного образа в уме или ментального содержания, или же состояния сознания, или чего-либо, к чему сознание предполагается редуцируемым. Что касается остальных критериев, то относительно каждого из них справедливо будет, основываясь на вышесказанном, утверждать, что:

1) ни один из них не может считаться достаточным и

2) каждый привлекает какие-либо другие критерии в качестве условий своей собственной достаточности.

Так, интенциональность предполагает (в этом смысле) каузальность, а та, в свою очередь — опять интенциональность и/или номологию; указание при помощи определенных дескрипций также предполагает каузальность или номологию (или что-либо третье); то же относится и к идеации; индивидуация же, соответственно своему статусу, предполагает поддержку со стороны какого угодно критерия, который только может считаться достаточным для индивидуации. Остается номология: она, похоже, в указанном отношении предстает в наиболее выгодном свете — однако, проблема следования правилу делает ее в качестве достаточного критерия практически не менее уязвимой. Либо мы принимаем ослабленную версию номологического критерия — связь через конвенцию, либо допускаем привлечение формального анализа к сфере отношений между индивидуальными полаганиями. В любом случае мы вынуждены привлекать критерий другого вида: номология нуждается в обосновании определенной системой, из которой она выводима — т.е. такая система должна иметь место для того, чтобы номологический критерий (а соответственно, и любой из перечисленных) мог функционировать в качестве достаточного критерия референции.

У нас мог возникнуть естественный вопрос: поскольку ни один из этих критериев не является достаточным, то не является ли достаточной их совокупность? Другим, связанным с ним, стал бы вопрос о необходимости каждого из критериев в этой конъюнкции. Однако здесь представляется воможным поставить эти вопросы в более общей форме, предложив объемлющий критерий, который можно обозначить как критерий поддержки системой референций. Учитывая востребованность номологии для упрочения позиций остальных критериев, претендующих на назначение им статуса конъюнктивно достаточных, можно с большой долей уверенности предположить, что он является объемлющим — по отношению если не ко всем возможным (хотя таково максималистское требование в этой связи), то, по крайней мере, к рассмотренным кандидатам. И следующий вопрос здесь таков: по отношению к какой системе он задается? Какой фрагмент языка выступает в качестве такой системы — или это делает язык в целом? Выводимость предполагает соответствие определенным более или менее формальным условиям, прежде всего — совместимости, или согласуемости. В этом отношении применение такого критерия может столкнуться с трудностью того же вида, что и применение когерентной концепции истинности: как мы можем знать, с какой системой соотносить номологию с целью проверки на совместимость (и удовлетворение другим условиям)? Ведь для этого нужно знать, какая система является истинной. Однако эта трудность не представляется столь серьезной, если речь идет о связях номологии не с формализованным, а с объемлющим естественным языком: в этом случае просто нет конкуренции между языками за истинность. Но это предполагает

1) принятие номологического критерия в ослабленной — конвенциональной — форме и

2) решение следующей проблемы: весь ли язык следует рассматривать как поддерживающую систему или какую-то его часть?

2.5.2. Холизм и молекуляризм

Идея языка, взятого как целое в качестве не только необходимого, но и достаточного (если он располагает соответствующими структурами) условия референции возникла в наше время из критики позитивизма, в частности — верификационистского тезиса.

Возможно, важнейшим следствием корреспондентно-репрезентативной модели взаимодействия между языком и реальностью как для теории познания, так и для теории значения, явилась концепция верификационизма. Согласно этому представлению, познавательно ценные высказывания можно отличить от познавательно не ценных с помощью формализуемых критериев: первые, в отличие от вторых, верифицируемы, т.е., грубо говоря, могут быть соотнесены с опытом, и их истинность — проверена в результате такого соотнесения. Вторые же просто никак не связаны с опытом: они либо аналитичны, т.е. всегда истинны и представляют собой что-то наподобие лейбницевских истин разума, либо просто не имеют истинностного значения. Такой подход имеет ярко выраженные семантические обязательства: если значение предложения (высказывания, пропозиции) есть его истинностное значение, то, по крайней мере, для познавательно значимых высказываний, знать их значение значит знать условия, при которых они могут быть проверены опытом — условия их верификации (или, в другой версии — фальсификации). Самая, пожалуй, многочисленная группа проблем из тех, с которыми столкнулся верификационизм, связана с предположением, что верификация — это процедура, которая может быть проделана в отношении предложения, взятого в отдельности: если это простое предложение, не содержащее кванторов общности или их аналогов, смотри, связано ли оно непосредственно с опытом, если общее предложение или сложное — смотри, разъединяется ли оно на составляющие, непосредственно связанные с опытом, логически релевантным способом. Такие взгляды получили название атомистических^[20] . В их основе эксплицируются два исходных допущения:

(1) значение языкового выражения (по крайней мере, из определенного множества) может быть установлено независимо от остального тела языка (корпуса предложений теории), благодаря соотнесению такого выражения с самой реальностью, т.е его эмпирическому референциальному содержанию;

(2) значение познавательно значимых элементов языка ( предложений теории) есть их истинностное значение и оно также может быть непосредственно верифицировано опытом — путем соотнесения с реальностью — или верифицировано поэтапно, через приведение предложений к правильной логической форме и путем их логического анализа.

Критика, предпринятая как со стороны теории значения — прежде всего Куайном и Гудменом — так и со стороны теории познания — Гемпелем, а затем продолженная Куном и его последователями, показала, в чем эти идеи несостоятельны. В результате на смену в качестве принятого представления пришли другие взгляды, названные, в противоположность, холистскими.

По аналогии с приведенным различением семантического и верификационистского атомизма можно различать семантический и верификационистский холизм: первый представляет собой утверждение, что значение выражений языка зависит от всего целого языка, второй — что только весь язык в целом, а не отдельные его элементы, может поверяться опытом. К этому второму положению добавляется обычно вывод из отказа признавать какое-либо существенное деление на аналитические и синтетические истины — что пересмотру в результате соотнесения с опытом может подвергнуться истинностный статус любого предложения, сколь бы независящим от опыта он ни казался (хотя при этом может признаваться, что одни предложения подвержены таким ревизиям в меньшей степени, чем другие, но лишь в силу сложившихся эпистемологических традиций и предпочтений, а не благодаря семантическим особенностям этих предложений). Семантический холизм для значимых предложений — для которых больше не действительно деление на аналитические и синтетические, а также на верифицируемые и неверифицируемые (остаются требования непротиворечивости, грамматической правильности и т.п.) — можно признать следующим из верификационистского холизма: если ни одно из предложений не связано с чем-то вне языка — с опытом — привилегированным образом само по себе, то связь каждого из них с опытом, т.е. их условия истинности и условия верификации, должна зависеть от внутренних характеристик (структуры) всего языка как целого.

Куайн ссылается на проблему обучения языку в ситуации радикального перевода, утверждая^[21], что, хотя при таком переводе может быть установлена стимульная синонимия, она, будучи всегда синонимией, устанавливаемой между конкретными произнесениями, даже если установлено, что произносится одно слово, а статистически — между предложениями (в предельном случае — однословными), не может быть основанием для установления синонимии между соответствующими терминами. Но ситуация радикального перевода, по определению, есть ситуация в которой у переводчика нет никаких ключей к смыслу того, что говорит носитель незнакомого языка — т.е. предполагается перевод с абсолютно незнакомого языка; между тем, такое допущение представляет собой сильную идеализацию, поскольку в действительной практике перевода практически всегда есть посредующие звенья, помогающие установлению не стимульных, а нормальных, синонимий и их последующей коррекции. Обобщать эти практики в концепцию радикального перевода, скорее всего, неоправданно^[22]. Референциальную часть языка (во всяком случае) при радикальном переводе можно, по Куайну, освоить, лишь освоив весь язык. Но этот вывод валиден, опять же, только если мы принимаем саму идеализацию радикального перевода: противоположное допущение может состоять в том, что таковой просто невозможен. Однако, даже если принять такие идеализации, они сами по себе еще не объясняют, почему значения выражений (причем всех без исключения) не могут определяться чем-либо вне языка? Что означает: значение предложения зависит от всей теории? Прежде всего, подразумевается, что существуют правила, единые для языка в целом и тем самым для всех его элементов, и некоторые из этих правил определяют, каким должно быть значение данного предложения: они определяют, как оно должно устанавливаться или как оно должно конструироваться, или прямо — каково оно. Но это может означать и нечто большее: а именно: любое изменение в любой части языка, если имеет место, то сказывается на всех остальных частях этого языка.

Этого, однако, может оказаться недостаточно для семантического холизма: иначе можно было бы сказать, что внутри частей языка влияние соответствующих изменений может распределяться таким образом, чтобы не затрагивать какие-то элементы. Тогда аргумент от изменений может выглядеть так: любые изменения в любой части языка, если имеют место, вызывают определенные изменения значений всех остальных элементов языка. Между тем, изменения могут быть разными и кажется весьма правдоподобным предположение, что изменения разных видов могут по-разному влиять на разные элементы языка, в том числе и в отношении различия между непосредственным воздействием и опосредованным или, иначе, существенно растянутым во времени. Так, например, изменения в онтологии языка, очевидно, должны сказаться на референциальной его части (хотя не очевидно, что на всех ее элементах в равной степени, и, возможно, для некоторых эта степень может быть нулевой), но вполне могут оставить незатронутыми связки и другие соединительные конструкции, если их функция в языке достаточно далека от референциальной. С другой стороны, изменение представлений о выводе и его валидности, обусловливающих логическую структуру языка, вряд ли непосредственно повлекут за собой изменения значений референциально значимых элементов — по крайней мере, такие изменения, если и будут иметь место, то будут опосредованы изменениями на разных уровнях межконцептуальных связей, а стало быть, могут быть значительно отсрочены во времени. Наконец, если под изменениями понимаются изменения правил, то мы вполне можем представить себе изменение такого рода, не затрагивающее весь корпус правил, а лишь определенную его часть и, соответственно, во всяком случае, сказывающееся на той части языка, которая непосредственно управляется этими правилами, быстрее и значительнее, чем на остальных (а где-то на другом конце языка степень влияния этого изменения вполне может оказаться нулевой, если даже предполагать, что оно непременно должно и там сказаться).

Отдельную проблему для семантического холизма может представлять и неопределенность в отношении границ языка: где еще продолжается язык L, а где — уже не он? Где его референциальные границы? Такого рода соображения, вместе с идеей языка как структуры правил обусловили третье направление в понимании зависимости значений языковых выражений и знаков вообще от целого, частью которого они являются: оно получило название молекуляристского. Этот подход предполагает, что значение выражения определяется неким фрагментом языка, но не всем языковым целым, например — определенной группой правил. Но, как мы видели, концепция правила сама нуждается в прояснении: в частности, может оказаться, что ответ на вопрос Что значит знать определенное семантическое правило? должен включать в себя холистское положение: Знать определенное правило языка можно только зная всю систему правил. В самом деле, если мы считаем, что референция терминаТ' регулируется неким правилом R: 'Т' значит t ттт r - то мы, по крайней мере должны знать условия валидности, истинности и т.д. R, то есть мы должны знать соответствующую другую группу правил (не говоря уже о правилах, регулирующих понимание всего того, что входит в состав то-то и то-то). Это возражение может сниматься либо

1) указанием на то, что имеются уровни правил, примерно соответствующие, например, делению на метаязыки и их языки-объекты, и при этом все необходимые для того, чтобы знать данное правило языка, правила, сами принадлежат к более высокому по отношению к данному уровню (расселовский путь), либо

2) апелляцией к тому, что можно следовать правилу, не артикулируя его, т.е. не имея всей системы посылок, выводом из которых это правило кажется лингвистам и прочим семантически озабоченным личностям (путь Витгенштейна или, скорее, Крипкенштейна).

В первом случае молекуляризм, вероятнее всего, попадает в зависимость от возможности распространения многоуровневой (по крайней мере, двухуровневой) модели структурирования (по принципу: метаязык — язык-объект) на естественные языки; во втором случае само правило редуцируется к совокупности обыденного знания, к привычке, формулируемой посредством чего-то наподобие обобщения на множестве: Я бы так же употребил это выражение в данных обстоятельствах. Этот путь не снимает для молекуляризма указанной проблемы, поскольку ставит определимость значения в зависимость, в конечном счете, не от определенной группы правил, а от условий установления определенной конвенции — условий удовлетворительности соответствующих обобщений.

Значение огромного множества выражений языка мы знаем только тогда, когда мы знаем их связи внутри языка; и чем дальше от референциальной части наших языковых средств, как нам кажется, отстоят соответствующие выражения, тем более мы склонны искать источник их значимости в структуре самого языка. Когда дело касается таких характеристик высказываний, как истинность, противоречивость или, например, абсурдность, в дело вступают инференциальные связи с другими высказываниями, без знания которых мы не могли бы знать о соответствующем лингвистическом элементе то, что мы хотим. Все это свидетельствует в пользу обращения особого внимания на такого кандидата в критерии референции как вовлеченность в некое системное целое или, иначе — поддержка системой референций. Этот критерий может принимать разные формы — от модельных конструкций, тяготеющих к формальным языкам, до концепции значения как употребления, опирающейся на интуиции лингвистического консенсуса. Эти варианты объединяет одно — идея правила или, в расширенной трактовке, языковой конвенции.

2.5.3 Системность и конвенциональность референций

Обсуждение проблемы лингвистической и эпистемологической конвенции оказывается центральным для уяснения того, почему наш критерий системной референциальности должен иметь молекуляристский^[23] , а не холистический характер. Представления о конвенциональности значения могут сочетаться и с теми, и с другими взглядами, однако важно, каким образом это происходит.

С точки зрения атомизма, решающую роль в детерминации референциальных значений будет играть их собственное содержание — т.е., референциально, их соотнесенность с некоторой внешней языку действительностью. Крайней позицией здесь будет отрицание конвенциональности — натуралистический взгляд на природу значения. Такое содержание не обязательно должно признаваться эмпирическим: привлечение идеационного критерия здесь ведет к принятию интерналистской концепции значения. В зависимости от этого различную форму будет иметь противоположная — конвенционалистская — позиция. С молекуляристской точки зрения, бессмысленно будет рассматривать языковую конвенцию как тотальную, равно (или, по крайней мере, одинаково) валидную для всех элементов языка: мы должны выделить тот класс элементов, относительно которых эта конвенция заключается. Такую форму имеет, например, позиция логического эмпиризма^[24] — различение между аналитическими координативными определениями и предварительно описанными синтетическими эмпирическими предложениями. При этом только первые являются конвенциональными, и как только они установлены в соответствии с конвенцией, истинность или ложность эмпирических предложений определена однозначно опытом эмпирического содержания, уникально связанного с каждым эмпирическим предложением. Применительно к языковой конвенции это означало бы, что конвенциональными являются языковые правила, а референции устанавливаются с необходимостью в результате их применения. Холистическая точка зрения здесь будет отличной по каждому из этих пунктов; аргумент будет состоять в следующем.

Пусть язык состоит из частей A, B, C и D, вместе составляющих непротиворечивое целое, которое надлежащим образом — правильно, т.е. в соответствии с определенными правилами — соединяет соответствующие референции. Тогда совокупность меньшего, чем все четыре, количества элементов, например, A, B и D без C, больше ничего не говорит об этих референциях, и точно так же A, B и C без D. Но можно считать три из этих элементов, например, A, B, C обусловленными априорно (не-конвенционально, с той или иной необходимостью — например, каузально), и только D — референциально. То, что остается здесь неудовлетворительным — это сохраняющаяся произвольность в выборе референций, которые могут быть определены как априорные, поскольку она противоречит тому факту, что при развитии языка одна интерпретация сменяется другой, и может смениться такой, в которой априорными будут, скажем, А, В и D, или даже только D.

Аргумент подобной формы получил два широко известных экстерналистских применения: Куайн использовал его для критики аналитическо-синтетической дистинкции (распространив эпистемологические позиции логического эмпиризма на теорию значения), а Крипке — для пересмотра понятия априорности. При этом вместо развития языка они рассматривали, соответственно, ситуации перевода и передачи значений по каузальной цепи. С влиятельной сегодня пост-куайновой точки зрения, молекуляризм либо должен принять разделение между аналитическими и синтетическими предложениями (и скатиться в ползучий эмпиризм), либо он перейдет в холизм^[25] . Однако со стороны семантического молекуляризма здесь возможен контраргумент: для того, чтобы, скажем, два человека понимали одно предложение Р, не является необходимым, чтобы существовало некоторое множество предложений, которое эти два человека должны разделять. Необходимым является нечто иное, а именно: эти два человека должны разделять некоторое множество предложений, т.е. иметь одинаковую (в этом отношении) семантическую компетенцию^[26] . Вот что для нас здесь важно: референциальный холизм (в отличие, скажем, от менталистского холизма, согласно которому изменения значений и изменения полаганий тождественны^[27] ) должен также отвечать на вопрос: разделяют ли пересекающиеся языки также и свои онтологические обязательства? Если за последними также признать холистический характер, то языки могут разделять любое из них лишь в том случае, если они разделяют их все. Это очевидно слишком сильное требование, и для спасения холизма оно должно быть смягчено — например, конвенционально.

Поэтому холистическая позиция по поводу конвенциональности референций состояла бы в следующем: для того, чтобы определить референции языка, необходимо провести различие между контингентными и необходимыми (скажем, каузально обусловленными) референциями, в то время как способ, которым должно быть проведено это различие, конвенционален. Референции, определенные как необходимые, не будут получать тем самым никакого принципиального эпистемологического отличия, дающего им гарантию от пересмотра на основании свидетельствующего о противоположном языкового опыта. Причем этот холистический тезис о произвольности различия между конвенциональным и необходимым противостоит не только атомизму, но и в равной степени молекуляризму, проводящему принципиальное различие между конвенциональными правилами (например, конвенционально установленными правилами передачи значений по каузальной цепи) и детерминированными в результате их применения референциями, где это различие явилось бы наиболее эпистемологически нагруженным.

Холист и молекулярист, вероятно, согласятся, что ни способ, которым мы должны устанавливать референции, ни способ, которым мы должны использовать их при употреблении языка, не являются необходимыми: решающим критерием здесь является только успех употребления. Правила комбинации референций должны быть предусмотрены только в общем смысле, потому что иначе использование языка было бы невозможно. Эти правила можно сравнить с правилами игры — скажем, следуя Витгенштейну, шахматной: сами по себе они произвольны, но их изначальная детерминированность делает возможной игру как таковую. Однако молекуляристское расширение аргумента здесь будет состоять в том, что конвенция по их поводу подлежит постоянному пересмотру и в любом случае не является тотальной: она валидна для предназначенной области применения. Значимое языковое построение отличается от пустой концептуальной схемы определенной исчерпывающей совокупностью этих комбинаций, заданных на той или иной референциальной области, а не, с одной стороны, какой-либо одной или несколькими из них, какими бы содержательными сами по себе они ни были, и не, с другой, размытым множеством всех возможных связей между всеми возможными применениями языка. Такая точка зрения отличается от интернализма: здесь не обнаруживается никакого признака искомой системы, о котором мы могли бы знать априорно, что он обязательно должен принадлежать этой системе в силу того, что такова природа нашего мышления. Мы можем задаваться вопросом лишь о том, как представлен язык в его состоянии развития к настоящему времени, но не о том, как он должен быть представлен. Референциальные правила, при подобном подходе, конвенциональны тривиально, как предварительное условие функции употребления.

С холистической точки зрения, референции должны были бы определяться относительно всех референций языка и верифицируемы не индивидуально, а в составе полной системы языка. Такое требование привело бы к отождествлению конвенциональности и контингентности, причем и то, и другое признавалось бы в принципе неверифицируемым — что противоречит сути понятия языковой конвенции. Следовало бы признать, что нам доступны лишь те референции, которые в составе языка уже присутствуют

Но с молекуляристской точки зрения, верификации подвергается не язык в целом — как, разумеется, и не референции его индивидуальных выражений, — а скорее релевантный фрагмент языка, т.е. конечные сочетания высказываний, определенные конкретными коммуникативными целями и условиями, т.е. условиями порождения и восприятия текста. Сама связь понятий и пропозиций с элементами опыта, с такой точки зрения, имеет не логическую, а конвенциональную или интуитивную природу. Однако в концептуальную систему входят, помимо понятий, синтаксические правила, которые составляют ее структуру. Хотя концептуальные системы логически полностью произвольны, они детерминированы целью предоставить оптимальную — наиболее полную или наиболее строгую, или, возможно, в каких-то случаях оптимальную в каком-то еще смысле — координацию со всем имеющимся количеством элементов опыта. Именно такую детерминированность отражают синтаксические инференциальные правила, обслуживающие некоторый — эмпирически обозримый — фрагмент языка и гарантирующие согласуемость выстроенного таким образом фрагмента языка с языком в целом и, соответственно, согласуемость релевантной для данного фрагмента языка референциальной области со всей совокупностью (предполагаемых) референций языка.

Подобный молекуляристский подход связывает системность референций с когерентностью истинности соответстующих им значений, а последнюю — с обоснованностью выражаемого ими знания. В логической системе пропозиция истинна, если она выведена согласно принятым логическим правилам. Если мы признаем, что истинностное содержание системы зависит от определенности и полноты ее координации со всем наличным опытом, то должны будем тем самым признать, что истинная пропозиция получает свою истинность от истинностного содержания системы, которой она принадлежит. Однако если мы связываем истинность пропозиции также с правилами вывода, валидными для теории в целом или, во всяком случае, для ее эмпирически релевантного фрагмента, то в качестве истинностного оператора выступает именно последний. При этом такой фрагмент может экстенсионально совпадать с теорией в целом, но принципы его вычленения будут иными. Само правило не редуцируется при этом к совокупности эмпирического знания, поскольку ставит определимость эмпирического значения — условий истинности эмпирического предложения — в зависимость, в том числе, от определенной группы правил, а не от условий установления определенной конвенции.

Принятие последнего положения связано с когерентистским представлением об истинности знания как о его обоснованности: истина позитивно коррелирует с вхождением в когерентное множество пропозиций, и у нас есть возможность определить, когда пропозиция обладает этой характеристикой. Это представление связано с тремя тезисами:

1) Полагание обосновано в той степени, в какой оно коррелирует с другими полаганиями субъекта.

2) Ни одно (под)множество полаганий не является более фундаментальным для обоснования, чем другие.

3) Ни одно полагание не является окончательным. Для любого полагания, полагаемого (не-когерентистами) очевидным, можно отыскать основания, чтобы отвергнуть его.

Мы можем, с учетом этого, определить искомое когерентное множество пропозиций как наиболее непротиворечивое и объемлющее множество полаганий. Онтологически релевантный контраргумент здесь будет таков: возможно, что все пропозиции, входящие в это непротиворечивое множество, ложны, поэтому обоснование само по себе не коррелирует с истиной. Например, достаточно разработанная вымышленная система пропозиций (скажем, развернутое литературное произведение или иная сущностно конвенциональная система утверждений) будет, с такой точки зрения, обоснована как истинная, а мы должны будем признать реальное существование Гамлета, Пегаса и других единорогов. Однако принципы, управляющие принятием тех или иных пропозиций, сами входят в (индивидуальную) систему полаганий, и ни одна объемлющая система полаганий не может включать в себя тот принцип, согласно которому мы должны принимать вымысел за факт^[28].

Можно, далее, возразить, что контраргумент состоит не в том, что, согласно когерентной теории, мы должны были бы рассматривать как истинные те пропозиции, о которых нам известно, что они вымышленны, а в том, что, с такой точки зрения, у нас нет возможности определить, какие предложения являются вымышленными, а какие — нет; если нам важны лишь полнота и непротиворечивость системы, а не ее происхождение, то у нас нет возможности определить, является ли она вымышленной или нет. Здесь нам и приходит на помощь молекуляристский подход, противопоставляющий себя холистическому конвенционализму, согласно которому сами референции — вопрос конвенции, а правила их установления не могут являться синтетическими утверждениями, а следовательно, им не может быть назначено никакое эмпирическое значение и они не могут иметь никаких онтологических обязательств. С точки зрения молекуляризма, как различные языки, так и различные фрагменты одного языка могут иметь различные референциальные правила — скажем, один и тот же термин может иметь различные референции в различных стилистических расслоениях языка, не говоря уже о разных идиолектах, и употребляться для различных целей и с различными результатами; однако этого явно недостаточно для того, чтобы назвать правила языка референциально бессмысленными. Как только определены условия коммуникации — хотя бы минимальные: структура того предложения, сверхфразового единства, текста, куда входит термин — дальнейшие его референции нельзя считать индетерминированными. Более того, сама референция уже не может считаться конвенциональной, поскольку область ее определения оказывается заданной, и ограниченной в принципе сколь угодно жестко.

Итак, мы сформулировали молекуляристский тезис системности референции:

референции устанавливаются (с необходимостью) в результате применения конвенциональных языковых правил.

Этот тезис призван противостоять атомизму, отрицающему критерий поддержки системой референций, но, с другой стороны — и холизму, предполагающему конвенциональную фиксированность самих (определенных) референций языка. Наш тезис не отрицает последнего; его суть в том, что он подчеркивает конститутивность языковых правил для определенных референций — которые, таким образом, сами по себе не являются ни конвенциональными, ни детерминированными. Поэтому для построения онтологически нейтральной теории референции мы переходим к подробному рассмотрению аспектов применения критерия системности референциальности с точки зрения конвенциональности значений.

^[1] Так же, как в случае с истиной и истинностью, здесь существует различие: референциальность — свойство языковых выражений иметь успешную референцию. Поэтому теория референциальности будет, строго говоря, отличаться от конкретных теорий референции, как их метатеория. В дальнейшем мы не будем акцентироваться на этом различении, но его следует иметь в виду при обсуждении критериев.

^[2] Концепция интенциональности, о которой здесь идет речь, имеет корни в традиции, идущей от Ф. Брентано и Э. Гуссерля: предмет в этой традиции трактуется весьма отличным от того, как мы здесь употребляем этот термин, образом. (Например, Серль отличает этот термин орфографически – пишет его с заглавной буквы.) Поэтому мы не станем здесь дальше углубляться в особенности интенциональной трактовки сознания – для наших целей вполне достаточно указать на ее специфический характер. Однако, мы вернемся к рассмотрению концепции значения, использующей широкое понятие интенциональности, в третьей главе.

^[3] Вероятно, можно сказать, что в этом одно из основных отличий интенционализма Серля от, скажем, интенционализма Грайса – лежащим в основе значения признается не просто намерение сообщить нечто, но намерение репрезентировать нечто в сообщении.

^[4] См. Searle J. Literal Meaning

^[5] Понимая аналитическое скорее в общеэпистемологическом контексте, как показатель высокой степени устойчивости истинностного значения, его неподверженности ревизиям по отношению к другим положениям теории, чем в классическом позитивистском смысле.

^[6] Это достаточно наглядно видно на примерах из тех языков, где глаголы существования являются служебными: когда мы говорим the table, то можно считать, что в отношении установления референции мы тем самым говорим There is a table (and this table is...) — что выглядит меньшей натяжкой, чем признать, что когда мы говорим стол, то можно считать, что в отношении установления референции мы тем самым говорим есть стол (и он такой-то…). Однако после небольшого размышления становится ясным, что дело здесь не в том, каким именно образом грамматическая структура языка помогает нам эксплицировать логическую структуру пропозиций: речь идет не о той или иной интерпретации квантора существования, но о состоянии до всякой возможной интерпретации.

^[7] Truth-value gap мы переводим как истинностный провал или неопределяемость истинностного значения, т.е. истинность таких пропозиций вообще не может быть определена, в отличие от пропозиций, чье истинностное значение не определено (indeterminate), но может быть определено.

^[8] Можно трактовать обозначение как указание на предмет посредством референциального термина, что равнозначно употреблению термина в качестве имени. Так, в теории референции Крипке для обозначения посредством референциального термина необходима только каузальная связь предыдущего и последующего употребления термина и, по предположению, достаточна интенция употреблять термин как имя этого референта, а не чего-то другого. С этой точки зрения, сама референциальность термина (понятая каузально) есть необходимое условие обозначения: такое различие, на вид несущественное, может быть, имеет смысл провести хотя бы в силу того, что оно соответствует различению между двумя типами пресуппозиций для теорий референции – есть ли референция нечто обнаруживаемое или нечто устанавливаемое. Обнаруживаемое в свете этого различия – характер обозначения (предмет, условия, причины), устанавливаемое – референция (условие и отчасти причина обозначения). Обозначение в этом смысле можно отличить от референциального значения именно как нечто обнаруживаемое от того, что устанавливается, чтобы подчеркнуть различие между условиями обнаружения референции, ее определения и условиями ее установления. Это, тем не менее, не означает сведения обозначения к указанию посредством термина, поскольку предмет указания и (определяемый) предмет обозначения вполне могут различаться, как в случае – Взгляни-ка, Черчилль! при указании на человека, похожего на Черчилля. При этом референтом имени Черчилль, опять же может быть не тот индивид, которого имеет интенцию или привычку обозначать этим словом указывающий в своем идиолекте. Имеет смысл различать референцию и обозначение как действие и его результат; и как одно действие может иметь различные результаты, так одна референция может приводить к разным типам обозначения. Можно говорить о каузальной связи между устанавливающим референцию именованием (первокрещением) и современным употреблением, поскольку хотя каузальная связь и соединяет индивидуальные (идиолектные) и употребления, но первейшая ее функция – сохранять первоначальную референцию, а стало быть, отсылать (Крипке использует выражение go back) к самому референту. Это в общем соответствует тому, как мы выше употребляли обозначает: в отличие от требования к референции, для того, чтобы обозначать что-либо термином (или термину), последнему не обязательно быть референциальным, т.е. его значение не обязательно должно конституироваться его референцией – оно, например, может конституироваться интенцией.

^[9] Ср . E. Husserl, Phenomenology and the Foundations of the Sciences.

^[10] Kripke S. Naming and Necessity. - In Semantics of Natural Language, eds. D. Davidson and G. Harman (Dordrech t: Reidel, 1972).

^[11] Evans G. The Causal Theory of Names — Aristotelian Society: Supplementary Volume, 47 (1973), pp. 187-208.

^[12] Putnam H. The Meaning ofMeaning' in his Philosophical Papers, volume II, Mind, Language and Reality (Cambridge: Cambridge University Press, 1975), pp. 215‑71.

^[13] Brody B. A. Kripke on Proper Names, in: P. French, T. Uchling and H. Wettstein (eds.), Minnesota Studies in Philosophy, vol. 2 (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1977), 64‑69; см . также Searle J. Intentionality (Cambridge: Cambridge University Press, 1983), ch. 9.

^[14] '> Понятно, что, как только устранено слово Джонс в моем произнесении Джонс — убийца, то больше нельзя будет заменить его на некоторую успешную дескрипцию его каузального происхождения. Но, возможно, мы могли бы контрфактически заменить имя некоторой дескрипцией, которая заставила бы меня использовать имя Джонс, если бы я использовал это имя вместо определенной дескрипции. Таким образом, для Джонс в Джонс — убийца можно произвести следующую замену: человек, называние которого определенным именем привело бы к моему использованию Джонс при моем использовании этого имени вместо этой дескрипции — убийца. Но этот ход влечет за собой все проблемы, связанные с контрфактуалами, и может нарушить запреты самореференции, необходимые для решения парадокса лгуна и парадокса Рассела, обращающихся к понятию класса всех классов.

^[15] Такое представление о значении имен собственных могло бы показаться привлекательным не только менталистам, т.к. оно находит оправдание имеющейся у многих философов интуиции, что все же есть нечто, что делает имена отличными от определенных дескрипций. Всегда можно заменить одну определенную дескрипцию на другую синонимичную определенную дескрипцию и сохранить значение утверждения, в которое они входят. Но если имена выражают мысль способом, рассмотренным выше, то нельзя заменить имя определенной дескрипцией и сохранить значение утверждения, в которое входит это имя даже при том, что имя будет иметь значение определенной дескрипции.

^[16] Fodor J. A Theory of Content, II. In: Fodor J. A Theory of Content and Other Essays (Cambridge Mass.: The MIT Press, 1992), p.119.

^[17] См .: Wright C. Wittgenstein on the Foundations of Mathematics. Cambridge Mass., 1980.

^[18] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М ., 1998.

^[19] См .: P.Forrest. Identity of Indiscernibles // Stanford Encyclopedia of Philosophy. URL: http://plato.stanford.edu/entries/identity-indiscernible/

^[20] Что не тождественно логическому атомизму Рассела — хотя между ними, разумеется, много общего.

^[21] Слово и объект, §12.

^[22] Дэвидсон распространяет это положение на все повседневное общение, рассматривая его как феномен того, что он называет радикальной интерпретацией: в этой модели для достижения взаимопонимания, в частности – для установления синонимий даже в рамках одного и того же языка (между индивидуальными идиолектами) требуется привлечение так называемого принципа снисходительности (principle of charity), действие которого и обеспечивает кажимость плавности коммуникации.

^[23] Молекуляризм связывают чаще всего со взглядами Даммита, однако они вряд ли помогут нам при объяснении референциальности, поэтому дальнейшее употребление термина молекуляристский свободно от подобных коннотаций — в частности, верификационистских.

^[24] См.: Лебедев М.В. Эмпиричность научной теории. Идеи Канта в аналитической философии науки. — В кн.: Трансцендентальная антропология и логика. Калининград, 2000.

^[25] См . Fodor J., LePore E. Holism: A Shopper's Guide. Blackwell, Ох. - Cambridge Mass., 1992. Ch.1.

^[26] См . Perry J. Fodor and Lepore on Holism — Philosophical Studies, 1994, pp. 123-138.

^[27] Block N. Holism, Hyper-analyticity and Hyper-compositionality — Mind and Language, 1993, v.8, N.1, pp. 1-27.

^[28] См .: Bradley F. Essays on Truth and Reality. Oxford University Press, 1914. P.213.

3. Референция и конвенция

В этой главе мы проанализируем конвенциональные условия референции, а затем попытаемся дать им каузальное объяснение.

3.1. Достаточность условий референциальности

Обсуждение, предпринятое в предыдущих главах, подводит нас к принятию следующих положений:

1) (минимальная) задача теории референции — дать онтологически нейтральны^[1] и нециркулярный^[2] критерий референциальности в терминах необходимых и достаточных условий,

2) ни один из рассмотренных критериев не может считаться адекватным согласно пункту 1),

3) критерий поддержки системой является объемлющим. Но можно ли говорить о нем как о достаточном условии референции?

Рассмотрим, каким требованиям должна отвечать и какой вид должна в соответствии с этими требованиями иметь такая система, формулировка критерия в терминах которой позволила бы ответить на поставленный в пункте 3) вопрос положительно.

3.1.1 Референция как способ употребления

Первое, от чего так или иначе приходится отталкиваться в вопросе о референции — это роль и границы влияния двух элементов, непосредственнейшим образом помогающих в решении повседневных коммуникативных задач, связанных с успешными указаниями, упоминаниями, иденитфикациями, определениями объектов этих и других подобных действий и т.д. Речь идет об определенных дескрипциях и демонстративных акта или остенсии.

Так, Куайн полагает, что на первоначальных этапах освоения языка основополагающую роль играет обучение посредством остенсии. Он принимает Юмово объяснение опредмечивания восприятий, согласно которому люди сопоставляют сходные по содержанию восприятия и, принимая сходство за тождество, объединяют их в предметное единство как нечто тождественное. Принцип тождества, по Куайну, играет определяющую роль в формировании референтов единичных терминов из множеств остенсивных событий: указывая на разные пространственно-временные фрагменты реальности и сопровождая эти указания произнесением одного и того же названия, обучающий таким образом утверждает тождество этих фрагментов и, тем самым, создает у обучаемого предпосылки к тому, чтобы объединить их с помощью индукции в некое предметное единство — референт соответствующего термина^[3]. Остенсия — прямое указание на что-то — сама по себе не референциальна, или, лучше сказать — она протореференциальна: остенсивно выделяется некий фрагмент реальности, с весьма нечеткими границами; предмет же указания определяется концептуально, т.е., если следовать модели Куайна, это должен быть результат обучения по схеме остенсия + тождество + индукция. В контексте настоящего рассмотрения важно, что для того, чтобы такая модель обучения интерпретациям могла работать, язык, в котором референции связаны с употреблением определенных терминов, охватывающим множества остенсивных событий, уже должен существовать в целостном виде. В этом смысле (хотя, возможно, только в этом) оправдано утверждать, что референция как характеристика единичных терминов, а не переменных, первична.

Ситуация обучающего отличается от ситуации обучаемого посредством остенсий тем, что обучение употреблению новых терминов может не требовать от него применения остенсивной схемы — оно может осуществляться, как всякое обучение фрагментам языка на более поздних стадиях, посредством определений, т.е. языковых выражений, чьи значения известны, дающих, будучи поставлены в соответствие незнакомому термину, представление о референте последнего.

Главная проблема с дескриптивистским объяснением референции, как уже было отмечено — недостаточность ни одного дескриптивного целого для полноценной индивидуации референта. То же самое относится и к остенсивной индивидуации: сама по себе она не гарантирует согласованной индивидуации (т.е. такой, что оба указывающих указывают на один объект, а не всего лишь на один фрагмент окружающего пространства, который может быть для каждого из них по разному предметно структурирован), а стало быть — устойчивости референции.

Идея, что нечто может быть связано с терминами отношением референции, только если отвечает определенным характеристикам или комплексам характеристик, схватываемым дескрипциями или семействами дескрипций, предполагает, что некоторые предложения тождества, в которых связка ‘есть’ стоит между соответствующими терминами и дескриптивными комплексами (определенными дескрипциями или семействами дескрипций), должны быть в каком-либо смысле необходимо истинными. Но какие именно? Как это установить, если большинство таких связей устанавливаются на основе эмпирического знания о вещах, а идея аналитичности утратила свою респектабельность? Концепция С. Крипке и близкие ей по духу, за которыми закрепилось название каузальных теорий референции, относятся к числу теорий, которые, будучи, с одной стороны, теориями референции в означенном выше смысле, с другой стороны, представляют собой, как мы увидели, альтернативу дескриптивным теориям референции. Единство и единственность референции имен (к которым Крипке причисляет собственные имена и термины естественных родов) обеспечивается, согласно этой концепции, как уже указывалось, не тем, что обозначаемые объекты удовлетворяют каким-либо дескрипциям или семействам дескрипций — такого соответствия может вовсе не быть или оно может указывать на другой референт — а тем, что имя, как имя данной индивидуальной сущности, передается от употребляющего к употребляющему в коммуникации, каждая новая связь в которой предполагается как сохраняющая референцию. Таким образом, независимо от того, что какой-либо произносящий имя ‘Юрий Гагарин’ знает о человеке, с которым это имя связано каузально, т.е. независимо от того, какие дескрипции он связывает с его употреблением, он указывает, употребляя это имя как имя, на Юрия Гагарина, если каждый новый получатель этого имени в коммуникативной цепи, включая последнего, употреблял или употребляет его с намерением делать это с той референцией, с какой его употреблял тот, от кого это имя получено по цепи — выучено в качестве имени.

Однако, и этот критерий, как мы видели, не является достаточным сам по себе; по крайней мере, это может означать, что из признания важности каузального критерия для референции не должен непременно следовать отказ считать дескрипции потенциально конститутивными для референции при определенных условиях. С другой стороны, постольку, поскольку как остенсия, так и дескрипции, могут играть конститутивную роль в основании каузальной цепи (при назначении термина именем чего-то), они в этом смысле, хоть опосредованно, но конститутивны для референции — хотя мало что говорит в пользу того, что первичная связь такого вида должна сохраняться (транслироваться) каузальной цепью.

Другой тип концепции значения, в рамках которой могут строиться теории референции, предлагает понимать значение как функцию от способов употребления языковых знаков и выражений. В последних при таком подходе оказываются важными исключительно их функциональные характеристики: способность быть средствами решения задач (коммуникативного характера), достижения целей, овладения ситуацией и т.д. С концепциями такого рода особенно хорошо согласуется нежелание строить обсуждение семантических вопросов в терминах значений и отказ от понятия значения в пользу понятия значимости^[4], в том числе референциальной. Назовем этот подход для краткости прагматическим. Такую позицию в отношении референции разделяет, например, К. Доннелан (в статье Референция и определенные дескрипции). Согласно его подходу, референциальность — это характеристика не выражений языка, а определенных способов употреблять их; противоположную ей характеристику, предполагающую de dicto интерпретацию, Доннелан назвал атрибутивностью^[5]. Доннелан рассматривает, как употребляются определенные дескрипции, но его аргументы могут быть применимы и к употреблению имен. Говорящий, употребляющий в утверждении определенную дескрипцию атрибутивно, утверждает, по его мнению, нечто о ком бы то ни было или о чем бы то ни было, кто или что удовлетворяет данной дескрипции. (Имя, конечно, в этом смысле не может употребляться атрибутивно, если не признавать за ним никакого значимого дескриптивного содержания, но атрибутивность или, по крайней мере, не референциальность имени при таком его употреблении может во всяком случае пониматься как упоминание чего бы то ни было, что может называться этим именем.) Говорящий же, употребляющий в утверждении определенную дескрипцию референциально, употребляет ее для того, чтобы подтолкнуть своих слушателей к пониманию того, о ком или о чем он говорит, и утверждает нечто именно об этой личности или вещи^[6].

При референциальном употреблении определенная дескрипция есть просто один из инструментов для производства определенной работы — привлечения внимания к личности или вещи — и в общем любой другой инструмент для производства этой же самой работы, другая дескрипция или имя, сделают это с тем же успехом^[7].

Критериями различения между двумя указанными контекстами употребления определенных дескрипций должны быть, по видимому, определенные существенные для этих контекстов обстоятельства. Примеры, которые приводит Доннелан, иллюстрируют, какого они должны быть рода, или, иначе, что надо знать о говорящем, чтобы утверждать, что он употребляет определенную дескрипцию референциально или атрибутивно. Так, если некто, хорошо знавший покойного Смита, произносит высказывание ‘Убийца Смита невменяем’ (4), находясь под сильным впечатлением от картины злодейского преступления, но не зная, кто именно его совершил, мы вправе будем заключить, что здесь выражение ‘убийца Смита’ употреблено атрибутивно. Нам для этого достаточно знать о говорящем все вышеперечисленное; более того, вероятно, нам достаточно всего лишь знать о говорящем, что он не знает и не предполагает, кто именно убил Смита. Конечно, наблюдатель не может быть абсолютно уверен, что в момент произнесения фразы у говорящего не мелькнуло подозрение относительно личности убийцы и что соответствующая дескрипция не была употреблена именно с целью указания на него, даже если исходное намерение, мотивировавшее произнесение фразы было атрибутивным. (Мгновение спустя, быть может, подозрения рассеялись и как у говорящего, так и у наблюдателя благодаря этому сохранилась иллюзия атрибутивности употребления дескрипции, что впоследствии может быть установлено из ответа Никого конкретного на вопрос Кого вы имеете в виду?.) Но в принципе мы вправе любой случай употребления определенных дескрипций оценивать, исходя из презумпции нереференциальности.

Настоящие трудности возникают при определении условий референциальности терминов, в частности — определенных дескрипций — на основании контекста их употребления; случай, который для нас как раз представляет первейший интерес. Доннелан так описывает обстоятельства, в соответствии с которыми выражение ‘убийца Смита’ должно быть понято референциально: некий Джонс обвинен в убийстве Смита и посажен на скамью подсудимых, обсуждается странное поведение Джонса во время процесса и в ходе этого обсуждения звучит рассматриваемая фраза. Здесь перечислены внешние обстоятельства: то, что Джонсу вменяется в вину убийство Смита, есть общепризнанный факт, а не частное предположение высказывающего фразу; наконец, сама фраза включена в разговор, который уже ведется, по общему же мнению, о Джонсе. Действительно, подобные обстоятельства вполне могут подтолкнуть наблюдателя к предположению и даже уверить его в том, что рассматриваемая дескрипция, будучи интегрирована в подобный разговор, употреблена референциально. Но этого не достаточно, если требуется объяснить, как возможно референциальное употребление термина; существенным обстоятельством здесь оказывается мотив или намерение говорящего. Но если так, то прагматическая теория референции, очевидно, должна включать в себя элементы интенциональной концепции значения.

Предположим, что фразу, содержащую дескрипцию ‘убийца Смита’ произносит человек, который, так же, как и все, верит в виновность Джонса, но не хочет, чтобы его обвинили: как мы должны рассудить в таком случае — употребляет он соответствующую дескрипцию для того, чтобы в очередной раз указать на Джонса или же с целью привлечь внимание или даже намекнуть на некоторые индивидуальные черты, которым явно должен отвечать убийца Смита, но, похоже, не отвечает Джонс? Такой человек может даже ответить на вопрос Кого вы имели в виду? Кто именно безумен? ответить Джонс, конечно, его я имел в виду, а потом добавить Если, конечно, он — убийца (возможно, так тихо, что его никто не услышит, или вовсе про себя). Если мы принимаем в качестве критериев референциальности термина обстоятельства упомянутых типов, конституирующие непосредственный ситуативный контекст его употребления, то, в том случае, когда мы знаем или предполагаем, что у говорящего, например, двойственное отношение к индивиду, признанному в контексте разговора референтом термина (о чем говорящий также должен знать), мы должны принять дополнительную гипотезу, касающуюся тех взглядов и предубеждений, на основании которых данное выражение было употреблено в данном контексте — и не столько то, что у говорящего имеются такие-то взгляды, сколько, что именно они, а не какие-то другие его верования и убеждения (относящиеся к делу), были подлинным мотивом данного произнесения определенной дескрипции (и термина вообще). Причем этот критерий может постулироваться как более или менее независимый от релевантности индивидуальных мотивов, интенций или установок (как это еще часто называют) ситуации произнесения.

Доннелан эксплицитно привлекает интенциональный критерий, согласно которому референциальность или атрибутивность определенной дескрипции есть функция интенций говорящего в конкретном случае^[8]. Но для того, чтобы можно было говорить хотя бы просто о влиянии на характер значимости термина или чего угодно, понятого как инструмент решения релевантных ситуации задач, таких обстоятельств, как индивидуальные мотивы или установки агента употребления термина (или, шире, использования данного инструмента), очевидно, необходимо, чтобы между этими обстоятельствами и употреблением термина (или, по другому, произнесением его токена) было установлено какое-то достаточно прочное соответствие. Иначе затруднительно будет осмысленно говорить даже о способе употребления как о чем-то сравнительно устойчивом на множестве ситуаций постановки задач и выбора средств их решения. Очевидно, осознание (что бы под этим не подразумевалось в отсутствие общепринятой концепции сознания) ситуативной цели и представление о релевантных ее достижению средствах должны также быть частью интенциональной составляющей употребления термина. Однако, мы можем продолжать сомневаться в том, насколько, в случае, когда речь идет об интенции указать на объект, индивидуальные представленния о цели и о средствах ее достижения хорошо скоординированы; ведь если нет, мы вполне можем, и оправданно, усомниться в том, насколько факт употребления термина с интенцией указать на тот или иной объект позволяет считать указание успешным или, иначе, состоявшимся, а употребление термина, соответственно, референциальным — даже если под употреблением с интенцией мы понимаем нечто достаточно строгое, вроде действительной мотивированности данного произнесения токена данным и никаким другим интенционально-пропозициональным комплексом^[9]. Уже так называемый здравый смысл подсказывает, что следующие случаи вряд ли равноценны в отношении обоснованности наших выводов относительно характера значимости токенов, основанных на интенциональном критерии. Если известно, что агент лично знаком с Джонсом или знает о нем достаточно, чтобы индивидуировать его в соответствующей ситуации, то мы с куда большей легкостью согласимся считать его интенцию указать на Джонса достаточным основанием для вывода о референциальной значимости имени или определенной дескрипции, котороую ему вздумается с этой целью употребить (даже если она мало согласуется с тем, что другие, действительные или потенциальные, участники коммуникации привычно используют для указания на Джонса), чем в том случае, когда степень осведомленности агента относительно объекта предполагаемой референции не известна и, тем более, когда она не может быть установлена. Здесь, правда, можно аргументировать сохранения интенционального критерия отказом считать для агента возможным делать что-то с интенцией указать на Джонса, если он не в достаточной степени осведомлен относительно того, кто такой Джонс. В этом случае, однако, вопрос о границах достаточности такого знания, как будет далее показано, прямо ведет к объяснению, не нуждающемуся в интенциональном критерии. С другой стороны, если все остальные участники коммуникации привычно связывают некий термин с одним объектом, а агент употребляет его для указания на другой, то тот же здравый смысл подсказывает усомниться в том, что такое указание может быть успешным, что такая индивидуальная интенция, иначе говоря, вообще выполнима, если только агентом или кем-то еще не проведена предварительная работа по разъяснению другим участникам коммуникации характера употребления данным агентом данного термина.

Критика концепции интенциональности не является нашей задачей в этой работе; однако, далее, пожалуй, осмысленно было бы чуть подробнее остановиться на обсуждении вопроса о том, как интенциональное объяснение референции может зависеть от объяснения, не предполагающего с необходимостью использование понятий индивидуальных мотивов, ментальных причин, интенциональности и им подобных, и, соответственно, как прагматическая теория референции может не быть итенциональной.

3.1.2 Интенциональные условия референции

Различаются интенциональные объяснения двух основных видов: телеологическое и каузальное. При каузальной интерпретации, одна из наиболее влятельных версий которой в современной философии представлена теорией ментальных причин Д. Дэвидсона^[10], поведение агента (в том числе, разумеется, вербальное) можно считать интенциональным если и только если оно вызвано теми установками (в терминологии Дэвидсона) агента, которые являются основаниями этого его поведения (могут быть приведены в качестве таковых). Факт действительной мотивированности агента соответствующим интенционально-пропозициональным комплексом — существенная компонента объяснения при таком подходе. Просто привести те или иные интенциональные основания для трактовки, скажем, произнесения токена как нацеленного на указание, согласно Дэвидсону и другим защитникам каузально-интенционального подхода — недостаточно для того, чтобы объяснить это вербальное поведение интенционально; это только позволяет рационализовать его, т.е. сопоставить с наличными интерпретативными схемами. Но для того, чтобы можно было говорить об интенциях, желаниях, волениях, полаганиях и др. как о причинах рационального поведения, они должны полагаться имеющими форму событий — ментальных событий — посколько только события, согласно Дэвидсону, могут быть в оригинальном смысле быть причинами и следствиями. Связь между причинами и их следствиями устанавливается номически, т.е. посредством законов; и необходимость этой связи, следовательно, зависит от того в каком смысле необходимыми признаются соответствующие законы или законоподобные утверждения. При телеологическом подходе к построению интенционального объяснения, значительнейший вклад в разработку которого внес Г. Х. фон Вригт, существенной признается только логическая связь междуописаниями действий и интенциональных характеристик, соответственно. Телеологическое интенциональное объяснение, согласно фон Вригту, имеет форму так называемого практического силлогизма:

С настоящего момента А (агент) намеревается осуществить р во время t.

С настоящего момента А считает, что если он ен совершит а не позднее, чем во время t’, он не сможет осуществить р во время t.

Следовательно, не позднее, чем когда, по его мнению, наступило время t’, А принимается за совершение а, если он не забывает о времени или не сталкивается с препятствием.[11]

Мы не можем, согласно фон Вригту, утверждая посылки практического силлогизма, отрицать его следствие^[12]; только все целиком это рассуждение может быть ложным относительно агента. Этот тип объяснения может действительно казаться недостаточным в том смысле, что относительно конретных случаев мы можем не иметь средств выяснить насколько наше формально правильное рассуждение объясняет поведение агента в данный момент. Если так, то указание на действительную мотивированность соответствующего поведения агента обозначенными в посылках интенционально-пропозициональными характеристиками может выглядеть адекватным дополнением практического рассуждения до подлинного объяснения. Между тем, определить какие-либо две вещи как причину и ее следствие, в конечном счете, означает описать их как причину и следствие, соответственно. Но описания ментальных характеристик как событий не свободны от использования терминов действия (например, ‘хочет открыть окно’). Между тем, описание событий в терминах причинности, если причинность истолкована в духе Юма — а именно так толкуют ее Дэвидсон и другие защитники каузального интенционального объяснения — предполагает, что между причинами и следствиями не должно быть логической зависимости. Отсюда — так называемый аргумент логической связи. Согласно этому аргументу, поскольку ментальные характеристики не могут быть описаны как причины и следствия без привлечения терминов действий, то их каузальные характеристики оказываются зависимыми от концептуальных или, иначе, логических связей между соответствующими дескрипциями. Если так, то связи между релевантными ментальными характеристиками и поведением, в том числе вербальным, не могут быть в Юмовом смысле каузальными^[13]. Ответ защитников каузального подхода, прежде всего Дэвидсона, состоит в указании на то, что не следует путать отношения между событиями с отношениями между их дескрипциями, и в утверждении, что тот факт, что две дескрипции логически зависимы^[14], может не исключать возможности для соответствующих событий, удовлетворяющих этим дескрипциям, быть каузально связанными. Между тем, с точки зрения его телеологической интерпретации, вывод о том, что поведение и ментальные события, как события, но не как дескрипции, могут быть связаны каузально, если и может быть признан, то все равно может быть использован для подтверждения того, что, что бы ни происходило внутри агента на каузальном уровне, только логические отношения между дескрипциями конститутивны для интенционального объяснения.

Как защитники, так и противники каузальной концепции действия согласны в том, что события должны подпадать под строгие детерминистсике законы для того, чтобы считаться каузально связанными. Но существуют серьезные сомнения в отношении того, способна ли психология продуцировать такие законы. Так, Дэвидсон полагает, что устанавливать причинные отношения способна только физика, поскольку она — единственный источник номологий требуемого вида. Раз так, то ментальные события, чтобы удовлетворять каузальным дескрипциям, должны быть, согласно Дэвидсону, тождественны физическим событиям^[15]. Релевантные события — процессы в мозгу, описываемые в терминах нейрофизиологии. Таким образом, в той мере, в какой нейрофизиология сводима к физике, между процессами в мозгу и поведением (телесными движениями) могут устанавливаться каузальные отношения. Но на чем может основываться отождествление процессов в мозгу или каких-угодно физически описываемых событий, которые только могут быть признаны каузально релевантными, с психическими или ментальными событиями? Естественное предложение — допустить существование или возможносить так называемых покрывающих ( covering) психофизических законов, которые номически связывали бы ментальные характеристики с физическими или, иначе говоря, обеспечивали бы переводимость всех ментальных предикатов на язык физики. Это было бы, однако, весьма сильным допущением, поскольку сама возможность таких законов вызывает большие сомнения; так, Дэвидсон считает, что подобные обобщения, нацеленные на редукцию психологии в целом к физике, не могут быть признаны законами в строгом смысле^>[16]. У идеи покрывающих психофизических законов есть как противники, так и защитники; последним важно отстаивать его, поскольку они считают, что иначе невозможно будет отстоять и психофизическое тождество в объеме, необходимом для каузального объяснения действий. Противники этого взгляда, в свою очередь, полагают, что отказ от идеи психофизических покрывающих законов должен влечь за собой и несостоятельность объяснения действий в терминах ментальных причин. Дэвидсон, очевидно, не разделяет ни одну из позиций, считая, что идея тождества физических и психических событий не так сильно зависит от возможности установления психофизических законов, чтобы отказ от второй с необходимостью влек за собой отказ от первой. С его точки зрения, все события — физические, и любое ментальное событие может быть описано как физическое. Для того, чтобы утверждать это, не обязательно предполагать соответствующие психофизические законы. Ментальные и физические характеристики атрибутируются с точки зрения различных концептуальных схем; перевод одной на язык другой невозможен вследствие неопределенности перевода. Поэтому психическое не сводимо к физическому: отношение между этими характеристиками, согласно Дэвидсону, такое же, как, например, между семантическими характеристиками и синтаксическими — отношение нерудуктивной зависимости ( supervenience). Оно предполагает, что:

…не может быть двух событий, подобных во всех физических отношениях, но различающихся в некотором ментальном отношении, или что объект не может измениться в некотором ментальном отношении, не изменившись в некотором физическом отношении^[17].

Заметим, что рассматриваемые подходы — как телеологический, так и каузальный — разрабытывают интенциональные объяснения действий; существенным аспектом этой задачи является построение критерия отличия рационального поведения от так называемого простого поведения, куда относят разного рода рефлекторные движения, конвульсии, тики, мышечные сокращения и так называемые непроизвольные движения, в том числе и вербальные — стоны, вскрикивания, вздохи, бормотания и т.д. Собственно объяснение действий, однако, не является здесь предметом нашего рассмотрения; эти подходы интересуют нас лишь постольку, поскольку они проливают свет на предпосылки интенционального объяснения в его применении к вопросу о референции. Для нас важно показать, что даже в том случае, когда теория референции строится на прагматических основаниях — когда референциальная значимость термина берется как функция от способов его употребления — она может быть построена без ссылок на интенциональность.

Описать поведение интенционально, с точки зрения телеологической интерпретации, значит охарактеризовать его как действие, и наоборот; очевидно, что при таком подходе просто невозможно спутать действие с простым поведением. Интенциональность, с этой точки зрения не есть ментальный акт или переживание, не есть нечто отдельное от поведения и, в то же время, не есть нечто, что можно обнаружить исследуя поведение агента в данный момент времени. Интенциональность, как структура соответствий между описаниями действий и интенционально-пропозициональных мотиваций, устанавливается в более широком контексте, предполагающем наблюдение за поведением разных людей в различных специфицируемых обстоятельствах и обучение коммуникативно и социально успешному поведению и таким способам интерпретации поведения, которые обеспечивали бы усепшное взаимодействие с другими. Иначе говоря, соответствия между описаниями, используемыми в посылках и заключениях практических рассуждений, устанавливаются в широком социолингвистическом контексте. Это позволяет и даже требует различить два вида обстоятельств. Ситуативные обстоятельства — когда, где, в какой ситуации, в каком непосредственном коммуникативном контексте, на каком языке и т.д. наблюдается объясняемое повдение, например, произносится фраза, содержащая определенную дескрипцию или имя, а также, каковы непосредственные результаты и ближайшие последствия этого поведения — могут, при телеологическом подходе, только указать на то, какое из имеющихся формально правильных соответствий выбрать для интенционального объяснения. Другие обстоятельства, в некотором важном смысле более существенные для интенционального объяснения — обстоятельства формирования соответствий требуемого вида.

Далее, все что нам нужно, пожелай мы объяснить или устранить концепцию референции интенционально в телеологическом смысле, это сформулировать релевантные формально правильные соответствия (хотя бы одно). Практическое рассуждение, которое может дать нам повод предполагать подобное соответствие, может иметь такой, например, вид:

1) Агент хочет дать знать об определенных чертах характера Джонса,

Агент знает, что чтобы осуществить это, необходимо указать на Джонса,

Следовательно (если ситуативные обстоятельства этому не препятствуют), агент принимается за указание на Джонса.

И агент произносит, например: Убийца Смита не в себе. ‘Принимается за…’ предполагает, что результат может быть достигнут — указание совершено — или не достигнут — указание не совершено. Можно исходить из того, что, независимо от результата, если термин употреблен с интенцией указать на объект, то он употреблен референциально. Но сравните:

2) Агент хочет проветрить помещение,

Агент знает, что для этого надо открыть окно,

Следовательно, он принимается за открывание окна.

Предположим, что окно — весьма значительных размеров и агент использует специальный крюк на длинном шесте для его открытия. Предположим далее, что наша задача — выяснить функциональные характеристики таких крюков и мы утверждаем, что одна из них — служить для открывания таких вот окон. Предположим мы обозреваем все случаи использования подобных крюков для открываиня подобных окон и с удивлением обнаруживаем, что в большинстве случаев окна разбивались или крюк ломался, или окно не удавалось открыть, а в остальных имелись серьезные основания полагать, что окно открылось не вследствие применения крюка. На что должны были бы указать нам такие результаты? В первую очередь, вероятно, на то, что нам недостаточно данных для того, чтобы заключать о такой функциональной характеристике крюка, как утверждаемая: нам бы пригодилось, например, знание о том, кем, в каких обстоятельствах и для чего первый такой крюк был изготовлен. Но — что, вероятно, более существенно — мы должны были бы признать, что это очень странный случай, поскольку трудно себе представить, как бы могло сформироваться такое соответствие, относительно которого подобный инструмент признается релевантным средством достижения цели, в отсутствие фактов успешного достижения цели с помощью этого инструмента. По крайней мере, представление о том, что данный инструмент является релевантным средством достижения цели, утверждаемой в практическом рассуждении, должно предполагаться в качестве составного элемента пропозиции, выражаемой частью силлогизма: ‘агент знает, что для выполнения того-то и того-то необходимо сделать то-то и то-то’ — если задача ставиться как интенциональное объяснение функциональных характеристик этого инструмента. Посылка, ыражающая интенцию агента указать на объект, очевидно, также отсылает к некоему знанию об объекте, которым агент должен обладать. Иначе, интенциональное сответствие референциальному произнесению любого термина, окажется равнозначным итненции указать на кого- (или что-)угодно, а референция термина, соответственно, ассимилируется к объему местоимения ‘нечто’. Какое знание об объекте — например, о Джонсе — должно соответствовать интенции указать на него? Можно выделить два варианта ответа: ‘Какое угодно’ или ‘Достаточное для успешного указания’. Можно также предположить, что достаточно иметь, например, интенцию указать на того, о ком сейчас идет речь, и знать, что для этого достаточно проиознести термин, который другие употребляют, вероятно, с целью указания. Почему бы не считать это случаем некоего минимального знания об объекте — что о нем идет речь и, предположительно, для указания на него употребляются такие-то выражения? Однако, это — весьма специфичный случай: ассимиляция интенции указать на то, на что указывают другие, употребляя те же выражения, что и они, к интенции указать на определенный объект и, соответственно, указания на что бы то ни было, на что указывают другие, к указанию на определенный объект, выглядит, пожалуй, черезчур поспешной. Такое ситуативно обусловленное минимальное знание об объекте просто не достаточно для того, чтобы можно было говорить об интенции указать, например, на Джонса (а не на Смита или кого-то еще)^[18]. Такое произнесение термина скорее заслуживало бы отнесения к прагматической категории атрибутивного употребления. Очевидно, агенту следует атрибутировать больше релевантного знания, чем то, что может обеспечить контекст ситуативных обстоятельств; и это знание должны быть в определенной мере независимым от ситуативных обстоятельств произнесения.

Согласно телеологической интерпретации, мы не можем утверждать, что имеет место действие, не приписывая агенту соответствующих интенциональных характеристик. Предполагаемым рассуждением (2), для ситуации с крюком, соответствием должно быть, очевидно, такое:

(3) Агент хочет открыть окно,

Агент знает, что для этого надо воспользоваться крюком,

Следовательно, агент использует крюк.

И мы наделяем на основании этих интенциональных характеристик крюк соответствующим функцинальным значением. Смущает нас, однако, систематическое несоответствие между декларируемой целью использования крюка и результатами его применения. Это может заставить усомниться в правильности соответствия (3): быть может ‘Агент использует крюк’ — следствие других посылок? Результаты действий существенны для соответствий: если цель, зафиксированная в посылках практического силлогизма, систематически не достигается заявленными в этих же посылках средствами, то это может, и, очевидно, должно повлиять на оценку правильности соответствия интенционального описания описанию действия. Любое данное действие может не достичь заявленного в посылках результата, но предполагается, что этот результат в принципе достижим этими средствами; и если практика заставляет сомневаться в этом, скорее всего это не может не затронуть применимость релевантных соответствий. Но как быть в случае, когда мы вообще не можем установить, когда результат достигнут, а когда нет? В случае с окном мы без труда идентифицируем такие результаты как ‘окно открыто’, ‘окно закрыто’ или ‘окно разбито’ вполне независимым от интенционального описания образом: нам не нужно знать причину того, что окно открыто, для того, чтобы зафиксировать этот факт; в частности нам не нужно знать, случилось это вследствие телесных движений, описываемых в терминах действия, или нет. Между тем, указание на объект — это результат, который мы не можем идентифицировать независимо от интенционального описания соответствующего вербального поведения — если только не в семантических терминах, иначе говоря, если не привлекать какую-нибудь другую, не интенциональную, теорию значения. Телеологический подход предлагает оперировать готовыми соответствиями как результатами оформившихся логических отношений; но мы вряд ли можем считать, что располагаем полным списком правильных соответствий, пригодных для практического рассуждения: так, можно поставить под сомнение существование такого соответствия, которое позволяло бы говорить о референции терминов как о функции от интенций говорящего. Во всяком случае правильность любого предлагаемого в этом качестве соответствия может проверяться. Как установить правильность предполагаемого рассуждением (1) в соответствующей ситуации соответствия (4):

Агент хочет указать на Джонса,

Агент знает, что для этого надо произнести ‘убийца Смита’,

Следовательно, агент употребляет эту дескрипцию.

— если результат произнесения сам по себе не идентифицируем? Быть может во всех случаях, когда это выражение употребляется, вывод о его употреблении является следствием посылок, утверждающих какую-то другую интенцию, отличную от той, что соответствует цели указать на объект, учитывая, что ситуативные обстоятельства не задают соответствия? Верно, что описанию поведения в терминах, например, действия открывания окна могут соответствовать различные интенциональные описания, и все эти соответствия в известном смысле равноправны. Можно говорить об интенции проветрить помещение или об интенции открыть окно или — выпустить летающую тварь и т.д.: все это будет вполне соответствовать описанию ‘открывает окно’. Но это не то же самое, что сказать, что интенция указать на объект (У), интенция употреблять слова так же, как делают это другие (Д), интенция привлеч внимание к свойствам, которыми должен обладать любой объект, задействованный в ситуации (А), и др. равноправны в отношении соответствия описанию ‘употребляет такое-то выражение (например, определенную дескрипцию)’. В первом случае имеют место соответствия на разных уровнях описания: интенция проветрить помещение или выпустить что-то летающее из комнаты на волю предполагает, учитывая ситуативные обстоятельства, интенцию открыть окно. Между тем, интенции проветрить и выпустить могут рассматриваться как описания одного уровня и, как таковые, признаваться альтернативными описаниями — т.е. такими, что если мы атрибутируем агенту одну из двух интенций, то не можем атрибутировать ему вторую и наоборот — но уже относительно соответствующего последствия открытие окна, но не относительно этого результата и действия, результатом которого он является. Интенции же (У), (У), (А) и, возможно, др. альтернативны именно в отношении описания действия как употребление такого-то термина или выражения; это значит, что от выбора интенционального описания между, по крайней мере, этими тремя зависит и более точное описание вербального поведения как действия: референциальное употребление термина или деференциальное, или же атрибутивное. Но для того, чтобы можно было установить эти более специфичные соответствия, нужно, опять таки, чтобы по крайней мере были различимы результаты соответствующих действий. Ведь только так мы можем, по сути, говорить, что интенция выпустить кого-то из комнаты через окно имеет место наряду с интенцией проветрить помещение и другими альтернативными в отношении, по крайней мере, ближайшего следствия открывания окна. ‘Птица вылетает’; ‘воздух становится чище и свежее’ — суть независимо (в упомянутом выше смысле) идентифицируемые следствия. Напротив, ‘указание на объект имеет место’ — не идентифицируемо независимым образом.

Важно, однако, чтобы такой результат был достижим заявленными средствами. Он, пожалуй, может быть определен по его последствиям: если рассуждение в терминах некоего телеологического соответствия предполагает интерпретацию в терминах данного соответствия — такого, которое служило бы интенциональным критерием референции — то этого может быть вполне достаточно, с точки зрения рассматриваемого подхода, чтобы предполагать нужное соответствие и достижимость нужного результата. Иначе говоря, критерием здесь может служить когерентность системе телеологических атрибуций (или, по крайней мере, совместимость). Однако, если такой критерий предполагает анализ связей в статичной системе, без учета условий индивидуальных когерентных полаганий (иначе говоря, без учета социогенетического контекста интенциональных атрибуций), то его применимость зависима от формализуемости такой системы; но это — по крайней мере, проблематично, поскольку здесь вовлечены концептуальные связи в естественных языках. Возможно, для атрибутируемости характеристик типа (У) достаточно найти хотя бы один пример выводимости атрибуции релевантного соответствия из атрибуции какого-то другого соответствия — характеризующего последствия того или иного результата. Каков бы ни был используемый критерий выводимости, очевидно, что при этом должно, по крайней мере, соблюдаться то же условие, что полагается в рамках телеологического подхода условием соответствия следствия посылкам практического силлогизма: логически невозможно утверждать одно и отрицать другое.

Пусть агент произносит фразу ‘Убийца Смита, встать!’, и мрачный Джонс поднимается со своей скамьи. Если мы интерпретируем это событие как следствие действия, произведенного агентом, и достигнутого им результата, то мы можем полагать, что адекватной интерпретацией соответствующего действия агента должна быть интерпретация в терминах интенции указать на Джонса. Но это не значит, что атрибуция типа (У) предполагается такой интерпретацией: мы можем продолжать утверждать, что Джонс воспринял сказанное, как обращенное к нему и поэтому встал, и что, таким образом, некая исходная интенция агента — например, пристыдить убийцу Смита — была выполнена, но при этом отказаться атрибутировать ему промежуточную интенцию указать на Джонса, если допустим, например, что агент расчитывал, что для достижения нужного эффекта достаточно встроить в фразу описание соответствующего отношения к покойному (иначе говоря, употребить дескрипцию атрибутивно). Маловероятно, чтобы вывод о необходимости атрибуции интенциональных характеристик типа (У) мог быть сделан лишь на основании других интенциональных атрибуций, не будучи подкреплен дополнительными знаниями об агенте, его полаганиях и/или отношениях в коммуникативном сообществе, а возможно, и об истории термина.

Таким образом, можно заключить, что интенциональное объяснение референции, вероятно, само нуждается в обосновании в терминах индивидуальных — т.е. сформулированных относительно агентов референциального употребления терминов — условий атрибуции соответствующих интенционально-пропозициональных характеристик. Указание на ментальную причину вербального поведения в этом случае могло бы считаться релевантным дополнением телеологического объяснения — особенно, если к теории референции или нацеленной на ее замещение теории значения предъявляется требование обеспечить такой интенциональный критерий, который позволял бы в каждом конкретном случае обоснованно решать, является ли употребление термина референциальным или нет. Предположим, имеется способ достаточно надежно установить какие процессы в мозгу агента ответственны за произнесение токена ‘Джонс’ в ситуациях, когда мы более всего склонны атрибутировать агенту интенцию указать на Джонса. Идентифицируемость этих процессов с соответствующими интенциональными характеристиками все же определяется логикой психологического дискурса: тем, что это именно те ситуации, когда мы и так склонны атрибутировать агенту характеристики типа (У). И основания здесь те же, что позволяют такую атрибуцию и делают ее приоритетной — а последние включают в себя дополнительные данные об агенте и его коммуникативных связях. Кроме того, применение объяснения в терминах ментальных причин, во всяком случае версия Дэвидсона, предполагает использоваине другой концепции значения — а именно, условие-истинностной.

Другой способ обосновать атрибуцию интенциональных характеристик желаемого вида — атрибутировать агенту помимо интенции еще и способность указать на объект. Для этого, однако, требуется атрибутировать агенту не какое-угодно, а вполне определенное — достаточное — знание об объекте. Но какое знание об объекте может считаться достаточным в этом отношении? Этот вопрос фактически возвращает нас к вопросу, задаваемому в рамках семантического исследования: на каком основании что-либо может считаться определением референта термина? Ведь быть способным указать на объект, фактически, означает знать референт любого термина, употребляемого для указания на этот объект.

3.1.3 Социолингвистические компоненты референции

Таким образом, релевантные объяснению референции описания, в интенциональных терминах так же, как и в каузальных^[19], нуждаются в поддержке со стороны некоего системного целого для того, чтобы утверждения, предицирующие соответствующие дескрипции в рамках соответствующего объяснения, могли быть истинными в любом требуемом смысле — т.е. могли использоваться в качестве объяснений референции. Мы можем связывать термин или указание на ситуацию его употребления с любыми дескрипциями, и если мы признаем, что на уровне определения референции конкретного термина наш произвол в этом отношении должен быть ограничен дополнительными условиями, которым должны отвечать такие связи, чтобы служить определениями в требуемом смысле, то не следует также согласится с тем, что и на уровне формулирования условий референции вообще наш произвол в выборе подходящей теории может быть ограничен дополнительными условиями такого же вида?

Контекст системной поддержки может быть задан номологически или формально, но, если задача уточняется как выяснение условий достаточности соответствующего критерия — а это, например, транслируемость парадигмальной референции в случае каузального объяснения или необходимость подпадания случаев употребления знака под закон или правило, в случае номологического объяснения — то уместно перевести объяснение на уровень отношений между токенами знаков и индивидуальными полаганиями: как интра-, так и интер-субъектных. Удобный известный способ говорить об условиях чего бы то ни было на этом уровне — использовать понятие конвенции. Оно само, разумеется, требует расшифровки, но даже в непроясненном виде им можно воспользоваться для описания того, что можно назвать индивидуальными условиями референции, имя в виду отношение каких бы то ни было устанавливаемых семантических характеристик к субъектам их полагания определяющими референт того или иного термина.

Обычное дело, когда наши интенциональные описания ситуации вступают в противоречие с другими, не менее релевантными. Так, в случае, когда есть серьезные основания понять в интенциональных терминах вербальное поведение агента как попытку указать на изображение слона с помощью высказывания Слон или Это — слон, мы, тем не менее, склонны, скорее, поправить говорящего, если это не маленький ребенок, или понять сказанные им слова как употребленные не в буквальном смысле. Можно игнорировать роль таких «словарных значений», но лучше обратить внимание на то, к какому контексту конституирования значимосит они отсылают. Безотносительно к тому, почерпнуты они нами из словарей или из общения с другими, тот факт, что мы ими владеем и что знание каждым индивидом конечного числа «буквальных» или «словарных» значений имеет причину (вернее, причины), которую можно проследить, изучая его индивидуальную историю, пожалуй, позволяет говорить о формулирвоании условий референции в связи с решением вопроса о том, что делает наши полагания обоснованными.

Обоснованность индивидуальных полаганий, касающихся индивидуации некоего объекта или референта некоего термина, в конвенциональном смысле означает, что, если индивидуирующие характеристики объекта, или референт, установлены в ходе некоего предшествующего дискурса и если агент, как участник этого дискурса или как тот, кто в достаточной мере ознакомлен с соответствующими результатами, то соответствующее индивидуирующее, в том числе вербальное, поведение агента может быть зависимым от упомянутых результатов, а вывод о согласии его поведения с этими результатами, соответственно — от характера дискурса и способа ознакомления агента с его результатами. Разумеется, не всякий дискурс может обеспечить такие результаты, которые могли бы играть роль обоснованных индивидуальных полаганий в требуемом смысле — не всякий дискурс, иными словами, устанавливает конвенцию. Так же и от того, как мы понимаем достаточную степень ознакомленности агента с соответствующими результатами — а нас, естественно, интересуют определяющие референцию связи — будет зависеть, насколько обоснованно можно будет говорить об употреблении индивидом соответствующих терминов в согласии с данными результатами (тем более, если требование конвенциональной зависимости дополняется более сильным требованием независимости употребления соответствующего термина от ситуативных обстоятельств).

Естественно предположить, что обоснованность индивидуальных полаганий, в том числе и определяющих по отношению к референции, определенным образом соответствует их совместимости с некой совокупностью полаганий данного индивида. Однако, вряд ли оправданно ставить вывод о совместимости с другими индивидуальными полаганиями в зависимости от применимости к индивидуальным полаганиям процедуры проверки на когерентность. Ведь (если оставить в стороне вопрос о формализуемости таких совокупностей как множества индивидуальных полаганий — особенно если под совокупностью понимается все множество полаганий индивида), так же, как и тестируемое полагание, полагания, принадлежащие к предполагаемой совокупности относительно соответствующего агента, приписываются агентам. Люди, между тем, склонны иногда отказываться от некоторых своих убеждений, а также приобретать другие время от времени. И, если только мы не претендуем на то, что способны фиксировать каждое такое изменение в индивидуальной структуре полаганий, то вряд ли можем рассчитывать на то, что в любой произвольно взятый момент времени можем приписать агенту одно и только одно совместимое множество полаганий. Предположим, агент — хорошо знакомый нам человек, который демонстрирует весьма неожиданное, и даже шокирующее, поведение. Например, он начинает непривычным образом употреблять какое-нибудь хорошо знакомое выражение. Связано ли такое изменение поведения агента с соответствующими изменениями в структуре его полаганий? Если мы отвечаем ‘Да’, то мы обязаны сопоставлять соответствующее полагание — на предмет его обоснованности — уже с новым набором индивидуальных полаганий, соответствующим состоянию индивида после соответствующих изменений; но мы не знаем, насколько значительны эти изменения, насколько они затрону всю структуру его полаганий, чтобы рассчитывать на то, что в остальной своей части, кроме тестируемого полагания, она эквивалентна структуре полаганий на момент, предшествовавший зафиксированным изменениям. Если ответ на вопрос будет ‘Нет’, то, очевидно, мы сможем, атрибутировать агенту прежнюю, хорошо себя зарекомендовавшую, структуру полаганий, но в таком случае у нас будет не больше оснований считать релевантное полагание (согласное с которым поведение агента должно быть другим) несовместимым, чем прежде, поскольку мы вообще в такой ситуации склонны будем скорее считать, что агент действует не по своей воле — скажем, под гипнозом — и стало быть, его поведение не может считаться в некотором важном смысле мотивированным его собственными полаганиями. Между тем, если какие-то факты, говорящие, как то или иное релевантное полагание было приобретено, могут быть установлены, то они могли бы, вероятно, служить, пусть косвенным, но свидетельством степени совместимости, и в этом смысле — обоснованности — полагания. Факты такого рода, котрые должны нас здесь интересовать — это, соответственно, факты, устанавливающие связь между индивидуальными представлениями о референтах и индивидуирующих характеристиках терминов и контекстами, в которых референции терминов могут фиксироваться достаточным для того, чтобы обеспечить интра- и интер-субъектную трансляцию соответствующих определений способом.

Дескриптивная составляющая, похоже, снова выходит на передний план, так как конвенция во всяком случае предполагает транслируемое определение референта или индивидуирующих характеристик. Использование каузального критерия предполагает, что во всяком случае установление референции не зависит от того, какие свойства атрибутируются референту; но эта независимость только кажущаяся: решение таких задач как установление кореференциальности, например, явно зависит от дескриптивных атрибуций референту. Вкратце рассмотренные выше кандидаты в критерии референции не могут считаться достаточными критериями референции сами по себе, поскольку лишь в том случае, если выполнимы дополнительные конвенциональные условия, они способны гарантировать согласованную индивидуацию референта и, следовательно, устойчивость референции. Каузальность в этом смысле также предполагает конвенциональность, поскольку допущение каузальной связи как основания устойчивости референции предполагает допущение согласованного употребления термина в качестве имени, хотя, возможно, не обязательно предполагает согласованную индивидуацию. Но даже в этом случае референт должен быть индивидуируем если не в индивидуальном опыте каждого конкретного субъекта его каузального употребления, то во всяком случае — в рамках некоего коммуникативного сообщества, связываемого этой каузальностью.

Конечно, соотношение индивидуируемости, каузальности в коммуникативном смысле и дескриптивности требует дальнейшего скрупулезного анализа, поскольку определенное сочетание этих компонентов (в неизвестной пока пропорции) в любом случае должно наличествовать, чтобы можно было говорить о референции. ‘Конвенция’ в этом отношении — наиболее удобный способ говорить о том, как такое сочетание необходимых компонентов может гарантировать устойчивую семантическую связь референции; ведь, в то время как утверждать необходимость, в номологическом или логическом смысле, какой-либо связи (каузальной или другой), к чему подталкивают некоторые концепции референции, затруднительно, конвенциональная модель позволяет установить по крайней мере условия, при которых те или иные связи могут иметь для субъектов употребления терминов силу необходимых.

Концепция референции Хилари Патнэма^>[20] как раз акцентирует социолингвистический характер связи термина с дескрипциями, определяющими его референт или объем. Она предполагает то, что Патнэм называет разделением лингвистического труда: не все члены одного языкового сообщества, умеющие употреблять некий термин, например, ‘вода’, обязаны знать, какие именно существенные свойства отличают воду от других жидкостей, т.е. — уметь отличать воду от не воды в трудных случаях; это — прерогатива некоторого подмножества множества членов сообщества, на которых остальные ссылаются как на экспертов или специалистов по данному вопросу. Они, например, способны отличить воду по химическому составу. Таким образом, определяющие референт (или объем) термина дескриптивные характеристики — его интенсионал — не распределены между всеми членами сообщества и, следовательно, не являются психологическими характеристиками, но представляют собой социолингвистическое состояние коллективного лингвистического органа, к которому принадлежит говорящий^>[21]. Понятие локального сообщества экспертов иллюстрирует, какие условия должны быть выполнены, чтобы референт термина мог считаться определенным. Такое сообщество, во-первых, должно существовать и, во вторых, его члены должны быть согласны относительно того, какие существенные черты (или черта) отличают референт термина (или индивидов, составляющих его объем), т.е., иными словами, они должны разделять некую конвенцию, относительно которой определенные тождества, связывающие термин с неким дескриптивным целым, имеют силу (в некотором важном смысле) необходимых истин.

С другой стороны, Патнэм солидаризируется с Крипке в том, что существование такого сообщества специалистов не является необходимым условием установления референции (по крайней мере, это так для терминов естественных родов) и что, соответственно, имена являются жесткими десигнаторами. По его мнению, значения многих терминов вообще не определены в том отношении, что нет специалистов, способных отличать их референты от других индивидов в трудных случаях по их существенным специфическим чертам; но они, тем не менее, референциальны.

Наше предположение, отталкивающееся от модели разделения лингвистического труда, состоит в том, что относительно приведенных выше условий определенности референта термина может быть показано, что они являются также и достаточными условиями установления референции.

Прежде всего, заметим еще, в развитие темы разделения лингвистического труда, что Патнэм, по видимому, понимает сообщество экспертов по аналогии с научным сообществом; ведь только определения посредством выделения существенных свойств, получаемые с использованием передовых научных методов (или со ссылкой на них), обладают, согласно концепции Крипке—Патнэма (в этом отношении их вполне можно объединить), необходимым образом определяют соответствующие объекты. Неспециалист в этом смысле — тот, кто не обладает передовыми научными методами классификации объектов. Вообще-то он может отличить воду от не воды, но, вероятно, есть такие случаи — которые мы здесь называем трудными — когда его методы окажутся в этом отношении не состоятельными. Разделение лингвистического труда, таким образом, жестко связано с развитием науки в ее современном виде. Но если обратиться, например, к сообществу ученых, занимающихся океанической фауной за разъяснениями по поводу объема термина ‘морской змей’, то мы в этом сообществе вряд ли найдем единое мнение по этому вопросу.

Такие факты свидетельствуют о том, что существование сообщества ученых, специально занимающихся классификацией объектов соответствующих видов (океанической фауны, к примеру) и поэтому зовущихся в народе специалистами или экспертами в данной области, еще не является достаточным условием того, чтобы можно было говорить о референции такого, например, термина как ‘морской змей’. Этот термин отличается тем, что мы не только не можем пока определить его референт, но и не можем утверждать, что у него есть референция (или что он имеет не пустой объем). Мы сможем это сделать, только вместе с таким определением референта, которое будет иметь для нас силу необходимой истины, и в этом случае определение референта будет фактически означать установление референции. Однако, пока специалисты по океанической фауне не могут этого сделать, так же как ученые-специалисты во многих других областях знаний не могут сделать подобного же относительно референтов других терминов. Даже если мы решим этот вопрос, обнаружив живого морского змея, то, что мы нашли его, будет означать, относительно вопроса о референции термина, не более того, что у нас уже есть метод согласованной классификации таких объектов, а стало быть — что референция термина в каком-то важном смысле определена — или что она устанавливается в определенном смысле вместе с этим открытием. По-видимому, какие-то дополнительные черты должны характеризовать ученое (и не только) сообщество, чтобы его существование гарантировало хотя бы референциальную определенность соответствующих терминов; или, иначе говоря, ученые-специалисты должны быть специалистами в чем-то еще, и именно в этом втором смысле, который далее будет прояснен, мы будем предпочтительным образом употреблять термин ‘специалист’.

Вполне очевидно, чего не хватает в случае с термином ‘морской змей’: никакое дескриптивное целое не связано с ним так, чтобы давать определение, которое бы имело для специалистов по океанической фауне или для большинства из них силу закона. Если предположить, что такая связь установлена, то уместно предположить, что вместе с ней установлена и референция термина; ведь его референциальная неопределенность состоит как раз в неопределенности его объема, а это означает, что, если считать каузальность Крипкеанского типа ответственной за установление референции, то каузальность, связывающая современное употребление термина ‘морской змей’ с некой ситуацией первокрещения, может связывать его, таким образом, совсем не с тем референтом, который будет определен на основе передовых методов научной классификации. Вследствие неясности термина, его могли первоначально применять к разным животным, не являющимся морскими змеями (если таковые будут наукой найдены); всегда ли мы можем проследить каузальную цепочку до ее истоков? Вряд ли. И в этом смысле, фактически, определение референта будет установлением референции для данного случая. Могут, однако, найтись основания исключить термин ‘морской змей’ и все подобные из категории терминов естественных родов; но разве по иному обстоят дела с терминами типа ‘вода’? Для того, чтобы знать, какую референцию сохраняет каузальность, фактически оказывается необходимым знать, каковы были те образцы, к которым первоначально данный термин был применен как их имя: вполне возможно, что среди таких образцов, первокрещенных словом ‘вода’ были и образцы неводы, т.е. не-Н₂О.

Таким образом, фактически определение посредством выделения существенных специфических черт, при условии, что оно имеет силу закона, остается и в рамках каузальной концепции условием установления референции, так как референция не может считаться установленной, если она не связывает термин отношением наименования с одним единственным объектом или с объектами одного единственного класса. Здесь вполне уместно возражение, что подавляющее большинство или основное ядро случаев употребления термина ‘вода’ в качестве имени связывало его именно с тем, чей химический состав Н₂О и, таким образом, каузально сохраняемая референция термина есть референция именно к тому, что является водой, согласно современной классификации. Это вряд ли можно утверждать о термине ‘морской змей’, но во всяком случае можно утверждать о термине ‘вода’. Ситуация с этим термином до развития химии подобна ситуации с такими терминами как, например, ‘стул’, объем которого, судя по всему, не удостоился научного определения, которое имело бы силу закона. Некоторые слова (‘стул’ в их числе), считает Патнэм, не демонстрируют разделения лингвистического труда, т.е. нет специалистов, способных в трудных случаях посредством передовых методов классификации отличить стул от не стула; и это относится также к употреблению термина ‘вода’ до развития химии. Но мы и относительно термина ‘вода’ до развития химии, и относительно термина ‘стул’ тогда и теперь должны тем не менее признавать, что первый в подавляющем большинстве его употреблений именовал воду, а не что-то иное, а второй — соответственно, стулья (иначе мы должны были бы отказать им в обладании референцией). Какие-то условия должны выполняться относительно сообщества употребляющих слово ‘вода’ как имя до развития химии, чтобы в подавляющем большинстве случаев это слово в их именующем его употреблении указывало на воду (Н₂О), а не на что-то другое. То же относится к современным употреблениям термина ‘стул’.

Неправильно было бы, видимо, полагать, что у так употреблявших прежде термин ‘вода’ и ныне и прежде — термин ‘стул’ — нет никаких дескрипций, с помощью которых объемы этих терминов как-то определялись бы. В чем таким коммуникативным сообществам отказано, так это в обладании приоритетным определением, которое имело бы силу необходимого положения (закона). Иметь силу закона не то же самое, что быть законом в научном смысле — в первом и во втором случаях привлекаются разные условия необходимости. В первом случае достаточно, чтобы все члены некоего сообщества были согласны относительно истинностного статуса положения, во втором этого, по-видимому, не достаточно. Но, если оставить в стороне абсолютизирующую трактовку необходимости законов, устанавливаемых наукой (истинность во всех возможных мирах или что-то стль же сильное), то и в этом втором смысле необходимость, скажем, положения ‘Вода есть Н₂О’ будет заключаться лишь в том, что научное сообщество это признает истинным, установленным фактом и т.д., а химический состав Н₂О, соответственно, и только его — специфицирующей характеристикой воды. Но относительно такой необходимости у свойств, выявленных благодаря применению передовых научных методов фактически нет преимуществ перед свойствами, выявленными какими-либо иными способами, если выполнены другие условия атрибуции этих свойств объектам соответствующего типа: если определение, образованное атрибуцией такого свойства (или группы свойств) имеют силу, равнозначную силе закона, т.е. — в нашем понимании — если выполнены конвенциональные условия использования этого определения как единственного пригодного для выполнения работы спецификации. Оправданно ли утверждать, что среди тех, кто употребляет слово ‘стул’, к примеру, нет и не может быть такой группы людей, говорящих с нами на одном языке, относительно которых эти условия выполнены, не являющихся при этом все вместе членами сообщества ученых, занимающихся специально классификацией стульев и выработавших для решения этой задачи передовую методику и на ее основе — номологическое определение стула, и что, следовательно, в отсутствие такого сообщества ученых неоткуда взяться специалистам, способным отличить стул от не стула в трудных случаях? Похоже, что не совсем.

Сообщество специалистов в том смысле, в каком здесь имеет смысл употреблять слово специалисты (или эксперты), т.е. такого, для которого выполнены приведенные выше условия, не обязательно должно быть эквивалентно сообществу ученых, занимающихся исследованиями и классификациями в данной области. Разделение лингвистического труда, таким образом, реально проходит между контекстом, относительно которого выполнены соответствующие конвенциональные условия и который в связи с этим можно назвать специальным контекстом употребления термина, и другими контекстами его употребления, относительно которых соответствующие условия не выполнены; но специальный контекст все же не должен непременно отождествляться с научным сообществом.

3.2 Референция и индивидуальные полагания

3.2.1 Специальный контекст значимости термина

Пример с определенной дескрипцией ‘убийца Смита’ способен, пожалуй, проиллюстрировать формирование специального контекста, относительно которого могла бы утверждаться референциальная значимость этого термина или, иначе, его de re интерпретация.

Допустим, идет суд над Джонсом, обвиняемым в убийстве Смита; фразу ‘Убийца Смита невменяем’ произносит обвинитель, и (примем для пользы дела, что) никто из присутствующих, кроме заинтересованных лиц, прежде не употреблял дескрипцию ‘убийца Смита’, тем более — в связи с каким-то конкретным индивидом. Будучи юристом, обвинитель, вероятно, следует определенным правилам или, иначе можно сказать, разделяет определенные правовые конвенции, в частности: считать того, кто официально обвиняется (например, сидит на скамье подсудимых, реагирует соответствующим образом, когда к нему обращаются, говоря ‘обвиняемый’, и т.д.), виновным в преступлении, в котором он обвиняется — во всяком случае, демонстрировать своим поведением такое отношение (можно сказать: как минимум, симулировать соответствующие полагания). В этом смысле, дескрипция ‘убийца Смита’, будучи описанием того свойство, которое делает обвиняемого, кем бы он ни был, виновным, произнесенная обвинителем на суде, где рассматривается дело об убийстве Смита, независимо от желаний и мнений самого обвинителя, должна быть употреблена референциально, по крайней мере, в согласии с профессиональной этикой или долгом юриста, которые мы здесь также позволили себе осмыслить как определенные конвенции. (Примем, для пользы дела, что дескрипция употреблена в заключительной обвинительной речи, чтобы исключить такие случаи, как привлечение ее в качестве элемента доказательства правоты обвинения какого-то такого вида: Убийца Смита явно невменяем. Джонс, как было установлено экспертизой, невменяем. Следовательно, учитывая прочие улики против него, Джонс убил Смита.) Подобным же образом можно охарактеризовать и употребление этой дескрипции защитником в ходе суда; если стратегия последнего — доказать, что Джонс не совершал убийства, то он не должен, произнося ‘убийца Смита’, по крайней мере, с профессиональной точки зрения применять дескрипцию к Джонсу. Это, однако, можно вполне понять как именно тот случай, когда этика или долг требуют указания с помощью термина или, напротив, атрибуции, но вряд ли могут считаться ответственными за референциальный или не референциальных характер его употребления. Такие профессиональные конвенции, хотя и могут при определенных условиях (которые все равно еще требуют спецификации) послужить основанием референциального или, наоборот, нереференциального употребления тех или иных терминов, но, в любом случае, не гарантируют распространения этого употребления за границы конкретной ситуации единичного такого употребления, т.е., - в интересующем нас случае — устойчивости референции.

Тем не менее, ситуация с судопроизводством показательна именно в том отношении, что показывает, как единичный случай референциального употребления термина, согласованный с профессиональными конвенциями говорящего, может послужить отправной точкой для формирования более широкого контекста, в котором такому употреблению может быть придан более устойчивый характер. Для этого, разумеется, должны быть выполнены некоторые дополнительные условия. Одна из основных декларируемых функций суда — установить, виновен ли Джонс в убийстве Смита, что фактически означает — в некотором важном смысле, установить истинность положения ‘Джонс убил Смита’: сделать его истинным благодаря вердикту суда, т.е., по крайней мере, более обоснованным в качестве вызывающего согласие утверждения для тех, для кого такие вердикты авторитетны именно в силу контекста их возникновения. Если при этом дескрипция ‘убийца Смита’ достаточно активно используется участниками процесса, по крайней мере, некоторыми, и некоторыми — пусть лишь из профессиональных соображений — как синоним^[22] имени обвиняемого, то уместно предположить, что вердикт суда будет иметь влияние, подобное упомянутому выше, и на истинность положения (пусть даже прямо не сформулированного в ходе процесса), фиксирующего тоджество значений терминов: Джонс — убийца Смита. В ходе самого процесса только некоторые (типа обозначенных выше) употребления термина ‘убийца Смита’ могут пониматься референциально — и то, если обращать главное внимание на ситуативные обстоятельства, т.е. принимать употребление, скажем, с целью указания на объект за достаточное основание референциальности так употребленного термина. Однако, можно предположить, что среди заинтересованных лиц — например, следователя, с одной стороны, и родственников обвиняемого, с другой — к началу процесса уже образовались два лагеря: одни, наверняка, считают Джонса виновным, другие нет. Не исключено, что эти разногласия достаточны для того, чтобы характеризовать их как разногласия также и в отношении истинности (или по крайней мере обоснованности) положения Джонс — убийца Смита. Уместно также предположить, что решение суда — особенно, вероятно, в пользу истинности виновности Джонса — может только укрепить соответствующие разногласия, в том числе и касающиеся положений, утверждающих кореференциальность или синонимию того или иного рода соответствующих терминов (имени обвиняемого и определенной дескрипции). Если, далее, предположить, что судебный процесс, вследствие особенностей ли преступления или по другим причинам, получил широкую огласку, так что конструкция ‘убийца Смита’ не перестала вовсе употребления вскоре после окончания суда, то устойчивость ее референциального употребления могла бы, вероятно, гарантироваться, отчасти, достигнутым по ходу дела согласием части локального коммуникативного сообщества в отношении истинности тождества Джонс — убийца Смита, если бы таковое можно было считать достигнутым.

Но одного согласия такого рода явно мало для обеспечения устойчивости референции: разделяющие такую конвенцию должны также доверять, например, тому что им стало известно из обстоятельств дела о Джонсе, или признавать авторитет судебного решения настолько, чтобы соглашаться с любым таким вердиктом, не вникая в суть вопроса. Естественно, для принятия любого такого решения: считать индивида виновным или нет, агент должен в принципе знать достаточно о назначении, мете и роли судов вообще и иметь представление о степени соответствия данного сдуа этим характеристикам. Но, как сохранение термина в употреблении соответствующей частью локального коммуникативного сообщества, так и наличие предпосылок к тому, чтобы характеризовать ситуацию как согласие по вопросу о виновности Джонса, и даже — о тождественности значений терминов ‘Джонс’ и ‘убийца Смита’^>[23], еще не будут достаточными для того, чтобы можно было на этом основании говорить о сохранении референции дескрипции, даже если считать, что она была установлена в ходе суда.

А что — с именем ‘Джонс’? Предположим, близкие родственники Джонса располагают определенными, каждый своими, методами его индивидуации, но такими, что, по крайней мере, часть этих методов у них у всех общая и в подавляющем большинстве случаев, если один из таких родственников индивидуирует Джонса одним из общих методов, остальные близкие родственники, присутствуй они при этом в нормальном психосоматическом состоянии, согласились бы с тем, что эта индивидуация правильная. Если в этих ситуациях — которые можно назвать инструктивными, учитывая ту роль, котрую они могут сыграть в установлении референции терминов — имя индивида употребляется скоординировано с его согласованной (в описанном смысле) индивидуацией, то этого может быть достаточно, чтобы считать эти употребления термина референциальными. Но достаточно ли этого, чтобы распространять эту референциальность на другие употребления этого термина даже теми же самыми агентами? Вероятно, да, если у нас есть достаточные основания считать, что на момент характеризации значимости термина относительно так специфицированного локального коммуникативного сообщества в структуре релевантных (фиксирующих референт данного термина и/или^[24] способы его индивидуации) полаганий соответствующих агентов (или агента) не произошли значительных^[25] изменений. Тогда, в той мере, в какой эти условия выполнимы, можно говорить о референциальном употреблении такого термина, как ‘Джонс’, на определенном множестве не только конченого числа имевших место, но и будущих ситуаций его употребления, не особо нуждаясь в ссылках на определенные интенциональные характеристики, которым якобы должны удовлетворять такие употребления, чтобы делать их транслирующими соответствующие референциальные характеристики.

Вряд ли группа, специфицированная по каким-то другим признакам, будет лучше соответствовать идее экспертного сообщества в оговоренном выше смысле, чем такая, которая удовлетворяет приведенным в предыдущем абзаце характеристикам. Такой контекст употребления терминов, очевидно, сопоставим с каузальным контекстом: предполагается, что определенные методы индивидуации и соответствующие им дескрипции были каким-то образом скоррелированны с индивидуальными способами применения терминов для указания^>[26] на объекты так, что это имело последствия в виде устойчивой референциальной значимости того или иного термина. Существование сообщества экспертов или специалистов, реализующих эту корреляцию, очевидно, должно указывать на событие установления этой корреляции, вполне уподобляемое пресловутому «первокрещению». Уместно ожидать от экспертов, что они способны добиваться успеха в некоторых случаях, где не экспертам в этой области успех может сопутствовать только случайно. Для экспертов в отношении референта определенного термина такими случаями, скорее всего, будут те ситуации употребления термина, которые мы назвали инструктивными: сюда относятся прежде всего ситуации обучения — в особенности, индивидуации, называнию с помощью данного термина — разъяснения значения, выяснения степени знания кем-либо значения и др., а также, так называемые трудные, с точки зрения требований, предъявляемых к индивидуации, случаи. (К таким трудным случаям можно, например, отнести опознание, индивидуация по некачественному или очень старому изображению, с чьих-то слов или по каким-то косвенным признакам или в ситуации, когда на индивидуацию отводится предельно мало времени или когда нужна некая дополнительная степень легитимации правильности индивидуации, которую предположительно может обеспечить «экспертная оценка», и т.д.).

Если употребление термина в рамках какого-либо локального коммуникативного сообщества отвечает указанным характеристикам, т.е. является экспертным или, иначе, специальным^>[27], то можно говорить о наличии конвенции определенного вида. Назовем ее для удобства конвенцией о референции (далее, сокращенно: КР). Уместно предположить, что меджу употреблением имени и употреблением определенной дескрипции с такой точки зрения не будет существенной разницы. Для того, чтобы употребление определенной дескрипции могло характеризоваться устойчивой референцией, возможно, так же может быть достаточно, чтобы наличествовал специальный контекст такого ее употребления, иначе говоря — конвенция соответствующего типа. Но если индивиды, скажем, не знакомы друг с другом или коммуникация меджу ними невозможна, например, вследствие их разеделенности во времени, при каких условиях можно говорить о том, что они разделяют одну КР, т.е. употребляют термин с одной и той же референцией, даже если они говорят на одном и том же языке? Быть может такая общность — просто результат совпадения; да и в каком смысле мы могли бы тогда говорить о том, что они референциально употребляют данный термин, если относительно них даже затруднительно говорить о конвенции соответствующего вида? Если никто третий их не объединяет в этом отношении, то говорить о конвенции в таком случае действительно весьма затруднительно, если возможно. Это, однако, показывает, что, во всяком случае, для прдания референциальной значимости термину может быть далеко не достаточно признания истинности соответствующего, какого-угодно, претендующего на определение референта термина высказывания и даже системы пропозиций. Для того, чтобы что-либо подобное могло функционировать как определение референции, оно должно разделяться потенциальными агентами употребления соответствующего термина, т.е. составлять содержание их обоснованных релевантных полаганий. Конвенции типа КР в этом отношении могут пониматься как регулирующие референцию как раз в том смысле, что обоснованность соответствующих полаганий может быть конвенционально зависима.

Значимость выражения ‘убийца Смита’ представляет собой и в конвенциональной интерпретации, все же, более сложный случай, чем значимость термина ‘Джонс’: не только (а возможно, не столько) в силу того, что его референция, предположительно, зависит от референции того имени, которому оно ставиться в соответствие — что может склонить к выводу, что разделять КР, регулирующую референцию определенной дескрипции можно, если только одновременно разделяешь другую конвенцию такого же вида, регулирующую референцию соответствующего термина — но, в значительной мере, потому, что в ее состав входит термин ‘Смит’, который также, в свою очередь, может пониматься как референциально, так и не референциально.

Сколько должны знать о Джонсе члены группы, полагающей убийца Смита — это Джонс истинным таки образом, что оно может служить для них определением референции определенной дескрипции ‘убийца Смита’, для того, чтобы можно было считать их употребление этого термина специальным — т.е. обеспечивающим, в описанном выше смысле, его значимость устойчиво референциальной; и сколько они должны знать о Смите? Дескриптивное содержание определенной дескрипции, предположительно, должно играть какую-то роль в установлении ее референции, и, вероятно, большую, чем дескриптивное содержание простого индивидуального имени (если мы допускаем, что оно таковым располагает) — в установлении референции последнего. Дескриптивно фиксируются те или иные обстоятельства или черты, в силу которых определенный индивид, удовлетворяющий им, может, по случаю, считаться референтом такого термина или, вернее, объектом, к которому этот термин может быть употреблен в той или иной ситуации. И в этом смысле, определенные дескриптивные, или, можно сказать, атрибутивные, характеристики устанавливают некие исходные ограничения по отношению к возможным референциальным свойствам соответствующих терминов.

Уместно, однако, предположить, что ‘Смит’ участвует в конституировании требуемой десркиптивной или атрибутивной определенности лишь в постольку, поскольку его содержание необходимо для создания определенности такого вида, и, скорее всего, не более того. Существуют дело Смита, следствие по делу Смита, орудие и обстоятельства убийства Смита, время и место убийства Смита и т.д.: далеко не все, а то и весьма не многие, сведения о самом Смите могут относится к делу, если речь идет о референциальной значимости такого выражения, как ‘убийца Смита’. Роль термина ‘Смит’ в установлении референции термина ‘убийца Смита’ может быть, таким образом, пожалуй, сведена к тому, чтобы помочь отличать некоторые относящиеся к делу положения от некоторых не относящихся к делу положений. Иными словами, ‘Смит’ в дескрипции ‘убийца Смита’ совершенно не обязательно должен быть референциально значимым термином относительно какой-либо КР, регулирующей референцию самих этих дескрипций; лишь некоторое, связанное с ними содержание, т.е. некоторые положения, включающие слово ‘Смит’ должны признаваться истинными в рамках такой КР (и, возможно, лишь в период ее формирования), если без них атрибутивный контекст остается недоопределенным. (Но, конечно, он должен быть в рамках соответствующей конвенции, по крайней мере, атрибутивно значим.) При этом такие положения, очевидно, опять таки, не могут сами по себе, даже в качестве признаваемых истинными положений, определять референции таких терминов, как ‘Смит’ (т.е. выполняющих такую же конвенциональную фукнцию); для этого нужна другая конвенция итпа КР.

О Джонсе, вероятно, следует знать больше, чтобы референциально употреблять термин ‘убийца Смита’: но, по крайней мере, возможно, разделяющие КР для этой определенной дескрипции не обязаны быть экспертами по Джонсу в том же смысле, в каком ими могут быть его близкие родственники. Тем не менее, независимо от того, сколько знания о Джонсе мы окажемся обязаны в этом случае атрибутировать, истинность тождеств типа Джонс — убийца Смита (и Убийца Смита — это Джонс^[28]), во всяком случае — явно существенная конституента специального контекста значимости определенных дескрипций. Это, в свою очередь, указывает на системный характер конвенциональной зависимости: референции терминов зависимы, по крайней мере, от дескрипитвных семантических характеристик (а не исключено, чт и от референций) других терминов, которые играют в составах определяющих их для разделяющих соответствующую КР субъектов их употреблений тождеств существенную роль: но специфику такой системности и такой зависимости придает то, что существенные связи устанавливаются между контекстами употреблений терминов или, иначе, конвенциями соответствующих видов, а не между самими терминами или включающими их пропозициями.

Для сравнительно простых случаев собственных имен, таких как ‘Джонс’, референция имени не может, с этой точки зрения, считаться установленной, пока не существует КР, в рамках которой определенные методы индивидуации — фрагментации индивидуальных опытов и выделения нужного фрагмента — связывают термин с определенными дескрипциями и объектами в мире. В рамках КР возможно также функционирование каких-либо пропозиций, соотносящих термин с дескрипциями, в качестве определения референта этого термина. То же самое может, пожалуй, относится и к значениям терминов естественных видов (если мы склонны допускать такую спецификацию): их объемы тогда можно полагать устанавливаемыми в соответствующих специальных контекстах. В не специальном контексте значение термина может быть связано различными пропозициями, нацеленными на определение его референта или объема, но ни одно из них не будет определять референт, т.е. распределяться в качестве обоснованных полаганий индивидов, так как вне специального контекста ни одна из таких связей не может претендовать на соответствующий исключительный статус относительно своей истинности по сравнению с другими.

Между тем, если есть достаточные основания полагать специальный контекст употребления термина существующим, то даже его употребление в не специальном контексте может в принципе рассматриваться как ориентированное на и предполагающее, что данный термин вообще-то имеет референцию, и это вполне может определять его понимание даже в не специальном контексте. Возможно, также, такое употребление может предполагать явную или скрытую референцию к соответствующим специалистам. В этой связи, возвращаясь к проблеме степени зависимости референции определенной дескрипции — например, ‘убийца Смита’ — от референции входящего в ее состав компонента — ‘Смит’ — можно заметить, что во всяком случае, скорее всего, необходимо, чтобы в принципе существовал специальный контекст относительно этого компонента, т.е. чтобы в принципе он имел референцию, хотя не необходимо, чтобы ‘Смит’ в специальном контексте употребления ‘убийца Смита’ также понимался референциально (т.е. чтобы специальный контекст значимости одного термина был также специальным контекстом значимости другого). С другой стороны, уместно предположить, что зависимость референции рассматриваемой дескрипции от референции имени ‘Джонс’ должна, по видимому, быть несколько шире: не только должен существовать специальный контекст, в котором референция этого имени установлена, но и определяющие референцию определенной дескрипции описания — например, некоторых методов индивидуации референта — должны, вероятно, включать референцию к соответствующему сообществу специалистов.

3.2.2 Роль индивидуации и проблема перевода

Понятие общих методов индивидуации, заявленных в качестве конституирующих КР, в свою очередь, требует прояснения. Если любые методы индивидуации могут составлять каркас специального контекста референциальной значимости, и одна лишь возможность их согласованного применения, безотносительно к различиям условий индивидуируемости, которые они могут предполагать, значима для референции, то почему бы не допустить в таком случае возможность конвенций требуемого типа в отношении таких терминов, как, например, ‘Пегас’. Относительно такой КР его референт мог бы, например, определяться с помощью дескрипции: ‘крылатый конь, пойманный Белерофоном’ — тем более, что, согласно нашему предположению, при этом вовсе не требуется, чтобы и референт термина ‘Белерофон’ был в таком контексте конвенционально определен? Должны ли мы, если хотим исключить такую возможность, предполагать, что формирование общих методов индивидуации должно само ограничиваться некими условиями демонстративности: т.е. чтобы формируемый общий каркас индивидуации обязательно включал в себя парадигмальные элементы остенсивной индивидуации? Если да, то как быть с трудностями следующего вида: демонстративность предполагает непосредственную наблюдаемость; обращение к условиям демонстративности есть, таким образом, обращение к условиям наблюдаемости; но как в таком случае говорить об устойчивости референции, если индивид, являющийся, согласно некой КР, референтом соответствующего термина, скажем, умер, причем давно? Можно предположить, что какое-то время специальный контекст употребления термина будет сохраняться за счет, скажем, живости воспоминаний непосредственно знавших покойного; но, как долго? — На это можно ответить, вероятно, лишь ответив на вопрос: за счет чего?

Транслируемость методологического каркаса индивидуации может, очевидно, полагаться условием сохранения специального контекста употребления термина — КР. Но как может транслироваться его демонстративная часть, если остенсия в некоем исходном (или предполагаемом исходном) виде уже не может быть реализована ни в какой инструктивной ситуации? Однако, может быть, это не совсем верно; может быть, в каком-то отношении условие демонстративности все-таки может быть выполнено даже в случае ненаблюдаемости самого референта. ‘Это — Джонс’ может быть истинно в специальном контексте относительно разных ситуативных обстоятельств, среди которых — вариация интерпретируемых фрагметов опыта, подлежащих указанию с помощью частички ‘это’. В трудных случаях, когда опознание индивида — прерогатива специалистов, ‘Это — Джонс’, очевидно, с большим основанием следует понимать, скорее, как вывод из дескриптивных спецификаций индивида, нежели как реализацию сотенсивной парадигмы. Таким образом, даже если принять, что КР должна отвечать условию демонстративности — например, что в ее формировании конститутивную роль должна играть разделяемая истинность высказываний типа ‘Это — Джонс’, функционирующих не в качестве выводов из других разделяемых полаганий, атрибутирующих индивиду некие свойства, а, наоборот — как основание их определяющего референт статуса — то из этого еще не следует, что на всех последующих этапах трансляции КР-определений должна также транслироваться верифицируемая непосредственно опытом истинность предикаций вида ‘Это — Джонс’, где ‘это’, а не имя, референциально связано с самим Джонсом.

Ситуации непосредственного формирования КР, сопоставимые с «первокрещением», возможно — единственный контекст, в котором указание местоимением, независимо от атрибутивных дополнений, может быть конститутивно по отношению к референции термина, связываемого с ним в утверждениях вида ‘Это — Х’. Здесь ‘это’ ен получает значения от Х и связанных с ним дескрипций, поскольку еще не сформировался дескриптивно индивидуирующий эквивалент имени, а независимым образом соотносится с неким фрагментом наблюдаемой реальности, безотносительно к тому, насколько четко этот фрагмент выделен — во всяком случае какой-то достаточный уровень согласованности здесь необходим, если речь идет о конститутивном для формирования конвенции применении местоимения. Когда специальный контекст значимости уже сформирован и утверждение вида ‘Это — Х’ употребляется в этом контексте — т.е. кем-то, кто разделяет КР относительно Х — отождествление объекта указания местоимением с соответствующим индивидом, вполне оправдано считать скорее выводимым из референциальных свойств термина Х, нежели обусловленным какими-то независимыми, скажем, интенциональными, факторами, сопоставляемыми употреблению местоимения. Связывание этого употребления референциально значимым термином — например, в инструктивных ситуациях — скорее, следует считать, с защищаемой точки зрения, таким фактором. В большинстве случаев специального употребления термина (когда соответствующую КР уже можно считать сформированной), ‘Это — Джонс’ и подобные фразы могут быть истинны относительно разных объектов, не являющихся Джонсом, как таковым, но репрезентирующих его парадигмально (также в рамках конвенции) установленными способами: относительно его изображений, рассказов о нем, фактов его биографии, наконец, относительно его тела или останков, или отдельных черт его характера и т.д.^>[29] Можно предположить, что в подобных случаях, если выполнены соответствующие конвенциональные условия, ответственными за успешную индивидуацию окажутся не демонстративные, а, в основном, дескриптивные элементы КР. Собственно, это как раз вполне согласуется с обычными представлениями о трудных случаях индивидуации, когда уместны вопросы ‘Кто этот человек?’, ‘Что это?’ и им подобные.

Исходя из сказанного, можно, далее, предположить, что для трансляции КР достаточно, чтобы была транслируема та дескриптивно-индивидуирующая ее часть, относительно которой истинность ‘Это — а’ (где ‘а’ — имя или термин другого вида, употребляемый как имя) определяется его выводимостью из релевантных обоснованных полаганий специалистов.

Другую группу случаев представляют собой такие, когда именем — скажем, ‘Наполеон’ — называют, например, собаку. Когда хозяин собаки кричит Наполеон! Ко мне!, у нас есть все основания считать референтом имени именно собаку, а не французского императора, но с такими фразами, как, например, В бою Наполеон непобедим или (произнесенной после смерти или исчезновения собаки) У Наполеона было доброе сердце, могут возникнуть недоразумения. Здесь, вероятно, также некоторую ясность может внести анализ релевантных контекстуальных различий. Если хозяин собаки — специалист относительно имени ‘Наполеон’, то этот случает подпадает под вид наименования, который можно обозначить, используя обиходное выражение в честь такого-то (того-то). Для его спецификации существенно, что, если формируется новый специальный контекст употребления термина, относительно которого уже существует другой специальный контекст его употребления, и субъекты этого нового специального употребления (по крайней мере, часть из них, но лучше, вероятно — чтобы большая) являются также специалистами относительно его уже устоявшегося употребления, то, от термина в его новом специальном употреблении можно ожидать, что он будет иметь что-то вроде разделенной между двумя индивидами референции. И можно предположить, что это свойство референции такого термина будет характеризовать также и его употребления теми специалистами (относительно его новой референциальной значимости), кто не принадлежит к числу специалистов относительно его исходной референциальной значимости. Применительно к этому случаю можно сказать, что новая конвенция является следствием предыдущей и связь меджу ними каким-то образом — возможно, каузально — можно проследить.

Если, однако, среди субъектов новообразованной КР нет специалистов, чье употребление соответствующего термина было бы специальным в смысле некой уже существующей относительно его значимости конвенции такого рода, то в таком новообразованном специальном контексте термин будет, очевидно, иметь единственную, а не разделенную, референцию и его референт в составе какой-либо двусмысленной фразы будет определятся тем, к какой из двух КР принадлежит говорящий — если же он вообще не принадлежит к числу специалистов относительно этого термина, то последний, очевидно, вообще нельзя обоснованно считать референциальным в таком употреблении (вернее, относительно данного субъекта его употребления).

С терминами естественных видов, вероятно, таких проблем вообще не должно возникать, поскольку они в известном смысле не выходят из употребления, т.е. в цепи их употреблений на весьма длительных временных интервалах, как правило нет существенных разрывов. А следовательно, КР относительно них (если только мы допускаем что условия референциальности таких терминов могут быть аналогичными условиям референциальности собственных имен и определенных дескрипций) может сохраняться вследствие прямой транслируемости даже демонстративно-индивидуирующих ее элементов. Относительно же абстрактных терминов (по крайней мере, некоторых) — например, математических (если мы, опять же, склонны трактовать их значимость по аналогии с референциальностью имен и им подобных) — вероятно, способны помочь выйти из затруднения дополнительные операциональные конвенции, позволяющие не сводить их объемы к классам материальных объектов, например — токенов (значков или сочетаний звуков), на которые мы можем единственно непосредственно указывать. Репрезентативное отношение между этими объектами и математическими объектами, референцию к которым мы могли бы хотеть сохранить за соответствующими символами языка — как будто такого же типа, что и между, скажем, конкретным изображением Пегаса и самим Пегасом: так же, как нигде нет самого Пегаса, а указать мы можем только на его изображения, мы не можем указать на сами числа, а всякий раз указываем только на их репрезентации. Между тем, несмотря на видимое сходство репрезентативных отношений в случае отношения ‘Пегас-изображение Пегаса’ и отношения ‘число-знак числа’, между этими случаями имеется принципиальное различие: в то время как со знаками чисел мы можем делать именно то, что предполагается делать с числами, т.е. приписывать им именно те операциональные характеристики, какие можем приписывать самим числам (это прежде всего способность участвовать в математических операциях, приводить к математически релевантным результатам), с изображениями Пегаса мы можем делать только то, что со всякими изображениями, а не то, что, предполагается, можно делать с самим Пегасом (например, мы не можем приписать изображению Пегаса операциональную характеристику ‘быть оседланным’ или ‘летать под седоком’ и т.д.). В этом смысле знаки чисел, можно сказать, операционально эквивалентны самим числам и таковы же, вероятно, знаки других абстрактных объектов по отношению к самим таким объектам (если, конечно, существует специальный контекст употребления таких знаков).

Между тем, если, мы признаем, что, согласно некой КР, дескрипция ‘Д’ определяет референт термина ‘Т’, то мы как будто все равно сталкиваемся с известным противоречием, источником которого является применение принципа взаимозаменимости salva veritate к кореференциальным терминам. С одной стороны, предполагается, что:

1) ‘Д’ и ‘Т’ при описанных условиях кореференциальны (во всяком случае, относительно специального контекста употребления ‘Т’); если так, то

2) Д’ и ‘Т’ должны быть взаимозаменимы salva veritate; но

3) при подстановке ‘Д’ на место ‘Т’ в так называемых интенсиональных контекстах значения высказываний не остаются неизменными.

Так, если референт термина ‘Фалес’ определяется (согласно соответствующей КР) дескрипцией ‘философ, который считал, что все есть вода’ и специалист произносит фразу Такой-то верит, что Фалес — это не тот философ, который считал, что все есть вода, замена ‘Фалес’ на ‘философ, который считал, что все есть вода’ в таком контексте явно не оставит значение высказывания неизменным. (Если оно истинно, то уж точно таковым не останется после подобной подстановки.)

Напрашивающийся способ решить проблему — отказать в истинности либо положению (1), либо его следствию, требующему применимости принципа взаимозаменимости salva veritate в данном случае. (2) можно отвергнуть, например, на том основании, что контекст, в котором можно говорить о термине и определяющей его дескрипции как о кореференциальных — а именно, что они таковы относительно некой конвенции определенного вида — не таков, чтобы эта кореференциальность отвечала условию (2). Но, почему бы, действительно, не отрицать его вместе с (1), утверждая, что, из того, что ‘Д’ в рамках КР определяет референт ‘Т’, еще не следует с необходимостью кореференциальность ‘Д’ и ‘Т’? Можно было бы, кроме того, допустить, что определение референта термина в рамках любой КР не может исчерпываться какими-либо сравнительно простыми дескрипциями типа ‘Д’, но должны эксплицитно включать в себя еще и такие компоненты, как описания условий правильной индивидуации, репрезентативных отношений между разными объектами для косвенной индивидуации (по изображению, например) и т.д., т.е. представлять собой сложные дескриптивные комплексы. Однако, предполагать такое значит, как нам кажется, смешивать определение референции, т.е. — с защищаемой точки зрения — описание конвенциональных условий референциальности данного термина, которое должно, по видимому, включать в том числе и указанные компоненты, и определением референта. Для сохранения специального контекста необходимо, чтобы транслировалось последнее, но, очевидно, совершенно не обязательно, чтобы конвенционально транслировалось также и описание самих конвенциональных условий референциальности соответствующего термина.

Пусть конвенция КР1 регулирует референциальное употребление ‘Т’, а ‘Д’ определяет референт ‘Т’ относительно КР1. Выше, пытаясь установить условия референциальности для определенных дескрипций, мы предположили, что, если допустить существование специального контекста значимости такой дескрипции, как ‘убийца Смита’, то субъекты ее употребления в этом контексте, хотя и должны будут знать кое-что существенное о Джонсе, но, скорее всего, не обязательно должны входить в число специалистов относительно референции имени ‘Джонс’. Далее, если ‘Джонс’ — часть индивидуирующего дескриптивного определения термина ‘убийца Смита’, то, очевидно, все это дескриптивное целое вполне может не быть референциально значимым относительно КР1 (если принять, что ‘Т’ = ‘убийца Смита’), вследствие допустимой нереференциальности имени ‘Джонс’ в рассматриваемом контексте. К атрибутивной значимости ‘Д’, можно в таком случае утверждать, в рамках КР, где оно функционирует как определение референта термина, помимо этой функциональной значимости ничего больше не добавляется. С другой стороны, возможно, следует распространить на условия референциальности определенных дескрипций требование, сформулированное выше в связи со случаями изменения референции: а именно, чтобы формирование специального контекста значимости определенной дескрипции было в некоем существенном смысле следствием специального контекста значимости соответствующего имени — в том смысле, что в его формировании должны определенным, конституирующим, образом участвовать специалисты относительно значимости этого имени. Ничто не мешает нам полагать такие межконвенциональные связи; да и специалист по значимости ‘Д’ (разделяющий некую КР2) вполне может, независимо от связей между соответствующими конвенциями, разделять также и КР1. Но маловероятно, чтобы в рамках КР2 ‘Д’ определялось через ‘Т’; скорее всего, эту работу выполняют в этом контексте другие дескрипции. И эти дескрипции, очевидно, не могут претендовать, разве только по совпадению, на кореференциальность ‘Т’, ни относительно КР1, ни относительно КР2. Только если допустить, что определенным образом могут быть связаны — через участие в обеих одного и того же агента — две конвенции, в рамках которых, соответственно, определены ‘Т’ через ‘Д’ и ‘Д’ через ‘Т’, или таких, что все остальные определяющие ‘Д’ относительно КР2 дескрипции — те же, что определяют ‘Т’ относительно КР2 (исключая ‘Д’), можно, вероятно, более или менее оправданно предполагать (1).

Но, даже в этом случае определенные прагматические ограничения могут быть значимыми, поскольку все такие отношения между дескрипциями и терминами зависимы от отношений между конвенциями типа КР. Условием кореференциальности здесь могло бы быть что-то в таком духе: два термина кореференциальны если референциальная значимость одного и референциальная значимость второго определяются в специальных контекстах одними и теми же дескрипциями (или кореференциальными, согласно данному критерию). С другой стороны, понятно, что, если в рамках таких, идентично определяющих термины, конвенций соответствующие два термина не сопоставлены специально как кореференциальные, специалисту относительно значимости одного, но не другого, термина нельзя атрибутировать полагания, обоснованные относительно референта одного термина, как его полагания, обоснованные относительно другого — или обусловливать кореференциальность взаимозаменимостью с сохранением истинности. Относительно такого специалиста будут значимы ролевые различия, устанавливаемые для соответствующих дескрипций и терминов в соответствующем специальном контексте: так, он, скорее всего, будучи специалистом в отношении, скажем, ‘Т’, но не ‘Д’, будет способен идентифицировать объект как Т на основании наличия у него свойства, идентичного свойству Д или репрезентирующего последнее, но — не идентифицировать объект как имеющий соответствующее свойство на основании его бытия объектом Т.

Тем не менее, идею кореференциальности желательно было бы сохранить, хотя бы на основании ее интуитивного правдоподобия, и утверждать (1) отрицая, вместе с тем (2) на основании неприменимости критерия взаимозаменимости с сохранением истинности к случаю конвенционально зависимой кореференциальности. Пусть агенту атрибутируется Р: ‘А полагает, что Т убил Троцкого’ — случай пропозициональной установки, предполагающей референциальную непрозрачность. Если Р утверждается в специальном контексте значимости Т, то это можно представить в виде Q: ‘В [соглашается], что Р’, где В — специалист относительно ‘Т’, а на месте ‘соглашается’ в скобках может стоять какое-либо релевантное указание на пропозициональную установку — ‘верит’ или ‘полагает’, или ‘считает’, или и т.д. В может считать, что для А ‘Т’ значим так же, как и для него, а может так не считать. В первом случае истинностное значение Q при подстановке ‘Д’ на место ‘Т’, скорее всего, останется прежним — ‘истинно’ — поскольку В также согласится, что ‘А полагает, что Д убил Троцкого’. Но и во втором случае есть основания полагать, что истинностное значение Q вряд ли измениться при такой подстановке: его ложность относительно ‘Д’ и А не будет, вероятно, изменением значения истинностного значения по сравнению с пепрвоначальным, поскольку и относительно ‘Т’ и А его при таких условиях следовало бы, скорее, счесть ложным; ведь в этом случае В не согласился бы с тем, что А действительно полагает, что тот индивид, которого В считает референтом ‘Т’, убил Троцкого. Фактически, это означает отказ в самостоятельном истинностном значении таких предложений, как ‘Р’. С другой стороны, необходимость расширения оценочного котекста истинности предложений с учетом специфики различения между специальным и не специальным контекстами значимости входящих в их состав терминов может рассматриваться как ограничение, накладываемое на эту оценку конвенциональным характером кореференциальности.

Еще одна проблема, которая обычно обращает на себя внимание в связи с темой референции и кореференциальности терминов — проблема перевода. Так, Крипке приводит в качестве примера историю владеющего двумя языками Пьера, который, будучи средним французом, знал, что Лондон — это столица Англии, самый большой ее город и т.д. (т.е. владел дескрипциями, призванными индивидуировать референт термина ‘Londres’), и разделял мнение, что Лондон — красивый город, так что мог утверждать — Londres est jolie (Лондон красив). Переехав затем в Лондон, в один из некрасивых его районов, Пьер выучил английский на уровне среднего англичанина и стал придерживаться мнения, что Лондон — не красивый город, и готов теперь утверждать (уже по-английски): London is not pretty (Лондон некрасив).^[30] При этом Пьер, по мнению Крипке, не отказывается и от своего старого — франкоязычного — мнения, что Лондон — красивый город, даже при том, что оно переводится им на английский так, что ‘Londres’ в этом переводе созвучно названию того места, в котором он теперь живет. Между тем, Крипке отказывается обнаруживать в его взглядах противоречие; последнее Пьер должен был бы в конце концов заметить, поскольку, по определению, он — логически вполне компетентен. Просто Пьер не считает, что оба имени имеют один и тот же референт. Этот и ему подобные примеры можно, однако, использовать не только для иллюстрации не зависимости референции от индивидуальных полаганий, но и для иллюстрации зависимости референции от обоснованных (например, конвенционально) индивидуальных полаганий.

Для пользы аргумента следует предположить, что Пьер владеет индивидуирующими дескрипциями и относительно французского ‘Londres’ и относительно английского ‘London’, т.е., в рамках разрабатываемого подхода это означает, что Пьер употребляет оба термина специальным образом. Можно даже предположить, что все индивидуирующие референт имени ‘London’ дескрипции являются переводами дескрипций, сформулированных на французском и являющихся индивидуирующими относительно референта имени ‘Londres’: тогда аргумент будет состоять, по видимому, в том, что переводы французских индивидуирующих дескрипций на английский применяются Пьером к переводу французского ‘Londres’ на английский, но не к созвучному этому переводу английскому имени того места, где он теперь живет. Если так, то пример с Пьером можно понимать как иллюстрацию, скорее, некоего «размножения» значимости термина (в данном случае, английского языка), связанного прежде всего с тем, что его изучение того, как переводить соответствующее французское слово на английский не было существенным образом связано с его изучением референции соответствующего английского слова. Последнее он, соответственно, должен был изучать вне зависимости от своего изучения референции имени ‘Londres’. И мы вправе спросить, считает ли Пьер, что в Англии есть один Лондон и это — то место, где он теперь живет, или же есть еще, по его мнению, другой Лондон? Ответ Пьера мог бы, вероятно, заключаться в утверждении, что есть только один такой Лондон — красивый город и т.д., в котором есть Букингемский дворец и прочие достойные места, а то, что находится в том месте, где он теперь живет, и что тоже называют созвучными его переводам на английский французским названиям Букингемского дворца и других достопримечательностей — это что-то другое. Предположить, что название того места, в котором Пьер теперь живет, созвучное его английскому переводу имени ‘Londres’, он также употребляет специальным образом, т.е. разделяет относительно него некую КР английского языка, значит предположить, что в английском языке есть некая КР, согласно которой ‘London’ определяется иначе, чем в той версии, которой соответствовал бы перевод французских индивидуирующих для Пьера и ему подобных референт имени ‘Londres’ дескрипций. Назовем первую КР маргинальной, а вторую — нормальной. В принципе в этом нет ничего неправдоподобного: исходно в рассказе о Пьере предполагается, что он осваивал английский, живя и никуда не выезжая из некоего некрасивого района Лондона; вполне оправданно ожидать, что это могло сказаться на референциях некоторых терминов, понимаемых им не иначе, как термины, созвучные с его переводами на английский соответствующих французских имен.

Можно говорить об освоения Пьером двойной значимости термина ‘London’ — его не референциальность, но применимость к неким ситуативным обстоятельствам или референциальность согласно некой маргинальной КР + его созвучность переводу соответствующего французского термина на английский. Если другие такие же, как Пьер, индивиды, знакомые только с видами того района, в котором они поселились и осваивали язык или какую-то его часть, сформировали такую маргинаьлную КР, то в самом факте ее существования еще нет ничего удивительного. Возможность таких семантически не тождественных созвучий отсылает к другому общему условию референциальной прозрачности и определенности: мы должны быть уверены, что термин является термином данного языка, а не просто созвучным с данным термином какого-то другого языка. В случае с Пьером мы имеем различие такого же вида, только на уровне идиолектов — индивидуальных способов употребления языка. В первом случае мы должны знать, что индивид произносит всю фразу, например, на английском, а не вставляет в нее созвучное некоему английскому термину выражение какого-то другого языка, во втором — что он разделяет нормальную КР, или ту же, что мы сами, или, возможно, ту же, что те специалисты, от употреблению термина которыми каким-то образом зависимо наше собственное.

Вероятно, перевод термина из специального контекста его употребления, основанный лишь на дескриптивно-индивидуирующих референт в этом контексте элементах, всегда может таить в себе угрозу подобного разделения значимости, если в языке, на который осуществляется перевод, существует КР, в рамках которой референт термина (который тогда понимается не более, чем как созвучный переводу исходного термина) определен по другому. В этом случае, правда, можно поставить под сомнение соответствие владения Пьером английским языком статусу среднего англоговорящего индивида: не исключено, что одним из условий такого соответствия должна быть как раз определенная компетентность в отношении нормальных референций некоторых терминов, среди которых ‘London’, скорее всего, занимает не последнее место. Уместно предположить, что Пьеру достаточно вырваться в центр города, в котором он живет, чтобы он смог использовать для прояснения отношения его перевода ‘Londres’ на английский к английскому ‘London’, применяемому им к месту его нынешнего проживания, не только доступные ему дескриптивно-индивидуирующие элементы, но и демонстративно-индивидуирующие. Вряд ли следует атрибутировать ему в этом случае особое упорство в отстаивании разделенной значимости термина иностранного языка или внешнего, но не семантического подобия двух английских слов — хотя это можно сделать, допустив, что Пьер отказывается, например, идентифицировать центр города как часть того места, в котором он живет. Если при прояснении контекста значимости английского слова, результатом которого вполне естественно должно стать семантическое отождествление двух, прежде разделявшихся слов — и, вследствие этого, устранение разделенной значимости — используется помощь специалистов в отношении нормальной значимости соответствующего иностранного термина (в данном случае, имени города, а не того места, где живет Пьер и границы которого можно проводить как угодно узко — вплоть до квартала или даже дома), то такую ситуацию вполне можно идентифицировать как инструктивную в оговоренном выше смысле.

То, что Пьер таким образом может выявить — это, в конечном счете, недостаточность его компетентности в качестве англоговорящего субъекта (если только мы не хотим отказывать ему в логической компетентности). Если термин иностранного языка в принципе референциален (т.е. существует специальный контекст его значимости, в этом языке или в межъязыковой коммуникации), то его употребление с разделенной значимостью (подобно первоначальному значению английского ‘London’ в идиолекте Пьера), безотносительно к тому, зависимо оно от какой-либо дополнительной маргинальной КР, или нет, не должно порождать неопределимостей истинностных значений (truth-value gaps). Если контекст значимости в принципе может быть учтен, то факт нереференциального (а в нашей трактовке — не специального) употребления термина может интерпретироваться по крайней мере двумя способами. Можно считать КР детерминирующим фактором и полагать любое, даже не специальное употребление соответствующего термина, тем не менее, референциальным, если выполнены еще некоторые дополнительные условия — если между таким употреблением или идиолектом того, кто его так употребляет, и соответствующей КР установлена некая особая зависимость (например, в виде ссылок на специалистов). Но это, пожалуй — немного черезчур; к тому же все равно нельзя исключить случаи совершенно независимого от КР употребления термина. Поэтому, резоннее было бы, по-видимому, интерпретировать такое употребление термина как именно не референциальное со всеми вытекающими последствиями, в виде ситуативной (в том числе, вероятно, и интенциональной) зависимости его значения и, соответственно, устранимости термина из неопределенных в отношении истинностных значений, вследствие его вовлеченности в них, контекстов, если нет возможности расшифровывать его атрибутивно или каким-либо еще подходящим способом. Однако, это не значит, что и определенные зависимости некоторых не специальных случаев употребления терминов от специальных контекстов их значимости, если есть основания полагать их возможными, не могут, в свою очередь, влиять на значимость терминов в таких ситуациях.

3.2.3 Индивидуальные полагания и пропозициональная установка

Объяснение некоторых семантических свойств знаков в терминах конвенций, скорее всего, должно учитывать, по крайней мере, некоторые истории становления знаков элементами идиолектов агентов их употребления. Но, в отличие от концепций каузальной или номологической зависимости референции, предполагающих одну «правильную» историю такого рода — историю взаимодействия идиолектов с референциальной парадигмой знака, при которой она определяет характер его значимости — концепция конвенциональной референции предполагает возможность более одной правильной истории такого рода. Это позволяет считать индивидуальные, конвенционально обоснованные, полагания, определяющие для агента референциально значимую часть его идиолекта, существенными для установления различия между соответствующими контекстами: принадлежность к одной из альтернативных КР, а не к другой, коррелирует с конвенциональным обоснованием тех, а не иных, индвидуальных релевантных полаганий. Это, однако, вовсе не означает, что мы можем каким-то независимым образом атрибутировать индивидам такие полагания и на этом основании утверждать существование той или иной КР; ведь обоснованность соответствующих полаганий, как мы ее определили, сама зависит в некоторой существенной части от того, является ли тот факт, что индивид разделяет данное полагание, результатом его определенного вида взаимодействия с этой КР, т.е. с другими разделяющими ее индивидами.

Агенты соответствующих полаганий — необходимые элементы конвенции. Предположим мы можем с достаточным основанием атрибутировать двум индивидам тождественные полагания относительно референта некоего термина. Это еще не обязательно должно означать, что они разделяют одну конвенцию соответствующего вида: это может быть простым совпадением. Возможно, атрибутируемость релевантных индивидуальных полаганий вообще не является необходимым условием обнаружения специального контекста значимости, разве что — его спецификации; но, во всяком случае, соответствующее специфицирующим КР индивидуальным полаганиям пропозициональное содержание должно учитываться при конвенциональной интерпретации таких вопросов, как кореференциальность.

Для выражения индивидуальных полаганий могут использоваться разные слова: ‘верит(-рю), что …’, ‘знает(-ю), что …’, ‘разделяет(-ю) мнение, что …’ и др. — трудно ожидать, чтобы какое-то из них лучше других подходило для обозначения обоснованного полагания. Даже такие выражения, как ‘твердо верит’, ‘четко знает’, ‘нисколько не сомневается’ и им подобные, в этом отношении — не лучше других, поскольку не схватывают природу этой более высокой степени уверенности^[31]. (Как знать, не должны ли соответствовать обоснованности, конвенционального или какого-нибудь другого вида, что-то вроде: ‘очень твердо верит’ или ‘точнее других знает’ и т.д.?) Обоснованность соответствует не интенсивности каких бы то ни было психических коррелятов полаганий, а, скорее — их «происхождению». При этом атрибуция полаганий вполне может зависеть от демонстрируемой интенсивности того, на что могут указывать слова вроде ‘верит’, ‘знает’, ‘считает’ и др. Если выясняется, что относительно некоего полагания у нас нет другого основания считать его обоснованным или истинным относительно его агента, кроме как исходя из его интенсивности, как угодно обнаружившей себя, то это должно, пожалуй, означать, с нашей точки зрения, что такое полагание еще нельзя считать обоснованным или истинным индивидуальным полаганием — во всяком случе, когда речь идет о референциальных полаганиях.

Основаниями для вынесения суждений о полаганиях индивидов обычно являются определенного рода факты: что данный субъект утверждал или выражал согласие с чужим утверждением, что то-то и то-то в ситуации, когда нет оснований считать его не искренним, или что его поведение в соответствующих ситуациях сопоставимо с выражением согласия с утверждением, что то-то и то-то. В философской литературе контекст полаганий относят к случаям так называемой пропозициональной установки (куда относят также такие контексты, как ‘А говорит, что р’, ‘А видит, что р’ и др.). Трудности, возникающие при анализе значений пропозициональных установок, связаны по большей части с применением к этим случаям принципов композициональности значений, восходящего к Фреге (значение целого выражения зависит от значений составляющих его частей), и взаимозаменимости тождественных (в данном случае, имеющих одно и то же значение) элементнов salva veritate.

Существуют две основные стратегии построения семантики пропозициональных установок: одна исходит из предложенного Куайном понимания таких контекстов как референциально непрозрачных, другая — из основывающегося на идеях Фреге их понимания как референциально прозрачных, но таких, что зависимое предложение (то, что стоит после ‘что’) имеет своим референтом не то, что является его референтом в экстенсиональных контекстах^[32]. Последний подход, в частности предполагает, исходя из принципа композициональности, что все референциально значимые составляющие зависимого предложения в таком контексте также обозначают что-то отличное от того, что они обозначают в экстенсиональных контекстах. Некоторые подходы к построению семантики пропозициональных установок привлекают концепцию значения предложения как пропозиции. Под пропозициями могут пониматься как абстрактные, или, по другому, интенсиональные, сущности (такой взгляд, в частности, иногда приписывают Фреге), так и конкретные комплексы реальных индивидов и отношений между ними (такова, например, одна из трактовок пропозиций Расселом). Вопрос тогда может быть поставлен следующим образом: выражают ли пропозициональные установки отношение между субъектом и предложением или — между субъектом и пропозицией? Для нас здесь этот вопрос может быть значим вот еще в каком отношении. Если ‘А полагает, что р’ — случай пропозициональной установки — и мы допускаем, что последняя есть отношение меджу субъектом и пропозицией — т.е. некой межъязыковой общностью — то тогда следовало бы, скорее, говорить не о семантической конвенции, которая, очевидно, предполагает в качестве своего основания определенную общность языка, не о специальном контексте значимости терминов, а о некоем, устанавливаемом на межъязыковом пространстве, специальном контексте индивидуируемости чего бы то ни было, что может быть референтом разных терминов относительно разных языков, где индивидуирующие черты определяются пропозициями.^[33]

Существующие подходы к решению этого вопроса сталкиваются с рядом серьезных трудностей; упомянем лишь некоторые. Допущение, согласно которому значением придаточных предложений, вводимых союзом ‘что’, является их обычный (характеризующий их употребление в экстенсиональных контекстах) смысл, исходит от Фреге^>[34]. Но само понятие смысла весьма туманно, особенно когда речь идет о смысле собственных имен: например, такого, как ‘Аристотель’? Фреге отождествляет также смысл со способом данности референта (в терминологии Фреге — значения) выражения. Но, если смысл имени — пусть, ‘Аристотель’ — это способ, каким референт этого имени может быть дан тем, кто это имя употребляет, то для каждого, кто осмысленно употребляет это имя, существует по крайней мере одна дескрипция, выражающая этот смысл. Это выражение, очевидно, должно быть синонимично имени ‘Аристотель’, а следовательно, ‘Аристотель есть учитель Александра Македонского’ — или какое-то подобное предложение — должно быть аналитическим.

Фреге противопоставляет смысл индивидуальным представлениям, следовательно, смысл имени не должен зависеть от того, кто употребляет это имя. Тогда, как заметил Крипке, если считать, что имя ‘Аристотель’ имеет тот же смысл, что дескрипция ‘учитель Александра Македонского’, высказывание ‘Аристотель — это учитель Александра Македонского’ с необходимостью должно быть истинным, а такое контрфактическое высказывание, как ‘Аристотель мог не быть учителем Александра Македонского’, с необходимостью должно быть ложным. Однако, оно может быть истинным (Аристотель, мог бы никогда не встретить Александра): отсюда следует, что первое высказывание об Аристотеле не необходимо истинное и что ‘Аристотель’, таким образом, не значит то же самое, что ‘учитель Александра Македонского’.^[35] Сам по себе этот аргумент не противостоит пониманию пропозициональных установок как относящихся к смыслам включенных в ее состав предложений или пропозициям; однако он может быть приведен к адекватному виду. Согласно теории Фреге, имя ‘Аристотель’ в контексте пропозициональной установки — например, ‘А верит, что Аристотель написал Метафизику’ — следует понимать так, что оно обозначает способ данности референта, которого оно обозначает в экстенсиональных контекстах. Но один и тот же способ данности может быть способом данности разных индивидов^[36]: например, всех тех, кого зовут Аристотель.

Таким образом, о предложении, включенном в контекст пропозициональной установки, можно сказать, что оно обозначает определенный смысл, только если есть дополнительные основания для его de re интерпретации. Поэтому в рамках модифицированной версии фрегеанского подхода принимается, что пропозициональные установки обозначают, так сказать, единичные смыслы или, по другому, de re смыслы^[37], которые отличаются тем, что тот, кто их понимает (т.е. в том числе и тот, кому приписывается соответствующая установка или полагание), должен быть непосредственно знаком (если использовать термин Рассела) с тем, что этот смысл определяет. Но такой подход сталкивается с проблемой так называемых пустых имен или имен без денотации^[38]: ведь, если принять, что предложение, например, ‘Дед Мороз приносит подарки’ обозначает в интенсиональных контекстах — например, в таком: (1) ‘Петя верит, что Дед Мороз приносит подарки’ — единичный, а не общий смысл, то какой индивид здесь может конституировать подобный смысл? Несуществующий объект?^>[39] Если не считать претензии, связанной с применимостью теории дескрипций, этот подход до некоторой степени согласуется с идеей конвенциональной референции — а именно, постольку, поскольку можно считать конвенциональные условия условиями непосредственного знакомства с референтом; однако, «знакомство» при это должно трактоваться достаточно широко. Так, можно считать разделяющих соответствующую КР (если таковая имеется) «знакомыми» с Аристотелем, но, очевидно, лишь в том смысле, что они непосредственно знакомились с теми или иными конвенционально оговоренными репрезентантами Аристотеля в инструктивных ситуациях. То же самое, вероятно, относится и к возможным конвенциям относительно такого референта, как Дед Мороз.

Трактовать значение предложения как единичную пропозицию, конституированную реальными объектами и их свойствами, обозначаемыми выражениями, входящими в состав этого предложения — это характеристика теорий, берущих начало от концепции значения Милля, которую одно время поддерживал также и Рассел^[40]: согласно им значения единичных предложений как в экстенсиональных, так и в интенсиональных контекстах, состоят непосредственно из референтов единичных терминов этих предложений и атрибутируемых этим референтам свойств. Но при таком подходе, например, ‘Вальтер Скотт — более слабый писатель, чем автор Уэверли’ и ‘Вальтер Скотт — более слабый писатель, чем Вальтер Скотт’ будут обозначать одну и ту же пропозицию (вследствие кореференциальности терминов ‘Вальтер Скотт’ и ‘Автор Уэверли’), в том числе и в контексте пропозициональной установки ‘Георг V верил, что…’, что ведет к необходимости приписывать субъекту весьма абсурдное полагание. Теория дескрипций Рассела нацелена на преодоление этой трудности. Однако, определенные дескрипции — это логические конструкты, они не имеют референтов и не отсылают также ни к каким индивидным свойствам; единственное, что может остаться в этом случае от единичной пропозиции — референт собственного имени. Но, как показал Куайн^[41], тогда как квантификации внутри пропозициональной установки, что предполагает ее de dicto интерпретацию, мы можем придать ясный смысл, сделать это для квантификации за рамками пропозициональной установки, при ее de re интерпретации, не удается.

Тогда правильнее, наверное, было бы рассматривать пропозициональную установку как отношение между субъектом и самим предложением, а не его значением? Куайн предложил такое решение, чтобы избежать de re интерпретаций: ‘полагает, что’ при этом заменяется на ‘полагает истинным ‘…’’, где предложение, которое должно стоять после ‘что’ пропозициональной установки в обычном ее виде, закавычено. Он, однако, замечает, далее, что, строго говоря, контекст, использующий кавычки не эквивалентен контексту ‘полагает, что’, что в частности выявляет проблема перевода^[42]. Дэвидсон^[43], развивая этот подход, который получил название кавычечного (quotational), использует двузначность слова ‘that’, которое, помимо того, что играет в контекстах пропозициональных установок ту же роль, что в русском языке слово ‘что’, еще переводимо как ‘это’. Пропозициональная установка, согласно теории Дэвидсона, может быть разбита на два предложения, одно из которых заканчивается словом ‘that’, а второе — предложение, стоящее после ‘что’ в пропозициональной установке — берется с его обычным значением, какое оно имеет в экстенсиональных контекстах; ‘that’ при таком подходе выполняет функцию указания на предложение, непосредственно следующее за тем, которое заканчивается этим словом. Но в случае, когда больше одного демонстративного ‘that’ вовлечены в конструкцию пропозициональной установки (например, в случаях вида ‘Такой-то полагает, что такой-то полагает, что…’), нет гарантии, что первое из них (и все остальные, кроме последнего) будет указывать на конечное предложение^>[44]. А, скажем, в русском языке, ‘что’ вообще не обладает двузначностью такого вида, какой требуется для парафраза контекстов методом Дэвидсона: мы не можем закончить предложение этим словом (если только это не вопрос) — это, по крайней мере, означает, что в рамках семантики русского языка, где потребуется оговорить соответствующие изменения в интерпретации ‘что’ в контекстах пропозициональных установок, вследствие этого, труднее будет утверждать эквивалентность между логически правильной формой и исходной формой с конструкциями типа ‘полагать, что’. Кроме того, Дэвидсон вынужден ссылаться на одинаковость содержаний (contents) произнесений некоего предложения агентом и атрибутирующим: иначе нельзя будет сказать, что первый и второй являются говорящими одно и то же ( are samesayers) в отношении того, что стоит в пропозициональной установке после ‘что’^[45]. Причем, это одинаковое или общее содержание не может сводиться ни к общности истинностного значения, ни к материальному сходству произнесений (в случае, например, предложения ‘Галилей сказал, что земля вертится’ в устах Галилея атрибутируемая ему здесь фраза должна была бы звучать во всяком случае не на английском — языке Дэвидсона — и не на русском). Дэвидсон анализирует контекст произнесения: ‘сказал, что’ — не исключено, что по отношению к остальным контекстам, подпадающим под категорию пропозициональной установки, этот случай как раз стоит особняком; как бы то ни было, он может серьезно отличаться от контекстов полагания хотя бы потому, что, сказать что-то или согласится с чем-то еще не обязательно значит разделять соответствующее полагание (тем более, обоснованно полагать), и процедуры анализа, применимые к этому контексту, могут оказаться неприменимыми к другим.

Рассмотренные подходы опираются на метод парафраза. Но парафраз предполагает эквивалентность парафраза тому, что перефразируется, что, в свою очередь, предполагает основание такой эквивалентности: аналитичность или, может быть, номологию. Предположим пропозициональная установка р — например: ‘Петя верит, что Дед Мороз приносит подарки’ — и ее парафраз р₁ — например: ‘Один и только один х есть Дед Мороз (или Дедморозит) и Петя верит, что х приносит подарки’ — эквивалентны. Подстановка второго на место первого в контексте, например (2): ‘Истинно, что р’ — вполне может изменить значение (2) с истинного на ложное, если р истинно. Другой вариант парафраза — например: ‘Есть только один х такой, что Петя верит, что х есть Дед Мороз (Дедморозит) и что х приносит подарки’ — в этом смысле удачнее, хотя о его эквивалентности р труднее говорить по другим основаниям^[46]. Но, коль скоро в принципе сохраняется возможность более одного парафраза всякого р, не исключено, что таким путем мы придем к необходимости выбирать, какой из альтернативных или даже несовместимых парафразов атрибутировать индивиду.

С другой стороны, оценка истинности полаганий с точки зрения конвенционального подхода может не предполагать парафраз, но зато предполагать такое расширение контекста оценки, чтобы он включал основание истинности полагания относительно индивида — это требование сопоставимо с условием, чтобы между утверждающим — атрибутирующим — полагание и агентом, которому оно атрибутируется, устанавливалось в таком контексте что-то вроде отношения высказывания одного и того же ( samesaying, если использовать термин Дэвидсона). Напрашивающийся способ так расширить контекст полагания — эксплицитно включить в него референцию к атрибутирующему. Базисным контекстом для интересующих нас полаганий — определяющих референции относительно идиолектов — будет при этом Р: ‘А (обоснованно) полагает, что р’ — где ‘р’ обозначает полагание, атрибутируемое агенту, ‘А’ — атрибутирующего, а ‘полагает, что’ или ‘обоснованно полагает, что’ не эквивалентно ‘полагает, что’ в составе р; скорее оно будет равнозначно в этом контексте конструкции ‘_ атрибутирует _ _’, где пробелы указывают на то, что эта конструкция выражает отношение между тремя элементами: атрибутирующим, агентом и атрибутируемым ему полаганием.^[47] В то же время р уместно при таком подходе расшифровывать в контексте Р не как утверждение, что агент и пропозиция или предложение связаны неким отношением полагания (В), а скорее, как предикацию вида ‘В_qа’, где ‘а’ обозначает агента полагания, а ‘В_q’ — предикат полагания; ‘ q’ обозначает содержание атрибутируемого полагания, а его позиция в качестве индекса при знаке предикации полагания (В) призвана указать на то, что это — часть предиката, а не самостоятельный участник какого бы то ни было отношения (разумеется, лишь относительно контекста атрибуции полаганий^[48]). Тот факт, что содержания полаганий могут быть представлены в форме изъявительных предложений, в экстенсиональном контексте, еще не обязательно должен означать, что значение целого, выражающего полагание, непосредственно зависимо^[49] от значения, которое соответствующее (в контектсе полагания — подчиненное) предложение имеет в экстенсиональном контексте.

В контексте Р оценочное значение, устанавливаемое относительно агентов и полаганий, определяемое скорее в терминах обоснованности, нежели истинности и ложности, вполне может варьироваться в более широком диапазоне, чем это предусмотрено условие-истинностной моделью.

Так, пусть некий наш друг говорит: Смотрите, вон идет директор водокачки — указывая на приближающегося к нему человека, про которого нам известно, что это — пенсионер из соседнего подъезда, но не известно, что прежде он был директором водокачки (и более, того, мы считаем, что он, напротив, был директором музея). Если у нас нет оснований сомневаться в искренности нашего друга, то нет, очевидно, и оснований отказывать ему в обладании полаганием, что к нему приближается директор водокачки. Разве что, если мы сомневаемся относительно того, на одном ли с нами языке он говорит. Все, что мы, в противном случае, можем вменить нашему другу — это не обоснованность такого его полагания. Так, мы вполне можем сказать про нашего друга, если решим, что он просто не узнал человека, который к нам приближается, что ему кажется, будто к нему приближается директор водокачки; тогда как о себе мы можем сказать, что знаем, что это — пенсионер из соседнего подъезда. Нашего друга в этом случае мы сочтем не просто ошибающимся относительно некоторых характеристик в общем правильно индивидуированного объекта, но, скорее всего — совершившим ошибку индивидуации. Если мы впоследствии выясним, что наш друг правильно индивидуировал человека, которого охарактеризовал как директора водокачки, и, что, более того, наш друг в каком-то отношении правильно охарактеризовал этого человека, поскольку видел его последний раз, когда тот действительно был еще директором водокачки, то мы, вероятно, должны будем согласиться с тем, что на момент произнесения нашим другом приведенной выше фразы о нем можно было сказать, что он узнал в приближающемся индивиде того же человека, что и мы, и полагал, что он по прежнему — директор водокачки, т.е. ошибся в атрибуции ему некоторых характеристик. Этот случай, в отличие от первого, можно обозначить как ошибку характеризации. Оба они представляют собой, можно сказать, случаи de re ошибок. Кроме этого, наш друг может еще полагать, что кто бы к нему не приближался, это — директор водокачки; т.е. совершить ошибку характеризации (в случае, если приближающийся не является директором водокачки) de dicto.

Если рассматривать значение (3): ‘а обоснованно полагает, что к нему приближается директор водокачки’ — как определяемое истинностным значением предложения или пропозиции q (‘К а приближается директор водокачки’) относительно индивида а, то, как в случае ошибки индивидуации, так и в случае ошибки характеризации, (3), очевидно, должно быть ложным. Пусть q интерпретируется de re: ‘Один и только один х приближается к а и этот х есть директор водокачки’. В случае ошибки индивидуации, индивид, удовлетворяющий первому условию (приближающийся к а), может удовлетворять также и второму условию (быть директором водокачки) и при этом не быть тем индивидом, которого а, что называется, «имеет в виду», т.е. не тем, относительно которого можно было бы считать (3) истинным в описанной ситуации. Это указывает на то, что для оценки обоснованности полагания может быть не достаточно учесть истинностное значение q относительно а, но требуется учесть еще и другие факторы — предположительно, отношения между релевантными полаганиями, соответственно, атрибутирующего и агента. Так, в рассмотренном примере, если агенту атрибутировано de re полагание и относительно агента предполагается, что он совершил ошибку индивидуации, то это предположение должно основываться на определенном полагании атрибутирующего, а именно — что есть другой человек, являющийся директором водокачки, за которого агент принял приближающегося к нему человека, и в котором атрибутирующий, в свою очередь, узнал директора музея. Если в действительности этот человек тоже является директором водокачки, то это, тем не менее, не сделает палагание обоснованным, если условия обоснованности полагания включают в себя соответствие этого полагания другим полаганиям, репрезентированным в контексте Р атрибутирубщим.

Атрибутирующий может с большим или меньшим основанием атрибутировать агенту некое полагание как обоснованное, т.е. считать предикацию вида ‘В_qа’ более или менее истинной. Различные релевантные полагания (в том числе, различные интерпретации одного и того же полагания, взятого в том виде, в каком оно, например, выражено самим агентом) в этом контексте могут иметь разные степени истинности или ложности относительно одного и того же а. Конвенциональное основание — например, принадлежность атрибутирующего и агента к одной КР — согласно предположению, может при этом играть роль своего рода предельного основания, т.е. такого, которое в наибольшей степени способно обеспечить вывод об обоснованности соответствующего полагания агента.

3.2.4 Условия атрибуции полаганий

Степень обоснованности атрибуции полагания в значительной степени зависит от объема доступной информации об агенте. На практике, если мы уверены, что обоснованно (следовательно, правильно) атрибутировали своему другу Пете полагание, что вода кипит при 100>°С, но не уверены, можно ли ему с тем же основанием атрибутировать полагание, что Н₂О кипит при 100>°С, мы, скоре всего, пойдем по пути обогащения своих знаний о Пете дополнительными фактами, которые позволили бы нам произвести замену термина кореференциальным ему в контексте полагания. С точки зрения конвенционального подхода, здесь требуется, по крайней мере, знать, референциально ли значим в его идиолекте термин ‘вода’, и, если да, то принадлежит ли ‘Н₂О’ к числу индивидуирующих референт первого термина дескрипций, согласно той КР, которую Петя разделяет? Если мы можем установить, что идиолект Пети удовлетворяет обоим условиям, то мы сможем быть уверены что подстановка требуемого вида в предложении ‘Петя считает, что вода кипит при 100>°С’ не изменит значения этого предложения.

Вполне очевидно, что обобщений результатов наблюдений за поведением индивида в типических ситуациях, включая вербальное поведение (например, выражения согласия или несогласия с предъявляемыми утверждениями) может быть достаточно для правильной атрибуции некоему знакомому Пете полагания о том, что вода закипает при 100>°С, или, что, если прикоснуться рукой к открытому пламени, то будет больно. Возможно, чего-то подобного может быть достаточно и для атрибуции такого полагания, как полагание, что вода есть Н₂О; однако, для атрибуции обоснованного полагания такого вида, вероятнее всего, требуется более четкая спецификация условий наблюдения и, соответственно, условий атрибуции. Так, если атрибутируемое полагание рассматривается как часть индивидуального знания в области химии, то, предположительно, источником обобщаемых данных, на основании которых можно атрибутировать агенту соответствующее полагание как обоснованное, должна быть его активность в рамках химического дискурса — его взаимодействия с теми, кто занимается химией и причастен ей в той или иной степени. Но, если речь идет об обоснованном семантическом полагании, то этого, как уже отмечалось выше, вряд ли будет достаточно, хотя может быть небесполезно. Эти трудности, вероятно, сопоставимы с трудностями, с которыми атрибутирующий сталкивается в тех случаях, когда поведение агента недоступно наблюдению, а также — когда выражение атрибутируемого агенту полагания включает в себя один или более единичных терминов.

Если В_q не содержит единичных терминов, то можно неправильно атрибутировать такое полагание в одном лишь смысле: ошибаясь в оценке того, насколько В_q истинно относительно данного агента. Здесь можно рассчитывать на помощь статистических методов, если субъект атрибуции доступен для наблюдения, и учитывать частоту воспроизведения одного образца поведения в сравнении с другими (контрольными), формулируя выводы в виде, например: ‘В_q1 относительно а вероятнее, чем В_q2’. Расширение выборки или учет дополнительных факторов может позволить говорить об ошибке атрибуции. Если поведение агента непосредственно не доступно наблюдению, то можно привлекать авторитетные свидетельства о фактах его биографии. Но в последнем случае вероятность ошибки, очевидно, дополнительно зависит от авторитетности свидетельств: это, в свою очередь, может означать, что контекст атрибуции полагания требует применительно к подобным случаям такого расширения, чтобы включать ссылку на источники данных. Однако, возможно, что, по крайней мере, в некоторых случаях роль этой ссылки может выполнять упоминание самого атрибутирующего, если степень его знакомства с биографией агента атрибутируемого полагания отвечает условию авторитетности источника свидетельств (которые он, если бы потребовалось, мог бы предоставить).^>[50] Разумеется, при этом степень осведомленности атрибутирующего относительно какого бы то ни было критерия авторитетности также должна быть как-то специфицирована. Эти случаи сопоставимы со случаями референциальности определенной дескрипции, определяемой — хотя это малоправдоподобно — согласно КР, через имя, или, наоборот — имени, определяемого, согласно КР, через определенную дескрипцию, содержащую другое имя или единичный термин.

В подобных расширениях контекстов не будет, вероятно, необходимости, если только сама ситуация атрибуции обеспечивает требуемую степень авторитетности источника: например, если сведения исходят от того, про кого аудитория точно знает, что он лично был знаком с субъектом атрибуции настолько, что его свидетельства должны, согласно регулирующим в данном сообществе такого рода ситуации нормам, признаваться авторитетными. Сюда же, пожалуй, можно было бы отнести и случай, когда, как говорящий, так и слушающий, разделяют одну КР относительно имени агента атрибуции и атрибутируемое ему полагание формально соответствует какой-либо из частично индивидуирующих, согласно этой КР, референт данного имени дескрипций — т.е. если В_q само входит в состав определения референта имени агента, упоминаемого в контексте Р, в рамках соответствующей КР; а говорящий и слушающий, соответственно, оба обоснованно полагают, что ‘а — это тот, кто полагает (или полагал), что q’. В остальных случаях расширение контекста за счет включения в него указания на атрибутирующего чревато, по-видимому, помимо допущения ошибок атрибуции, еще и допущением ошибок индивидуации агента атрибуции. Между тем, дальнейшее расширение контекста полаганий за счет включения в него ссылок на слушателей, чтобы можно было фиксировать правильность индивидуации атрибутирующим агента посредством соотнесения его полаганий относительно а с релевантными полаганиями слушателей, вряд ли желательно^>[51].

Ошибка индивидуации может также характеризовать случаи, когда В_q содержит референцию к индивиду. ‘А.С. Пушкин полагал, что Ганнибал был его предком’ — истинно относительно атрибутирующего и Пушкина (т.е. того, что атрибутирующему о нем известно), только если для него (как и для нас) истинно, что ‘Ганнибал — это арап Петра Великого’, а не только, что — ‘Ганнибал — это знаменитый Карфагенский полководец’. При этом, даже в том случае, когда ситуация атрибуции полагания позволяет утверждать, что атрибутирующий и его аудитория разделяют некую общую КР относительно имени агента, этого еще может быть не достаточно, чтобы избежать ошибки такого рода: для этого еще необходимо, чтобы можно было каким-то образом утверждать, что и атрибутирующий, и его аудитория, разделяют с агентом одну и ту же КР относительно соответствующего (входящего в состав В_q) единичного термина.

Можно, вероятно, избежать такого расширения контекста полаганий, как ссылка на слушателей, привлекая многозначную систему оценки правильности или обоснованности атрибуции полаганий. Эта многозначность коррелирует с многозначностью, применимой в случае оценки обоснованности полагания относительно агента, которому оно атрибутируется. И так же, как в случае обоснованной относительно данного агента атрибуции полагания (иначе можно сказать, в высшей степени обоснованной атрибуции, что бы ее ни обеспечивало), предположительно, контекст полагания может быть сформулирован без ссылки на слушателей и другие ситуативные обстоятельства, в случае обоснованного относительно данного агента полагания в рассматриваемом контексте, предположительно, можно будет обойтись без ссылки на атрибутирующего.

Степень обоснованности полагания, в свою очередь, можно поставить в соответствие тому, что можно обозначить как «мотивирующая способность» полагания. Обычно наши выводы о мотивирующей способности полагания относительно того или иного индивида в значительной мере зависят от того, насколько мало у нас оснований считать соответствующие фрагменты поведения данного индивида, понимаемые как возможные действия в согласии с этим полаганием, результатами влияния каких-то других факторов на некотором контрольном множестве ситуаций. Однако, вывод о максимальной мотивирующей способности полагания, скорее, пожалуй, должен опираться на утверждение его (максимальной) обоснованности, нежели наоброт — во всяком случае, когда речь идет о полаганиях, определяющих референции терминов; поскольку вряд ли какого-нибудь простого обобщения данных наблюдения за поведением или биографических свидетельств может быть достаточно для этого.

Пусть некто признает, что феномен Тунгусского метеорита, скорее всего, был вызван падением на Землю крупного небесного тела, и его спрашивают ‘Феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела?’. Такой человек, не исключено, будет сколько возможно стараться уклониться от строго утвердительного ответа, равнозначного твердому ‘Да!’, отвечая, например: ‘Да, я так думаю’ или ‘Скорее всего, так’, или ‘Насколько я могу судить…’, или и т.д. С подобными оговорками метод провоцирования согласия или несогласия может предписывать поступать одним из двух способов:

1) либо, игнорируя их, отнести ответ опрашиваемого под рубрику согласие или утвердительный ответ и атрибутировать ему соответствующее полагание в форме согласия с утверждением ‘ q’ (где ‘ q’ = ‘Феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела’);

2) либо, относясь бережно к оговоркам опрашиваемого, атрибутировать ему другое полагание — ‘Скорее всего, феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела’ или ‘С большой степенью вероятности, феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела’, или и т.д., но — с тем же смыслом согласия с утверждением предложения ‘q*’ (где ‘q*’ = ‘Скорее всего, феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела’ или ‘С большой степенью вероятности, феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела’, или и т.д.).

Во втором случае отношение опрашиваемого к ‘ q’ должно, по видимому, классифицироваться как несогласие, что в принципе может подтвердить его окончательный ответ на четко сформулированный после хорошо проведенной разъяснительной работы относительно того, что именно от него требуется, вопрос. Это может выглядеть, например, так: Никаких оговорок: ‘да’ или ‘нет’; ты уверен или нет? q? — Если так ставится вопрос, то — Нет!.

Вполне очевидно, в чем такая стратегия оценки полаганий может оказаться несостоятельна: она подталкивает к выводу ‘Такой-то не полагает, что q’, хотя фактически, на этом основании можно заключить только, что такой-то выразил несогласие с безоговорочным утверждением ‘ q’ в такой-то ситуации. Между тем, можно пойти по пути не игнорирования различий, на которые указывают применяемые в подобных случаях вводные конструкции, такие как упомянутые выше (‘скорее всего’, ‘уверен, что’ и др.). Такие выражения, как ‘скорее всего’, ‘надеюсь, что так’, ‘по-моему’ и др. характеризуются слишком высокой степенью смутности, чтобы, если располагать их внутри того или иного атрибутируемого полагания, истинностное значение последнего было вполне определимо. В самом деле, некто может верить, что, скорее всего, если он выпьет купленной водки Экстра неизвестного ему разлива, то не отравится, и что, если он выпрыгнет со второго этажа в глубокий сугроб, мимо которого сложно промахнуться, вследствие его размеров, то, скорее всего, он не разобьется и не нанесет никакого вреда собственному здоровью. Но при этом водка все-таки выпивается, а прыжок со второго этажа в сугроб совершается только в мыслях — даже если человеку надо очень торопиться, а дверь долго открывать, потом идти через весь двор, что сильно удлинит путь и т.д. и т.п. (и все это принимается в расчет). ‘Скорее всего’ в первом и во втором случаях явно соответствуют разным степеням обоснованности соответствующих полаганий относительно данного человека. С другой стороны, различия в степени обоснованности между этими полаганиями, вероятно, можно специфицировать, если обратить внимание на то, как много дополнительных соображений индивид должен принять в расчет, чтобы действовать в согласии с первым полаганием (т.е. выпить водки незнакомого разлива), и сколько — чтобы действовать в согласии со вторым (т.е. выпрыгнуть в сугроб со второго этажа). Если, например, для того, чтобы предпринять последнее действие, индивид должен при данных обстоятельствах (спешка, долго идти через двор и т.д.) всего лишь твердо знать (или что-то подобное), что под сугробом не скрывается никакая железная арматура и прочие опасные предметы, тогда, как для того, чтобы предпринять первое действие, он должен принять в расчет большее число соображений, помимо тех, что исходно конституируют ситуацию^>[52] — например, что в этом магазине раньше данному человеку не попадалась плохая водка, и, что водка совсем не выглядит как поддельная и имеет все атрибуты нормального продукта, выпущенного на легальном предприятии — то это может послужить основанием для признания за вторым полаганием большей силы по сравнению с первым, несмотря на то, что с балкона люди прыгают гораздо реже, чем пьют водку.

Последнее обстоятельство, возможно, обусловлено необычностью ситуаций, которые требуют действий, подобных прыжку с балкона, т.е. можно предполагать, что определенные релевантные полагания, учитывающие эту необычность, вызывающий характер подобного поступка или что-то в этом роде обладают большей мотивирующей способностью в большинстве ситуаций, когда соображения, подталкивающие выпрыгнуть с балкона могут сыграть свою роль, по сравнению с последними. Однако, это не исключает возможности того, что относительно других обстоятельств мотивирующая способность полаганий, подталкивающих прыгнуть с балкона, может оказаться выше; если допустить, что эта релевантность особым обстоятельствам определяется соответствующим полаганием, и степень его обоснованности относительно данного индивида может быть установлена, то, так специфицировав контрольные обстоятельства для «замера» мотивирующей способности соответствующих полаганий можно обнаружить, что она совсем не та, какой казалась на основании ее вывода из сравнения с мотивирующей способностью альтернативных им относительно ситуаций другого вида полаганий (в согласии с которыми обычно прыжка с балкона не происходит). Это, однако, показывает, что, вероятно, все же опрометчиво было бы выводить степень обоснованности полагания из каких-либо утверждений, касающихся его мотивирующей способности, хотя бы потому, что последние сами вполне могут оказаться зависимыми от предполагаемой степени обоснованности того или иного дополнительного полагания, которое требуется учесть.

Если конструкции вида ‘скорее всего’, ‘видимо’ и подобные рассматривать не как элементы самих атрибутируемых полаганий, а как показатели, пусть и весьма нечеткие, их обоснованности, то, например, атрибутирующий индивиду полагание той или иной природы феномена Тунгусского метеорита обычный вывод, учитывающий, в какой форме (с какой вводной конструкцией) агент выразил свое мнение по данному поводу, может иметь такой, например, вид: ‘Такой-то в достаточной степени (или вполне твердо, или не так, чтобы, но) уверен, что q’. Привлечение большего числа данных разных видов (увеличение числа посылок вывода) может дать иную «картину» значимости того или иного полагания для того или иного субъекта; поэтому оказывается важным, если не в самом этом выводе учитывать его основания (характер данных), то, по крайней мере — через включение в контекст указаний на атрибутирующего.

Обоснованность атрибуции полагания может зависеть от количества данных и от их эпистемических свойств (в каких обстоятельствах производится наблюдение или фиксируется свидетельство, насколько знаком объект наблюдения и др.). Но долгосрочное наблюдение за хорошо знакомым индивидом в условиях эксперимента хотя и может, очевидно, дать больше основания правильной атрибуции соответствующего полагания, по сравнению с краткосрочным наблюдением за малознакомым индивидом или недостаточно авторитетными свидетельствами о нем, не будет, тем не менее, обеспечивать (максимальную) обоснованность этой атрибуции, если соответствующие эпистемические характеристики обобщаемых данных не отвечают принципу градуирования оценочной шкалы атрибуции таким образом, что наличие их в достаточном количестве эквивалентно значению (максимальной) обоснованности на этой шкале. Применительно к случаю определяющих референции полаганий, интерпретированному в терминах конвенциональности, такие эпистемические характеристики, скорее всего, должны соответствовать определенному характеру взаимодействий между индивидами в инструктивных ситуациях и некоторых их последствий. Соответствующее расширение контекста полагания может принять такой, например, вид: ‘Наш друг Петя настолько-то обоснованно полагает, что Ганнибал — это арап Петра Великого, и он (Петя) настолько-то обоснованно полагает, что А.С. Пушкин настолько-то обоснованно полагал, что Ганнибал — его (Пушкина) предок’.

В общем виде это можно выразить как:

(А) аВⁿ(>a = >b) >×аВ^k( bB^m( P>a))^>[53]

где ‘а’ и ‘b’ обозначают агентов полаганий, Р = ‘есть его предок’, а k, n и m, соответственно — коэффициенты, соответствующие степени обоснованности полаганий; греческие буквы обозначают предполагаемые референциальные термины (в данном случае — ‘Ганнибал’ и ‘арап Петра Великого’), а знак ‘=’ здесь, соответственно, выражает отношение интрасубъектной синонимии между терминами, которая может быть, согласно предположению, в высшей степени обоснована, только если она поддержана соответствующей конвенцией (можно сказать, КР-обоснована). Разумеется, отсюда не следует, что коэффициент может быть «сокращен» или «вынесен за скобки» в том случае, если он, по случаю, оказывается одинаковым для всех вовлеченных в контекст полаганий.

Здесь спецификация контекста значимости единичного термина — специальный он или нет — предполагается реализуемой прежде всего в указании на атрибутирующего. Если коэффициент n не принимает максимального допустимого оценочной шкалой значения, то уместно предположить, что контекст ‘>a = >b’ ограничен индивидуальным полаганием атрибутирующего, т.е. что это — лишь интрасубъектная, но не конвенциональная синонимия^>[54]. О специальном контексте значимости >a здесь, скорее всего, можно говорить только в том случае, когда коэффициент n принимает максимальное значение. Однако, основание для приписывания ему этого значения само может быть таким, что мы должны уже иметь возможность говорить о существовании соответствующей конвенции и о том, что данный индивид — атрибутирующий — ее разделяет, прежде, чем сможем заключать о значении данного коэффициента.

Если основания атрибуции таковы, что могут быть выражены как полагание с максимальным коэффициентом, то указание на атрибутирующего, пожалуй, может быть опущено — так же, как мы обычно опускаем (хотя отнюдь не всегда в контексте экспликациии своих оснований) такие указания, формулируя выводы, или их компонетны, в экстенсиональном виде^>[55].

Абстрагируясь от контекстов атрибуции полаганий вообще, где предельным расширением контекста, очевидно, в любом случае, должно выступать указание на первое лицо, (А) можно рассматривать как иллюстрацию, в первую очередь, атрибуции полагания, определяющего референцию термина (обозначенного буквой >a). Только при этом атрибутирующий полагание агенту сам рассматривается как агент атрибуции полагания синонимии ‘>a = >b’. Максимальное значение n при этом указывает на то, что эта синонимия — не исключительно интрасубъектная (т.е. не определяющая референциальное значение термина относительно даже данного агента), а определяющая в том отношении, что есть по крайней мере еще кто-то, кто разделяет с агентом конвенцию относительно референции >a. Далее, можно предположить, что этот кто-то — никто иной, как атрибутирующий — и что, стало быть, В(>a = >b) — обоснованное полагание относительно а на том основании, что атрибутирующий разделяет с агентом одну конвенцию соответствующего вида. Это фактически может означать, что основания атрибуции полагания эквивалентны основаниям атрибутируемого полагания; указание на атрибутирующего в этом случае легко можно опустить. Естественно предположить, что обойтись без указания на атрибутирующего и вообще без расширения контекста полагания за счет экспликации оснований можно тольков том случае, когда оба полагания — атрибутируемое и атрибутирующее — имеют один и тот же коэффициент не случайным образом — т.е. оба являются в одном и том же смысле обоснованными полаганиями.

Применительно к интересующим нас случаям определяющих референции полаганий, это условие, очевидно, выполнмо, если атрибутирующий разделяет ту же конвенцию относительно референциальной значимости соответствующего термина (того, полагание, касающееся референции которого атрибутируется), что и соответствующий агент — и, разумеется, если то, что данное полагание ставит в соответствие термину, является определяющим его референцию согласно этой конвенции. Это не означает, однако, что атрибуция полагания с максимальным коэффициентом, осуществленная на каком угодно основании, сама может быть достаточным основанием вывода о том, что атрибутирующий и агент разделяют одну КР (и соответственно, что такая конвенция имеет место): скорее, сама атрибуция полагания с максимальным коэффициентом может быть следствием обнаружения общности типа КР, следствием, иначе говоря, КР-обоснованности данного полагания. Но обоснованность атрибуции полагания и обоснованность самого этого полагания в данном случае, вероятно, будут эквивалентны — постольку, поскольку установить, что референциальное полагание КР-обосновано, может фактически означать: утверждать свою собственную (атрибутирующего) принадлежность к этой КР.

С другой стороны, почему надо исключать такую возможность, как знание атрибутирующим того, что определяет, согласно некой КР, референт термина и, соответственно, может быть в высшей степени обоснованным референциальным полаганием соответствующих индивидов, разделяющих эту КР, не предполагающее обязательную принадлежность его к этой КР? В некотором смысле такое предположение оправдано, в той мере, в какой естественно различать между знанием того, что определяет референт согласно тому или иному основанию, и знанием того, что достаточно знать для того, чтобы употреблять термин референциально, т.е. основывать свое употребление термина на том же основании. Это различие соответствует различию между знанием правила и следованием ему. Отдельный вопрос, можно ли знать правило, регулирующее референцию, не принадлежа к сообществу следующих ему — здесь, пожалуй, нет нужды его специально рассматривать, поскольку все, что нас интересует основание обычного ограничения контекста полагания самим полаганием и его агентом. В случае, если КР-обоснованность соответствующего полагания установлена, т.е. установлено наличие такой конвенции и что агент полагания ее разделяет, указание на атрибутирующего может быть опущено, очевидно, в том случае, если способ обнаружения соответствующих фактов, т.е. выполнения условий (максимальной) обоснованности для полаганий соответствующего вида, представляет собой общий метод. Тогда естественная ошибка, которую может совершить атрибутирующий, применяя этот метод к конкретным случаям, если он сам не разделяет ту же КР, не будет принципиально отличаться от других ошибок такого рода — факты могут быть установлены неверно, с недостаточной вероятностью и т.д. Но максимальное значение коэффициента полагания во всяком случае будет маркером того, что основанием его обоснованности относительно данного агента является применение данного метода, независимо от субъекта его применения.

Объяснение референции, таким образом, не может быть исключительно конвенциональным. Постольку, поскольку условием (максимальной) обоснованности полагания относительно агента является, для определяющих референции полаганий, его КР-обоснованность, теория референции должна включать также метод атрибуции конвенциональных свойств соответствующего вида. Наличие этого элемента будет удовлетворять также и условию обоснованной атрибуции КР-обоснованных полаганий. Выполнение последнего условия включает (максимально) обоснованные утверждения 1) КР соответствующего вида и 2) принадлежности агента к этой КР. Обоснованному утверждению КР, в свою очередь, соответствует обоснованное утверждение транслируемости определяющих референцию термина дескриптивно-индивидуирующих элементов. Агенты трансляции конвенционально-значимых элементов — те же, что и обоснованных полаганий определяющих референции соответствующих терминов; транслируемость КР, следовательно, может быть определена в терминах определенного вида взаимодействий между индивидами, которые мы назвали инструктивными. Таким образом, обоснованные утверждения транслируемости соответствующих дескриптивно-индивидуирующих определений (и, соответственно, КР) уже предполагают обоснованные утверждения принадлежности агентов к этой КР — а именно, что тот или иной индивид — либо участник формирования конвенции, либо приобрел соответствующие знания (определяющие референцию термина полагания) правильным образом. Обоснованность утверждения принадлежности индивида КР должна еще, очевидно, опираться на обоснованное утверждение того, что на момент характеризации референциальной значимости термина относительно идиолекта данного индивида в структуре его релевантных полаганий не произошло существенных изменений, т.е., иначе говоря, что он не вступал ни в какие инструктивные взаимодействия, результатом которых могло бы быть изменение значимости данного термина относительно его идиолекта.

Тот факт, что разговор о семантических конвенциях интересующего нас вида, в конечном счете, приходится вести в терминах взаимодействий между индивидами, как это следует из перечисленных условий, сам предполагает определенное направление понимания обоснованности зафиксированных в этих условиях утверждений — а именно, привлечение концепции каузальности. Взаимодействия между индивидами, очевидно, не обязательно должны быть каузальными, но именно каузальный характер инструктивных взаимодействий определенного вида может, согласно нашему предположению, обеспечить обоснованность утверждений о референциальной значимости терминов, как они употребляются индивидами — участниками этих взаимодействий. Использование каузального критерия, однако, не обязательно означает возврат к номологически и/или интенционально зависимым каузальным теориям референции; согласно предположению, конвенционально-каузальное объяснение может быть построено без этих дополнительных (и, тем не менее, недостаточных) подпорок, т.е. — может не быть циркулярным.

3.3 Процессуально-каузальная теория референции

3.3.1 Каузальная релевантность: синтагматическая и парадигматическая трактовки

Существенно важно для каузального объяснения конвенциональных условий референции — не привлекать ни в каком виде интенциональные критерии, например, в виде условий транслируемости референциальной парадигмы: такой вариант интенционального критерия использует, например, Г. Эванс, говоря о почтительной (deferential) интенции употреблять термин, независимо от его семантических характеристик, так же, как некий авторитетный индивид, от которого употребление этого термина унаследовано^>[56]. Предполагается, что конвенциональные условия достаточны для сохранения референции, и, если так, то даже каузальная интерпретация конвенциональной поддержки референции не должна угрожать такими последствиями для теории референции, как зависимость от интенциональных факторов.

Если каузальность понимается как механизм трансляции индивидуирующих элементов конвенции (если это КР) на множестве индивидов, во времени и в пространстве, то важно, чтобы описание работы этого механизма не предполагало ссылку на интенциональные характеристики или, скажем — нетерпимость к феноменам не единственности правильной каузальной истории термина. О какой каузальности здесь уместно говорить?

Первый из встающих в этой связи вопросов — а каковы, собственно, relata рассматриваемого отношения? И, соответственно, каково основание причинности? Мы употребляем термин так, а не иначе, потому, что таков предмет — или потому, что этот термин так употреблялся ранее?

Можно помыслить обе позиции. Тогда следует признать, что каузальность в употреблениии референциального термина может пониматься двояко:

парадигматически, как причинная связь между термином и референтом;

синтагматически, как причинная связь между предыдущим и последующим употреблениями термина.

Как правило, в каузальных теориях референции используется синтагматическая модель. Парадигматическая может в той или иной степени подразумеваться, но вряд ли постулироваться эксплицитно: ее исключительное принятие в чистом виде привело бы нас к своего рода платонистской концепции значения — или, точнее, к натуралистической концепции, пропонентом которой в соответствующем диалоге Платона выступал Кратил. На первый план здесь выступал бы критерий идеации или критерий детерминированности фактами или объектами реальности; в таком отношении эти критерии оказывались бы коррелирующими. Парадигматическое каузальное отношение здесь в полной мере воплощало бы требование реалиста об отдельном факте как истинностном операторе каждой истинной пропозиции.

Вместе с тем синтагматическая и парадигматическая модели связаны между собой постольку, поскольку связаны между собой эти два аспекта исследования языка, отражающие различие между двумя формами существования языковых единиц — в системе языка и в тексте (речи). В синтагматике единицы языка рассматриваются не как взаимозаменяемые, а как позиционно упорядоченные. Если в парадигматике отношение между любыми двумя элементами есть отношение противопоставления языковых единиц в их ассоциативных связях, то в синтагматике это — отношение сопоставления языковых единиц в их линейных связях. Различимость единиц имеет абсолютный характер в парадигматике и относительный — в синтагматике: в одних позициях единицы различаются, в других — частично или полностью совпадают. При этом, в отличие от позиционной упорядоченности формальных единиц, семантические единицы упорядочены контекстно (понятия позиции и контекста являются ключевыми в лингвистических теориях синтагматики).

	Парадигматическая модель	Синтагматическая модель
Основное отношение	Противопоставление	Сопоставление
Упорядоченность	Вертикальная (взаимозаменяемость)	Линейная (позиционная для формальных элементов и контекстуальная для семантических)
Различимость	Абсолютная	Относительная

Поэтому существующие каузальные теории референции, строго говоря, не объясняют, каким образом имена имеют референции в языке: они объясняют, каким образом имена имеют референции в речи. Предполагать, что это одно и то же, было бы слишком сильным допущением даже с точки зрения концепции значение как употребление. Для того, чтобы использование понятия синтагматической каузальности в теории референции могло обеспечивать значимые ответы на вопросы парадигматической теории, оно должно предоставлять теорию позиционной упорядоченности имен, причем не только взаимоупорядоченности единичных употреблений одного и того же имени, но и контекстной упорядоченности. Подход Патнэма^>[57] в этом отношении богаче подхода Крипке, поскольку не ограничивает детерминацию событием первоначального употребления, а предполагает дальнейшие ре-категоризации. Однако и у Патнэма каузальность остается достаточно общей метафорой (полагаемой, видимо, фундаментальной).

Представляется, что привлечение более определенного понятия каузальности позволило бы прояснить, каким образом теория каузальной референции может объяснять не только те или иные употребления языковых выражений, но собственно то, каким образом термины могут иметь референты. При этом предпочтительным следует признать использование для прояснения релевантного КР понятия каузальности таких более элементарных понятий, которые позволили бы решать проблемы референции в пределах относительно чистой онтологии, без привлечения контрфактуалов.

Здесь можно попытаться воспользоваться концепцией каузального объяснения и каузальной релевантности, разработанной Уэсли Сэлмоном; в случае успеха это позволит дать онтологически более ясное понятие каузально-конвенциональных условий референции.

Пытаясь решить проблему Юма, Сэлмон выдвинул статистически-релевантную модель объяснения, согласно которой фундаментальные каузальные понятия могут быть объяснены в терминах статистических понятий. Но, не удовлетворяясь лишь статистической вероятностью, он попытался дать теорию каузальных механизмов, в частности каузальных взаимодействий и каузальных процессов. Сэлмон принимает в качестве элементарных понятие процесса и пространственно-временного пересечения процессов^>[58]. Основная идея состоит в том, чтобы

различить те процессы, которые являются каузальными и те, которые ими не являются (каузальные процессы против псевдо-процессов), и

различить те пересечения процессов (каузальных или псевдо), которые являются подлинными каузальными взаимодействиями и те, которые ими не являются.

Пересечение двух процессов является каузальным взаимодействием, если оба процесса при пересечении получили такие изменения, которые сохраняются вне точки пересечения даже в отсутствие дальнейших пересечений. Процесс каузален, если он способен к передаче изменения, т.е. к вступлению в каузальное взаимодействие.

Если мы принимаем множество событий референции, т.е. устойчивой связи выражений с предметами, в качестве класса, требующего объяснения, а множество других событий того или иного вида — в качестве класса, объясняющего первый, то отношения между этими двумя классами должны, согласно концепции объяснения Сэлмона, включать в себя следующие составляющие:

(1) элементы этих двух классов должны быть статистически релевантны друг другу и

они должны быть каузально релевантны друг другу.

(1) — необходимое условие (2), но не достаточное: чтобы имело место (2), по Сэлмону, события обоих классов должны представлять собой каузальные процессы и вступать в каузальное взаимодействие, т.е. такое, что интерактивные изменения в обоих процессах сохраняются и после взаимодействия. В принципе не трудно вообразить себе такую семантическую аналогию с физическими процессами: можно рассматривать употребление термина как процесс^>[59], притом как каузальный процесс, т.е. такой, который может вступать в каузальное взаимодействие. Последнее мы можем рассматривать применительно к объяснению референции либо парадигматически, либо синтагматически.

В качестве парадигматического каузального взаимодействия мы можем рассматривать такие события встречи терминов с предметами (и/или с другими терминами) в тех или иных ситуациях их употребления, после которых происходят изменения их референций, а факты такого рода считаются наличными. Это такие факты, как именование чего-то с использованием уже имеющих значение выражений, заключение о том, что сущностей, именуемых с помощью такого-то термина, не существует или больше не существует, установление новых существенных черт чего-либо, если это сказывается на представлении об объеме термина и др. (факты, соответственно, инструктивности или конструктивности).

B. В качестве синтагматического каузального взаимодействия мы можем рассматривать такие события сравнения ситуаций употребления терминов — предыдущей с последующей (и/или с ситуациями употребления других терминов), после которых не происходит изменения их референций. Мы употребляем термин с определенной референцией на том основании, что имеется ситуация его предыдущего употребления с этой референцией.

И парадигматический, и синтагматический варианты могут рассматриваться как синхронически, так и диахронически. Процесс каузального взаимодействия может полагаться протяженным во времени (или, скажем, для формальных языков, в некотором концептуальном пространстве) или заключающимся в верификации в пределах синхронического среза языка. Однако каузальный ряд сравнений ситуаций употребления термина предполагается приводящим к событию встречи. В естественных языках мы практически никогда не можем проследить этот ряд до его начала — за исключением разве что некоторых (авторских) научных терминов и беллетристических неологизмов; но последнее не меняет сути дела: если мы могли бы очистить наш язык от теоретически нагруженных терминов, начиная с недавно в него введенных, вроде названий элементарных частиц, затем через термины масса и импульс к термину элемент и так далее в предысторию формирования языка, то у нас вообще не осталось бы, пожалуй, значимых терминов^>[60]. Более того, экстраполируя эту мысль ван Фраассена на повседневный язык, мы увидим, что используем такие термины, как интеллигенция или стушеваться безотносительно к тому, знаем ли мы, что их нам любезно предоставили соответственно Боборыкин и Достоевский. Это объясняется тем, что как те термины, для которых мы не можем проследить каузальный ряд до начала, так и те, для которых мы можем это сделать, будут управляться одними и теми же лингвистическими правилами, как синхроническими, так и диахроническими (поэтому, в частности, мы можем успешно использовать каузальные теории для объяснения исторических и географических особенностей функционирования естественных языков^>[61]). Но важно подчеркнуть, что прослеживание каузальной цепи от каждого индивидного события употребления термина до события встречи полагается возможным в некоем референциальном горизонте. Именно на этой возможности основана синтагматическая трактовка КР.

У успешности референции оказываются, таким образом, две необходимые предпосылки:

(a) наличие содержательного изменения (включая коррелятивное в этом отношении первоначальное возникновение) референциального значения, и

(b) отсутствие (сильнее — невозможность) содержательных изменений при передаче референциального значения по последовательности индивидных событий употребления термина (употребление salva referentiae).

Тогда новое значение вполне можно рассматривать как знак имевшего место каузального взаимодействия, свидетельствующий о сохраняющихся в процессе употребления термина (шире — в процессе употребления языка) изменениях. Но, помимо проблемы непрерывности, лежащей в основании трудности классифицирования феномена употребления термина как процесса, здесь возникает следующая трудность. Синтагматическая каузальная связь должна полагаться возможной (т.е. каузально-конвенциональная теория должна объяснять, каким образом это происходит) между нынешним употреблением термина и неким его употреблением, которое мы в общем виде обозначили как событие встречи (этим подразумевается, что каузальное взаимодействие вида А может быть не только тем, что подпадает под рубрику первокрещения традиционной каузальной семантики); но для того, чтобы можно было начать подводить их под отношение каузальной релевантности, мы должны прежде иметь основания и способ заключить об их статистической релевантности, согласно соотношению условий (1) и (2). Кроме того, статистическая релевантность соответствующих событий, даже будучи установленной, сама по себе еще не гарантирует вывода, что зафиксированная встреча является причиной нынешнего употребления термина; здесь возможен еще вариант наличия у обоих феноменов общей причины. Мы можем заключить, что взаимные изменения, предположительно вызванные встречей, маркируются изменением значения соответствующего термина после встречи. Но достаточно ли будет этого для утверждения каузальной релевантности о том, что встреча — причина нынешнего употребления, а не имеет вместе с ним какую-то другую общую причину?

События статистически релевантны друг другу, если вероятность их совместного появления не равна произведению вероятностей их появлений каждого в отдельности. В отличие от большинства так связанных событий, событие встречи и событие нынешнего употребления, рассматриваемые в рамках каузального подхода как причина и его следствие, а с точки зрения каузального объяснения — как объяснение и объясняемое — однородны в том отношении, что и то, и то другое представляют собой события обозначения или иначе, референциальные события (если распространять эти подходы на теорию значения вообще, то такая однородность вряд ли сохранится). Это порождает некоторые специфические трудности. Каузальное объяснение (а стало быть, и каузальная релевантность) — это, по определению Сэлмона, отношение между типами событий; но чтобы установить типические различия на множестве однородных, т.е. принадлежащих к одному классу, событий, необходимо иметь дополнительные основания.

Метафора встречи, казалось бы, указывает на основания типизации требуемого вида, а именно, на то, что некоторые события обозначения должны быть, в отличие от остальных, первыми в каузальном ряду. Это, в свою очередь, предполагает, что каждому такому событию должно соответствовать определенное множество событий обозначения, не принадлежащих к классу первых в ряду и объединенных общностью обозначения. Но это множество должно отвечать еще дополнительным условиям, выражающим наши общие представления о том, как должен употребляться термин, чтобы считаться обладающим устойчивым значением, а именно: среди его членов, по-видимому, должно быть по крайней мере два, различающихся в отношении субъекта употребления, да и число его членов должно быть не меньшим, чем по крайней мере два. Но что может гарантировать нам, что ни один из членов этого множества не принадлежит к классу первых в ряду относительно какого-либо другого значения (что, между прочим, предполагается возможным, например, в упомянутом выше случае порождения одной КР другой)?

Можно ослабить требование к членам множества последующих в ряду и позволить им быть также и членами класса первых в ряду, сохранив требование их нетождественности соответствующему члену этого класса (первому в данном ряду). Но в таком случае мы не можем поставить жесткое условие относительно ни одного члена класса первых в ряду не принадлежать ни к какому множеству последующих в ряду (кроме одного определенного). Если так, то не выполняется условие для каузального объяснения быть отношением между типами событий (или по крайней мере ставится под сомнение его выполнимость), поскольку возможность принадлежности к одному и тому же классу для всех событий обозначения без исключения, как тех, что мы назвали событиями встречи, так и тех, что соответствуют категории нынешнего употребления последующих, несомненно, размывают едва наметившиеся основания типизации требуемого вида. Здесь решение, вероятно, может состоять в том, чтобы интерпретировать событие встречи не в духе традиционной каузальной семантики, а несколько иначе — как событие связывания в форме тождеств термина с определенными дескрипциями; каузальное объяснение тогда было бы элементом объяснения индивидуирующей роли соответствующих дескриптивных комплексов (см. § 2.3.3).

Далее, если допустить, что нужные типические различия все же проведены, для установления статистической релевантности между событиями этих типов требуется возможность опираться по крайней мере на три вида данных: вероятность встречи Р(А), вероятность события обозначения второго типа Р(В) и вероятность того, что за событием встречи последует событие обозначения второго типа Р(А/B). Если трактовать событие встречи в духе традиционной каузальной семантики, где оно представляется как изменение значения термина вследствие его применения к новому предмету, то его вероятность, скорее всего, будет равна вероятности событий указания на предмет с помощью термина, а вероятность события обозначения второго типа — вероятности тех указаний на предмет с помощью термина, которые не являются необычными относительно способов употребления этого термина. При этом, для того, чтобы рассматривать событие встречи как причину событий обозначения второго порядка, по-видимому, должно выполняться условие: Р(А/В) = Р(В), иначе, даже при установлении статистической релевантности событий обоих типов, они смогут трактоваться как имеющие общую причину. Однако, чтобы выполнить это условие, мы должны иметь возможность независимым образом оценить значение Р(А/В), не выводя его из Р(В); но для этого необходимо иметь возможность отличать именно феномены А/B, в отличие от просто событий А или просто событий В: фактически же, в основании такой корреляции лежит убежденность, что всякому В соответствует А — между тем, существенным условием установления статистической релевантности в рассматриваемом случае, как видно, является требование, чтобы эта пресуппозиция была исключена из структуры вывода. Но тогда наблюдаемость А/В ограничивается только теми, кто непосредственно присутствовал при А, поскольку А в условиях установления зависимости указанного вида не может быть экспериментально смоделировано. Все это усложняет решение задачи.

Возможное решение отсылает нас к различению парадигматической и синтагматической каузальности и, шире, к способу, каким функционируют в естественном языке его значения. Поддерживая наш результат о поддержке системой референций как критерии референциальности, мы видим, что сам тот факт, что предлагаемый каузальный подход является основанным на понятии взаимодействия (более точно, установления взаимодействия), ясно коррелирует с критерием истинности языковых выражений, имеющих определенное эпистемическое обоснование. Здесь мы обнаруживаем пример того, как понятие быть истинным может законно рассматриваться как когерентная истина на области эмпирических фактов — это относительная истина после того, как рассмотрены все возможные релевантные сведения^>[62]. Говоря об объяснении эмпирического факта в терминах каузальных взаимодействий процессов, мы будем должны идентифицировать пункт, где была оставлена отметка, маркирующая изменение. Если мы предполагаем эти маркеры конститутивными (онтическая концепция объяснения, с помощью которой Сэлмон пытается избежать юмовой критики причинной связи^>[63]), то для того, чтобы определять точку пересечения, мы должны быть способны определить предыдущие маркеры — не до бесконечности, очевидно, но для всех возможно релевантных объяснению фактов.

Рассмотрим пример. Допустим, что я купил новые занавески и собираюсь их повесить. Жена говорит мне, что занавески надо вешать ламбрекеном внутрь. Я ранее не знал слова ламбрекен, но здесь речь идет об отвороте занавески. Я усваиваю этот термин и в следующий раз, когда сын хочет повесить занавески на окно после стирки, я рекомендую ему вешать их ламбрекеном внутрь. Он усваивает этот термин, и т.д.

Мой идиолект, то есть мой индивидуальный способ использования системы русского языка, играет роль каузального процесса. Он каузален потому, что способен к передаче и восприятию изменений, т.е. к вступлению в каузальное взаимодействие. Взаимодействие моего идиолекта (И2) с идиолектом моей жены (И1) состоялось в пункте установления референции термина ламбрекен. Это пересечение двух процессов является каузальным взаимодействием потому, что оба процесса при пересечении получили устойчивые изменения. Их маркером выступает употребление термина ламбрекен: я усвоил этот термин и далее употребляю его с той же референцией, которую он имеет в И1. Однако для того, чтобы пересечение идиолектов могло быть признано каузальным взаимодействием, устойчивые изменения должны получить оба процесса. Если в И1 изменения не произошло, то взаимодействие, в отношении каузальной релевантности, нельзя считать каузальным и, соответственно, нельзя считать таковыми и вовлеченные в него процессы.

Проблема проясняется при различении парадигматической и синтагматической каузальности в КР. С парадигматической точки зрения, каузальным здесь следовало бы признать такое взаимодействие, в результате которого я стал бы называть отворот занавески ламбрекеном, а жена стала бы либо называть отворот занавески как-то иначе, либо использовать термин ламбрекен с другой референцией. Очевидно, что такая модель была бы абсурдной, поскольку тогда были бы невозможны ни обучение языку, ни само использование языка. Но если в И2 имела место ситуация встречи, то в И1 имела место ситуация сравнения. Синтагматическая каузальная релевантность для успешной КР-обусловленной референции в И1 будет состоять именно в отсутствии содержательных изменений при передаче референциального значения по последовательности индивидных событий употребления термина. Если моя жена будет называть отворот занавески ламбрекеном даже после того, как я тоже так его называю, то следует признать взаимодействие наших индивидуальных процессов употребления языка каузальным, сами эти процессы — каузальными, а маркирующую пересечение референцию термина ламбрекен в И1 и И2 — успешным.

Рассмотрим контрпример: допустим, что события развивались иначе. Когда жена сообщила мне, что занавески надо вешать ламбрекеном внутрь, то я, увидев изображенную на одной из сторон занавески ископаемую рыбу, решил, что термин ламбрекен относится к ней, и повесил занавески, согласно номологическому критерию, правильно, но с тех пор в отсутствие жены рассказываю сыну о могучих ламбрекенах, населявших океаны в доисторические времена. Тогда становится очевидным, что синтагматический критерий должен быть расширен, поскольку нельзя признать успешной такую референцию в И2.

Итак, для того, чтобы взаимодействие индивидуальных процессов употребления языка могло быть признано каузальным, необходимо требование употребления salva referentiae не только в И1, но и в пересечении И1>ÇИ2.

3.3.2 Требование процессуальности

Но как употребление термина может считаться каузальным процессом? Вывод о процессуальности употребления термина в каком-то смысле сам может быть сделан только в том случае, если между каждыми двумя однотипными событиями употребления есть некая связь: может ли она быть не каузальной? Если не может, то мы, вероятно, получим круг в объяснении.

Процессуальность предполагает непрерывность: но в свете квантовых теорий сама идея непрерывности перестала быть такой ясной, какой она могла казаться прежде. В самом деле, применимость предиката непрерывный к потоку света, взаимодействующему с поверхностью, по крайней мере, не есть нечто абсолютное и предполагает различие границ применимости^>[64]. С другой стороны, мы можем говорить о степенях непрерывности, а стало быть — и о некой достаточной степени непрерывности: достаточной для того, чтобы предицировать процессуальность. Таким образом, чтобы считать поток света процессом и, соответственно, чем-то каузально релевантным, можно прийти к соглашению считать его отвечающим характеристике достаточной непрерывности. Однако идти таким путем в семантике — принять употребление термина отвечающим некоему специфицированному требованию достаточной непрерывности — некорректно по меньшей мере на том основании, что, хотя это и другой вид конвенции, но задача каузального объяснения в семантическом его применении (по крайней мере, в рамках предлагаемого подхода) — как раз объяснить существование конвенций.

Можно пойти другим путем: согласиться с дискретностью внутри процесса — интерпретировать, например, по аналогии с описанием потока света как взаимодействия между частицами, употребление термина как взаимодействие между тоже частицами в своем роде. Эти частицы — индивидуальные носители языка, которые, подобно тому, как частицы света могут пониматься как носители энергии (вообще каких-либо общих характеристик, специфицирующих их в качестве частиц такого-то, а не иного типа), являются носителями диспозиций употреблять термин. Такие частицы будут различаться только по этому признаку, так как употребление определенного термина — единственная существенно специфицирующая характеристика, которая нас здесь интересует. С такого рода классификацией могут возникнуть свои проблемы — в том отношении, что не всякое производство омофонной или гомоморфной данному последовательности, соответственно, звуков или знаков может с равным основанием квалифицироваться как производство токена данного термина — но мы пока оставим их в стороне. Для такой модели процесса, по-видимому, должно быть существенно, чтобы взаимодействие дискретных частиц — индивидуальных носителей языка — было однородным и также каузальным, иначе у нас не будет достаточных оснований считать, что в каузальное взаимодействие желаемого типа (сравнение) вступила вся последовательность употреблений термина, а не какая-то ее часть — при том, что и установить, где произошел разрыв не представлялось бы, скорее всего, в таком случае возможным. В принципе, нет ничего противоестественного в том, чтобы предположить такую каузальную структуру последовательности употреблений термина: в конце концов, люди так или иначе друг у друга перенимают навыки таких употреблений, вступая так или иначе в контакты друг с другом. Проблема здесь может состоять в том, что эти контакты не обязательно должны быть непосредственными — а если так, то между двумя индивидами мы должны предполагать посредующее звено, новый элемент в структуре, а между ним и индивидами — такого же вида каузальную связь, что кажется не слишком правдоподобным. Хуже того, возможность передачи знаний как непосредственным, так и опосредованным, причем, по-разному опосредованным, способами указывает на определенную неоднородность структурных связей внутри последовательности употребления.

Событие встречи правильнее понимать как связывание термина (который, ввиду возможности более одной такой встречи в каузальной истории термина, может трактоваться как своего рода лингвистическая переменная) объектами определенного типа (вклад демонстративного элемента КР), но также и как связывание его определенными дескрипциями, поскольку только связи последнего вида могут, очевидно, полноценно играть роль маркеров, свидетельствующих о сохранении получившихся в результате встречи изменений значения термина в его теперешнем употреблении, поскольку объектное наполнение (предполагаемого) референциального употребления термина есть, в конечном счете, часть того, что требуется установить для каждого конкретного случая. Но и сами по себе эти связи, как мы видели, недостаточны для индивидуации референта термина, необходимо, чтобы они отвечали функциональной характеристике быть маркером соответствующего каузального взаимодействия. Это объясняет, почему существование специального контекста значимости термина может быть достаточным условием его референции.

Но вопрос остается: как мы можем отличить случай случайного связывания термина с дескрипциями от случая такого связывания вследствие КР? Этот же вопрос возникает и в ходе анализа последовательности употребления термина как каузально структурированной дискретности взаимодействий между индивидами в целях придания ей процессуального статуса. Такая каузальная структура должна, по видимому, также описываться по модели каузального объяснения, которую мы здесь применяем к процессу как таковому в отношении его внешних взаимодействий; иначе мы получим по меньшей мере существенную двусмысленность в понятии каузальность. Если бы можно было говорить об однородности взаимодействий внутри таких последовательностей как употребления термина, то каждое такое взаимодействие, будучи взаимодействием между индивидами, представляло бы собой событие передачи знания или обучения; оно в принципе подпадает под используемую схему, так как правильное употребление термина одним индивидом может интерпретироваться как маркер такого события, соответственно, понимаемого как каузальное взаимодействие.

Процессуальность индивидуального действия (в данном случае, обучения) нам легче атрибутировать, поскольку здесь мы фактически целиком переходим на почву физических взаимодействий и можем апеллировать к физическим теориям: здесь, следовательно, допустим определенный регресс в описании каузальной структуры уже этого взаимодействия, ограниченный нашими возможностями проникнуть вглубь взаимодействий и нашими теоретическими конвенциями относительно того, как глубоко мы должны это сделать, чтобы этого было достаточно для перехода к постулированию с помощью конструкции и так далее. Таким образом, правильное употребление индивидом термина может пониматься как маркер единичного каузального взаимодействия между индивидами, конститутивного для каузальной цепи требуемого вида; с другой стороны, чтобы такое употребление могло быть правильным, согласно данным условиям — т.е., чтобы оно было не случайно правильным, а конвенционально правильным — необходимо (но не достаточно), чтобы его употребление обучающим также было правильным, что, скорее всего, может обеспечиваться ни чем иным, как существованием самой каузальной цепи и поддерживаемой ею КР как таковых. Под правильным употреблением здесь тоже могут подразумеваться разные вещи: для наших целей разумнее апеллировать здесь не к референциальной и даже, может быть, не к дескриптивной правильности (хотя в том, что касается второй, все выглядит интереснее), а к некой статистически релевантной правильности — к такой, которая достаточно сильно поддерживается другими КР-обусловленными способами употреблять данный термин. Но для этого, опять же, надо иметь представление о каузальной цепи в целом: таким образом, мы вынуждены в объяснении двигаться не от структуры к целому, а все же в обратном направлении, хотя, разумеется, это целое не должно полагаться беспредельным.

Итак, чтобы о конкретном употреблении термина можно было заключить, что оно референциально и имеет такое-то объектное наполнение, достаточно знать, что данный индивид референциально употребляет термин, что это употребление маркирует определенное каузальное взаимодействие между данным индивидом и другим и — что это взаимодействие есть взаимодействие в цепи подобных (т.е. имеющих результатом тот же способ употребления того же термина) взаимодействий. Все это, ясно, требует недвусмысленной спецификации субъекта употребления. Основное слабое место здесь, очевидно, все то же: как мы можем сказать, что данное употребление (пусть даже мы можем установить каким-то независимым образом, что оно референциально, что само по себе проблематично в отсутствие соответствующих каузальных характеристик) маркирует именно данное взаимодействие — положим, мы даже можем на него прямо указать, хотя далеко не всегда такое, понятно, возможно? Далее, как мы можем установить, что употребление термина обучающим — звено в определенной цепи? Так же точно: продвигаясь шаг за шагом от одного частного взаимодействия к другому? Это вряд ли выполнимо. Вероятно, критерием установления всего требуемого может быть все же определенная дескриптивная общность, фиксируемая на основании релевантных утверждений агентов в инструктивных ситуациях, интерпретируемых как встреча и сравнение. Но важно, чтобы при этом каузальное объяснение не оказалось заложником привлечения не релевантных оснований атрибуции соответствующих промежуточных полаганий.

Все, о что нам действительно могут позволить утверждать фиксируемые дескриптивные последствия взаимодействия в ситуации, опознанной как инструктивная — это определить к конституирующей какую именно КР цепи взаимодействий принадлежало бы данное, если бы были другие достаточные основания полагать эту КР существующей. Последнему условию, между тем, может соответствовать (в рамках данного подхода) только вывод о маркирующей каузальность взаимодействия природе релевантных фиксируемых последствий этого взаимодействия. Согласно предположению, если инструктивность взаимодействия специфицирована, то требуемый вывод может быть получен, исходя из критерия каузальной релевантности инструктивному взаимодействию соответствующих дескриптивных последствий, который, в свою очередь, сформирован на множестве подобных ситуаций. Здесь стоит обратиться к аналогии с физическими каузальными объяснениями, чтобы учесть определенную специфику таких взаимодействий как встреча и сравнение. Когда устанавливается каузальная релевантность, скажем, события опускания груза на чашку весов перемещению стрелки весов, то оба события мы непосредственно можем наблюдать. Установление же каузальной релевантности одного употребления термина другому может, очевидно, опираться только на косвенные данные, поскольку сама референция — связь термина с объектом — непосредственно не наблюдаема; более того, ее то как раз и надо установить. Тем не менее, мы можем фиксировать отличие последующего употребления от предыдущих (до события встречи) по дескриптивным характеристикам первого, и одного этого факта может быть достаточно для применения метода каузальной релевантности (или какого-то подобного исчисления). А специфика соответствующей каузальной цепи будет в достаточной мере охарактеризована соответствующими дескриптивными характеристиками. (Конечно, это нисколько не исключает возможность ошибки в каждом конкретном случае.)

Выполнение требования каузальности равнозначно выполнению требования каузальной релевантности в концепции объяснения Сэлмона. Но обратим еще раз внимание на то, как достигается вывод о каузальной релевантности в той области, откуда взята аналогия и перенесена на сферу значения. Для того, чтобы заключить, что, например, преломление света маркирует прохождение света через призму и только это событие (и соответственно, при выполнении прочих необходимых условий, каузально релевантно ему), мы уже должны рассматривать поток света, призму, через которую он проходит и последующее сохраняющееся изменение как некое эпистемическое единство. Иначе мы просто не будем знать — или, по крайней мере, знать не дизъюнктивным образом — по отношению к чему именно устанавливать каузальную релевантность данного феномена. В примере со светом и призмой выбор как будто очевиден, поскольку прохождение света через призму непосредственно наблюдаемо и изменения свойств света наблюдаются сразу после прохождения через призму. Но, вероятно, не все описываемые физикой явления, претендующие на каузальное объяснение, отвечают такому высокому требованию наблюдаемости (в отношении каузального взаимодействия): например, приливные и отливные явления объясняются каузальным образом как следствия воздействия Луны. Отлив и прилив маркируют соответствующие положения Луны относительно Земли; но здесь, тем не менее, нет наблюдаемого пересечения Луны с водами на поверхности Земли. Ссылка на то, что здесь все же сохраняется наблюдаемость в отношении того, что приливы и отливы наблюдаются сразу после того, как то-то и то-то наблюдается происходящим с Луной, не очень убедительны, хотя бы вследствие того, что плохая погода может легко сделать Луну ненаблюдаемой. Возможное возражение — что это не есть каузальное взаимодействие, так как прилив или отлив длятся ровно столько, сколько Луна находится в соответствующем положении относительно Земли — также не очень состоятельно, поскольку тогда и пример со светом не может считаться примером каузального взаимодействия, так как достаточно убрать призму и маркирующие изменения свойства света перестанут наблюдаться. Но в таком случае что вообще может быть объяснено каузально? Кое что, конечно, останется: например, деформация тел после столкновения — возможно, такие случаи следует считать собственно каузальными феноменами, согласно используемой объяснительной схеме.

Но даже если так, это не устраняет требования эпистемического единства, так как, если данный случай принимается в качестве парадигмального, то здесь столкновение выводится из деформированности тел по сравнению с известными (что существенно) их первоначальными формами на основании уже имеющихся выводов о каузальной природе и причине таких деформаций.

Пожалуй, самым близким к семантике случаем был бы такой: обнаружен предмет О, демонстрирующий свойство с, и относительно этого предмета мы не знаем, вследствие чего он демонстрирует это свойство (но предполагаем при этом, что оно не появилось одновременно с появлением самого предмета). Исключи мы последнее предположение, и вопрос о причине с просто трансформируется в вопрос о причине О, т.е. в каком-то существенном смысле перестанет быть значимым; а применительно к проблеме референциальности это означало бы ни что иное как допущение, что причина референции термина тождественна причине появления самого термина в употреблении индивида (что далеко не для всех требующих объяснения случаев приемлемо) или даже — что она тождественна появлению самого индивида как говорящего на языке. Далее, если мы можем классифицировать О, то вполне можем, основываясь на косвенные данные, предположить, каково может быть (или в каком диапазоне может располагаться) взаимодействие, маркируемое свойством с. Однако, эти косвенные данные, очевидно, будут относится не к самому О, а к классу и, таким образом, каузальное объяснение будет опираться в таком случае на дедуктивно-номологические элементы^>[65]: различие может состоять лишь в использовании вероятностных коэффициентов как при классификации, так и в выводах, основанных на ней. Но дедуктивно-номологический^>[66] элемент здесь существенным образом определяет, из чего вообще (с какой бы то ни было вероятностью) выводить каузальную взаимосвязь, т.е. — эпистемическую релевантность. Избежать этого можно, встав на позицию непредвзятого экспериментирования (насколько такое возможно — ведь границы эксперимента также должны как-то устанавливаться — очевидно, не без участия каких-либо имплицитных постулатов эпистемической релевантности): просто помещая объект, подобный данному, но — без с, в различные условия и сравнивая результаты относительно появления у него с; или даже — устранив каким либо образом свойство с у самого объекта О и, затем, экспериментируя в том же направлении с самим этим объектом. В этом случае можно надеяться получить вывод о каузальной релевантности, не основанный на предпосылке эпистемической релевантности, а скажем — лишь на результатах установления статистической релевантности. Реально, конечно, выводы о каузальной релевантности не могут обойтись без предпосылок эпистемической релевантности как вследствие крайне ограниченной применимости чисто экспериментальных методов и слишком высокого уровня требований, которые к ним при этом приходится предъявлять, так и в силу других причин.

Таким образом, в выводе о каузальной релевантности имплицитно участвует тезис об эпистемической релевантности каузально связываемых феноменов. Приливы, отливы и положение Луны по отношению к Земле каузально релевантны в силу того, что они эпистемически релевантны, т.е. мы сперва отбрасываем все другие кандидаты на статус причины данного явления, и только потом проверяем оставшегося на соответствие требованиям каузальной релевантности. Но возможно ведь действовать и обратным методом: сперва установить несколько альтернативных каузальных релевантностей, а затем выбрать одну, причем не на основании более или менее проблематичной эпистемической релевантности, а на основании большего, чем у других, показателя статистической релевантности. Данные статистической релевантности, хотя обычно не исключают из вывода предпосылку эпистемической релевантности, если прямо не выводятся из нее, могут, по крайней мере, служить достаточным основанием для того, чтобы считать последнюю предпосылку излишней и редуцировать ее из парадигматического рассмотрения. Далее, если мы отбрасываем строгое требование наблюдаемости в отношении каузального взаимодействия и опираемся только на интуицию эпистемической релевантности или — что было бы правильнее с точки зрения концепции объяснения Сэлмона — на сравнительные показатели статистической релевантности, или и на то, и на другое, то в этом отношении, пожалуй, дела в сфере референциальной каузальности обстоят не хуже, чем в сфере каузальности физической. Если мы можем установить, что класс маркеров статистически релевантен классу коммуникативных взаимодействий определенного вида (понятых как события формирования или приобщения к КР), то этого уже может быть вполне достаточно, если выполнены остальные условия, для вывода о каузальной релевантности. Это еще не значит, что здесь есть твердые основания для вывода желаемого вида; но если такие основания есть там, откуда взята аналогия, то они принципиально не более подходящи для каузального анализа, чем те, что имеются в семантической сфере.

Далее, мы исходили из того, что, для легитимации употребления термина как процесса требуется по крайней мере, чтобы все события употребления данным индивидом данного термина были каузально релевантны. Если нет, то из статистической релевантности маркера и соответствующих коммуникативных событий мы не будем иметь права сделать вывод об их каузальной зависимости. Но теперь мы пришли к тому, что, для того, чтобы установить нужную нам каузальность внутри последовательности употреблений индивидом термина, мы также должны выводить откуда-то каузальную релевантность каждого такого употребления (пусть даже мы согласились, что у нас есть основания утверждать, что они все демонстрируют соответствующие маркеры) какому-то событию встречи — предположим, все тому же событию (или совокупности событий) приобщения к КР. Однако здесь вывод Они статистически релевантны, следовательно, они каузально релевантны совершенно не валиден, так как статистическая релевантность, по определению, есть отношение, устанавливаемое между классами феноменов, а не между самими феноменами (иначе метод просто не будет работать). Между тем, в случае внутри-процессуальных каузальных связей вывод о каузальной релевантности должен делатьсяfont-family: "Courier New"; именно относительно отдельных событий.

Здесь возможны по меньшей мере два пути решения. Один может состоять в том, чтобы рассматривать в качестве процесса не последовательность индивидуальных употреблений термина, а единичное употребление. Это, поскольку мы отказались от строгого требования наблюдаемости каузального взаимодействия, могло бы быть удовлетворительным предположением, если бы не одна деталь: маркер в этом случае не является характеристикой самого предполагаемого каузального процесса — если он является характеристикой употребления, то только всей совокупности употреблений данным индивидом данного термина.

Второй путь в этом отношении представляется более плодотворным: рассматривать в качестве каузального процесса использование языка индивидом в течение его жизни; в этом случае пространственно-временная непрерывность, насколько она атрибутируема индивиду^>[67], обеспечивает подобную атрибуцию индивидуальному использованию языка^>[68]. В этом смысле оправданно было бы считать маркер исходно (в порядке вывода) характеристикой самого употребляющего термин индивида, и лишь производным образом — последовательности употреблений этого термина. В этом случае проблем с предикацией непрерывности — и, следовательно, процессуальности — пожалуй, вряд ли больше, чем в случае со светом, взаимодействующим с поверхностью. Если принять ход жизни индивида в качестве объекта каузальной релевантности, то таким образом, возможно, элиминируется и проблема опосредованного обучения; ведь мы отказались подчинять требование каузальности строгому требованию наблюдаемости каузального взаимодействия. К тому же опосредованность в этом случае может быть рассмотрена по аналогии с опосредованностью, например, появления света в лампочке появлением тока в проводах, т.е. с любым случаем телемеханического взаимодействия. Не возникнет в этом случае особых трудностей и с пониманием соответствующей характеристики как маркера определенного каузального взаимодействия: если при рассмотрении последовательности употреблений в качестве каузального процесса у нас могли возникнуть трудности с интерпретацией соответствующих полаганий тождеств, атрибутируемых индивиду, как маркеров каузальных изменений именно в этом, а не в каком-то другом процессе (например, употребления омофонного термина), то ничего подобного нам не грозит в случае рассмотрения самого индивида, которому атрибутируется данное полагание тождества, как каузального процесса, соответствующее каузальное изменение в котором маркирует данное полагание тождества, если оно атрибутируется как обобщение из достаточно большого (заданного) числа единичных атрибуций. При этом, конечно, существенно, чтобы имелись данные, отрицающие возможность столь же обобщающей атрибуции индивиду данного полагания тождества до соответствующего каузального взаимодействия.

Таким образом, анализ требования процессуальности показывает ограниченность аналогии с физическими процессами для нужного нам понятия каузальной релевантности, но приводит нас к целесообразности рассмотрения в качестве каузального процесса диахронически понимаемого идиолекта, т.е. совокупности всех индивидных событий употребления языка индивидом на всем протяжении его жизни (до момента атрибуции терминам его идиолекта референциальных свойств).

3.3.3 Индивидуальный язык как процесс

Идиолект, как и любое языковое явление, может быть рассмотрен двояко: синхронически и диахронически. В первом случае он будет рассматриваться как набор всех терминов, употребляемых индивидом А, и всех правил, с помощью которых А их употребляет; во втором — как история употребления языка индивидом. Эти два рассмотрения будут находиться в некоторой интегральной зависимости в том отношении, что каждое из них может быть рассмотрено как инстанциация другого. Эта дистинкция связана с (но не тождественна) другой — между таким представлением языка, согласно которому индивидуальные речевые акты являются окказиональными проявлениями устойчивой нормы, и таким, согласно которому язык является креативным процессом, осуществляющимся в ходе порождения текста. Соответственно, существующие подходы к анализу природы значения могут быть распределены в зависимости от их отношения к трактовке языка как знаковой системы. Одно и то же явление в языке может рассматриваться с двух точек зрения:

статически, когда мы констатируем само наличие этого явления и его собственные отличительные признаки;

процессуально, когда мы стремимся определить, в результате какого процесса оно возникает или же преобразованием какой единицы (или единиц) может считаться.

В одном случае мы рассматриваем анализируемое явление как непосредственную данность, в другом — как данность, выводимую из неких единиц, принимаемых за исходные, и как следствие определенных операций, с ними совершаемых^>[69]. Для адекватного описания языка могут быть использованы равно как статические модели, констатирующие непосредственную данность языка в выбранный момент его развития и обычно носящие таксономический характер, так и динамические, констатирующие преобразования и процессы, имеющие место в любом отдельном состоянии языка. Для моделей первого класса основным является понятие единицы измерения и сама принимаемая в модели классификационная схема; для моделей второго класса — понятие процесса, которое вводится для отражения динамики отношений между установленными единицами и должно схватывать все происходящие при этом преобразования.

Поскольку употребление языка — это динамический процесс, продолжающийся и постоянно изменяющийся, постольку каждое данное высказывание обусловлено как непосредственной ситуацией, так и всеми прежними событиями. Понимание высказывания реципиентом подобным же образом предопределяется и данным речевым актом, и всеми предшествующими сообщениями, которые он получал; ответ на данное сообщение, в свою очередь, повлияет на поведение говорящего. Это указывает на известную методологическую трудность в описании природы языка, состоящую в том, что данные, взятые из естественных языков, не ограничены и не составляют закрытого класса (т.е. семантически замкнутого языка). Адекватная и прагматически релевантная модель языка должна не только удовлетворительным образом представлять уже сказанное и написанное, но также и то, что может быть сказано и написано на этом языке. Иначе говоря, она имеет дело не только с актуальными предложениями, но также и потенциальными — и, соответственно, с условиями актуализации последних. Здесь, как и в случае аналогии с физическими процессами, требование наблюдаемости оказывается иррелевантным в отношении каузального взаимодействия, так как нельзя полностью реконструировать коммуникационный процесс, осуществляющийся в каждый данный момент. Поэтому если модели языка имеют целью описание системы языка, то они оказываются перед необходимостью создавать идеализированную статическую картину процесса, которая позволяет реконструировать в существенной степени составные элементы системы. Представление языка в категориях системы знаков, лексики и грамматики является не чем иным, как именно такого рода моделированием. В семантических моделях — в том числе таких, как теории референции — дело может обстоять иначе, если их задачей является ответ на вопрос о том, каким образом может производиться обозначение. Описание условий актуализации потенциальных высказываний на исследуемом естественном языке оказывается при этом связанным, в частности, с усмотрением единых оснований описания исторического развития языка и описания его различных версий, локализованных в пространстве^>[70] — т.е. с единством подхода к анализу обстоятельств употребления языковых выражений.

Таким образом, для построения нужного нам понятия каузальной релевантности целесообразно рассматривать в качестве каузального процесса не просто диахронически понимаемый идиолект (к чему привела нас аналогия с физическими процессами), но динамически, или процессуально, понимаемый идиолект, в соответствии с представлением языка не как статической системы знаков, а как динамического процесса их употребления. При этом, строго говоря, нет препятствий для синхронического рассмотрения. Соответственно тому, какой из процессуальных аспектов языка мы хотим описать — исторический или функциональный, можно говорить о процессуальных моделях синхронного состояния языка, с одной стороны, и процессуальных моделях его диахронических состояний, с другой. В синхронической динамической модели языка предполагается, что формирование речи существует для говорящего как такой (одномоментный) процесс, все составные части которого существуют для него одновременно. В распоряжении говорящего находится определенное множество языковых средств, гетерохронность которых им, как правило, не осознается. Употребление языка происходит безотносительно к гетерогенности и гетерохронности языковых единиц. Динамизм языка проявляется главным образом в выборе языковых средств из имеющегося набора и в их организации по определенным правилам с целью построения осмысленных текстов. Динамика языка оказывается также связанной с возможностью построить тексты любой необходимой сложности из сравнительно ограниченного набора языковых средств, а значит, и с принципом выводимости одних единиц из других.

Диахронические модели описывают языковое прошлое, историю языка, т.е. отвечают на вопрос, каким образом случилось так, что термины языка имеют те референции, которые они имеют сейчас, и соединяются по таким-то, а не иным, правилам. Синхронические модели абстрагированы от темпоральной составляющей в том отношении, что они описывают одномоментный срез языка — через представление процессов, имеющих место в настоящем, в непосредственных речевых актах. Синхроническая реконструкция таких актов может выступать как своеобразный методический прием, позволяющий восстановить особенности непосредственно не наблюдаемого процесса. В синхронических моделях определенный элемент представляется в виде конечного результата определенного акта деривации, т.е. как результат применения определенной операции/операций к источнику деривации при допущении, что и источник деривации, и результат деривации сосуществуют одновременно. В общей формуле лингвистического изменения А —> Б в диахронических моделях языковым явлениям А и Б приписывается разновременность существования, в синхронических моделях — одновременность. При диахронической реконструкции это делает исходное явление более ранним, итоговое — более поздним; при синхронической реконструкции ни одно из этих явлений не обладает генетическим приоритетом, оба выстраиваются на одной временной плоскости. Сопоставляемые явления считаются при этом связанными отношениями синхронной производности или выводимости.

Противопоставление диахронического и синхронического представления языковых единиц и соответственно их прошлого или же их настоящего в динамическом аспекте основано в сущности на признании разных форм движения в языке. Такими разными формами являются процессы эволюции языка, включая индивидуальный, как его развитие во времени и пространстве, с одной стороны, и процессы речевой деятельности, протекающие именно как сложная совокупность говорения и слушания, с другой. Можно выделить также и другие процессуальные аспекты функционирования языка, которые наблюдаются на ограниченном этапе развития языка, данном говорящему — это многочисленные способы проверки и уточнения терминов. В отношении каузальной релевантности эти процессы коррелируют, поскольку я могу, например, какое-то время поддерживать использование термина в определенном (неправильном) значении, затем, узнав от кого-то другое (правильное) значение, начать использовать термин в этом значении, а затем, узнав еще от кого-то о том, что этот термин имеет еще одно (тоже правильное) значение, начать использовать его в двух значениях. Верификация в синхронической модели языка в целом здесь представляла бы значительные трудности, поскольку пришлось бы объяснять, каким образом к достижению одного и того же результата — например, к употреблению одних и тех же референций — разные говорящие приходят разными путями. Так, если одно и то же значение может быть выражено разными формами и перед говорящим всегда стоит проблема выбора одного элемента из рекурсивно перечисленного множества, то мы оказываемся перед вопросом: каковы способы решения этой проблемы? В каких случаях говорящий не довольствуется имеющимися средствами, но создает новые? Нет никаких доказательств того, что лингвистически одно и то же (недвусмысленное) речевое высказывание должно быть порождено непременно одним и тем же способом. Эта проблема снимается, если мы описываем взаимодействия идиолектов, т.е. структуру взаимодействия совокупностей индивидных событий: у нас нет необходимости подводить их под лексико-грамматические закономерности до тех пор, пока они достаточно каузально детерминированы для успешности референции.

Возможность индивидуации исходных элементов — таких, как событие употребления термина — чрезвычайно важно для процессуального описания: любые процессуальные модели, будучи по своему направлению синтезирующими — т.е. описывающими возникновение единиц на основе единиц, принятых за исходные, — обязательно предполагают предваряющее детальное установление самих исходных (минимальных) единиц. Проблема выбора исходных единиц здесь более остра, чем при статическом подходе, опирающемся на конкретные последовательности и вообще непосредственно наблюдаемые данности. Поэтому процессуальная теория референции будет тем адекватнее своему объекту и тем полнее, чем более рациональные и надежные возможности индивидуации она будет предоставлять.

Однако каков будет семантический статус собственно процесса каузального взаимодействия? Здесь возможно дальнейшее различение по этому критерию. Так, к одной из наиболее развитых синхронических процессуальных моделей языка — трансформационной грамматике предъявляется претензия именно в том, что семантика в ней признается воплощенной в иерархизованных статических репрезентациях, т. е. за динамическими категориями — правилами — не признается семантического статуса. Вообще говоря, в методологии теорий языка можно выделить три уровня, на которых отчетливо релевантны разграничения по принципу учета динамики^>[71]. Во-первых, это введенная Соссюром оппозиция синхрония/диахрония. Но и синхроническое описание может быть динамическим, если оно рассматривает единицы языка как результат действия языковых процессов. В свою очередь, синхронические динамические описания могут быть разделены в зависимости от того, играют ли в них динамические категории собственно семантическую роль.

	11.0pt; Статическое описание	11.0pt; Динамическое описание
11.0pt; Учет исторических изменений	Синхроническое описание	Диахроническое описание
11.0pt; Учет действия языковых процессов	Структурная лингвистика	Конструктивное направление в лингвистике
11.0pt; Учет семантического статуса динамических категорий	Трансформационные семантики	Процессуальные (инструментальные, процедурные) семантики

В отличие от трансформационной семантики, в процессуальной (инструментальной, процедурной) семантике значимой единицей признаются не дискретные состояния, а переходы между ними. Основное положение здесь следующее: процесс есть смена состояний, и чем более плавно сменяются состояния, тем более процесс является процессом.

Процессуальная семантика развивалась как в психологических терминах (например, Ф.Джонсон-Лэйрд), так и как объемлющая теория, которая должна включить в себя теоретико-модельную семантику (У.Вудс). Но во всех случаях в ее основании лежит идея о том, что представление значения выражения дается в соответствии с процедурой, применяемой к этому выражению. У Т.Винограда эта идея предстает чем-то вроде Фрегевой идеи смысла, дополненной теорией речевых актов^>[72]. Подобно тому, как у Фреге смысл выражения — это способ дать его референцию, так у Винограда процедура, применяемая к индивидуальному термину — это способ дать предмет, процедура, применяемая к предикату — способ дать класс, а процедура, применяемая к предложению — команда программе что-то сделать (сохранить информацию, ответить на вопрос, выполнить некоторое действие). Если нужно подобрать красный куб, то процедура для выражения красный куб выбирает из множества кубов тот, который является красным. Императивное наклонение подобрать куб! активизирует процедуру, применяемую к глаголу подобрать и фактически заставит робота, на котором моделируется процесс понимания языка, подобрать куб. Важно то, что процедуры композициональны, как и фрегеанские смыслы.

Последнее обстоятельство возвращает нас к интерпретации критерия поддержки системой референций в связи с дистинкцией атомизм/холизм/молекуляризм, поскольку существуют сильные предпосылки для аргумента от принципа композициональности против холизма: композициональность предполагает аналитичность, а следовательно, аналитически-синтетическую дистинкцию, которая блокирует холизм^>[73]. Это противоречие отмечалось в связи с классической процессуальной семантикой: с одной стороны, она исходит из холистической концепции значения (значение любого понятия зависит от его взаимосвязи со всеми другими понятиями в модели^>[74]); с другой стороны, ее технический аппарат представления значения является молекуляристским, если не атомистским. Его основные особенности таковы.

Как при теоретико-модельном (репрезентационном), так и при процессуальном задании семантика выражения может быть описана как определяемая переходом некоторой (например, референциальной) содержательной системы из начального состояния S_init в конечное состояние S_fin. Oднако при теоретико-модельном задании учитываетcя лишь результат перехода, т. е. S_fin, а при процессуальном — также и промежуточные состояния S₁ (S_init+1), S₂, S₃ ... S_i, S_j ... S_fin-1. Переход между соседними состояниями S_i и S_j принципиально являет собой тот же переход от S_init к S_fin, и, в свою очередь, может быть расчленен на промежуточные шаги, потенциально до бесконечности. Чем больше степень дробности, тем в большей степени семантика определяется процедурой перехода и тем более состояния системы растворяются в инструкциях по их изменению. На каждом принятом уровне дробности операция перехода от S_i к S_j синтагматически элементарна; противопоставление теоретико-модельного и процессуального способов задания семантики имеет смысл лишь постольку, поскольку при уменьшении шага S_i→ S_j сокращается парадигматическая сложность операций: они определяются на все меньшем числе пар состояний системы, и соответственно необходимое для понимания количество модельных знаний уменьшается. Рассмотрение интерпретации как процедуры или процедуры как интерпретации означает переход к большему или меньшему уровню дробности соответственно.

Установление степени дробности членения процесса в модели предстает решением вопроса о выбора исходных единиц анализа. Оно может достигаться в процессуальных моделях путем привлечения абстракции о том, что при переходе от S_init к S_fin под влиянием языкового выражения е можно выделить состояние S_lit, отличающееся от S_init тем, что система, перейдя в S_lit, пополняется моделью ситуации, непосредственно закодированной в е и определяющей тем самым буквальный смысл е. Прочие изменения, переводящие S_init в S_lit, считается возможным учитывать отдельно, т.е. достижение состояния S_lit рассматривается как завершение некоторого вычленимого этапа понимания.

В нашей модели каузального взаимодействия выделяется лишь два состояния каузальных процессов: до и после взаимодействия, т.е., с процессуальной точки зрения, каузальная референция здесь будет репрезентационно безупречна. Однако, по аналогии с процессуальной семантикой, важно заметить, что семантически (в данном случае референциально) значимым здесь оказывается само взаимодействие, т.е. сам процесс перехода от одного состояния к другому, поскольку именно через определение процесса описывается разница между состояниями. Связь при синтагматической каузальности имеет ту же форму: правильность употребления зависит от отсутствия/наличия изменений^>[75]. В основе противоречия между метафизическим холизмом и техническим молекуляризмом процессуальной семантики находится различение между двумя аспектами значения, которое лежит в основе контраста между его коннекционистскими и символическими теориями:

индивидуальное ментальное содержание и его обработка и

проблема использования языковых выражений в социальном контексте.

В процессуально-каузальной модели референции (далее — ПКР) это противоречие снимается путем моделирования социальной языковой конвенции в терминах индивидуальных языков, поэтому ПКР может быть рассмотрена как референциальная корреляция процессуальной теории значения — хотя последняя замышлялась как начинание, имеющее целью построить нереференциальную семантику^>[76] .

Итак, в качестве каузального процесса в ПКР могут рассматриваться

история употребления определенного термина в определенном идиолекте (диахронический подход);

тот процесс, результатом которого является нынешнее употребление определенного термина в определенном идиолекте (синхронический подход),

где фактически один предмет рассмотрения представляет два объекта теории, и каузальным в узком смысле ПКР следует признать скорее второй.

Отсюда очевидно, что в данном контексте предпочтительнее рассматривать референции в идиолекте, чем в естественном языке в целом (подход, свойственный традиционным каузальным теориям) даже в том случае, если мы трактуем язык не как систему знаков, а как процесс функционирования этой системы. В последнем случае в качестве каузального процесса в ПКР могли бы рассматриваться

история употребления определенного термина в определенном языке —например, русском;

тот процесс, результатом которого является нынешнее употребление определенного термина в определенном языке.

Однако для этих процессов, как правило, невозможно будет указать позицию каузального взаимодействия. Мы можем, предположительно, указать позицию появления термина ламбрекен в русском языке — в XVIII веке в результате пересечения с французским языком. Но для родовых терминов и вообще большинства слов языка такая задача намного сложнее. Она отнюдь не полагается безнадежной сама по себе — на сходной интуиции основана сравнительно-историческая лингвистика, предоставляющая теории огромной объяснительной силы, но было бы безнадежно, за редкими исключениями, пытаться уточнить эту позицию до онтологии индивидного события, вроде именования зверей Адамом.

В этой связи получает дополнительное прояснение проблема индивидуального языка. Как показали многочисленные дискуссии, то, что оспаривал Витгенштейн — не возможность индивидуального языка как такового, но возможность его публичной легитимации^>[77], или, точнее, возможность обоснования выражаемого его предложениями знания. В самой по себе идее индивидуального языка, который отличается от публичного принципиальным отсутствием предельных условий обоснованности употребления терминов, нет ничего невозможного — при условии, что мы объясним, каким же образом носитель индивидуального языка способен разделять с кем-то свои референции. ПКР дает такое объяснение: референции передаются при взаимодействии двух индивидуальных языков. (Разумеется, можно представить себе ситуацию передачи значения с несколькими участниками — например, в классе. Но в каждом случае ситуация может быть прослежена до конкретного взаимодействия двух идиолектов — учительницы и ученика А, учительницы и ученика Б и т.д.) Cама категория публичного языка оказывается для данного анализа избыточной, если мы заключаем об индивидуальном языке не как о системе, но как о процессе. Таким образом, в публичной легитимации индивидуального языка нет необходимости, так как ее ситуация достижима при некоторой рациональной последовательности индивидуальных легитимаций, из которых и состоит процесс обучения языку.

Итак, если в качестве каузального процесса нужного нам вида понят идиолект, то, имея

достаточные основания считать соответствующее индивидуальное полагание вида R_И1 = R_И2 (некоторая определенная референция в идиолекте обучающего тождественна некоторой определенной референции в идиолекте обучаемого) поддержанным объяснением и

хорошо поддержанный тезис о существовании конвенции по поводу референции в отношении R_И1,

мы не будем дальше колебаться в вопросе о выполнимости требования каузальности для маркера, который теперь представляет собой (поддержанное каузальным объяснением) индивидуальное полагание, что R_И1 = R_И2. Теперь у нас есть практически все необходимые нам компоненты для формулирования необходимого (среднего уровня) и достаточного условия референции. У нас есть два вида фактов, устанавливаемых относительно каких-либо двух индивидов обычными средствами, достаточно независимо от теории: это факт взаимодействия в инструктивной ситуации и факты, касающиеся особенностей употребления индивидами соответствующих терминов. Факты последнего вида свидетельсвуют о том, что предполагаемая референция термина ‘Т’ в его употреблении индивидом до инструктивного взаимодействия может быть выражена как “‘Т’ обозначает Д”, а после – либо так же, как и до, либо иначе (например, “‘Т’ обозначает Д*”). Все, что нам нужно – установить, является ли последующее употребление индивидом термина обусловленным инструктивным взаимодействием, т.е. каузальным, и соответственно, является ли какое-либо “‘Т’ обозначает Д*” (и коррелирующее с ним “Т = Д*”)^[78] обоснованным полаганием относительно данного индивида. Ключевой элемент здесь, как видно – факт инструктивного взаимодействия; он позволяет применить к двум идиолектам – соответственно, инструктируемого и инструктора – процедуру установления каузальной релевантности. Это значит, что наши выводы относительно того, что

(1) инструктивное взаимодействие вызвало соответствующее изменение в идиолекте инструктируемого и

(2) это изменение сохранилось на момент утверждения (или на некий специально обозначенный момент),

будут легитимированы в качестве выводов о каузальной обусловленности соответствующего изменения. Для того, чтобы утверждать (2), очевидно, необходимо зафиксировать несколько (сколько сочтем достаточным) релевантных взаимодействий (лучше инструктивного характера, но, по крайней мере, таких, которые могут быть охарактеризованы как трудные случаи с точки зрения индивидуации референта), сквозь которые тестируемое индивидуальное употребление термина проходит неизменным. (Хотя для этого может быть достаточно утверждать идентичность значимости термина на момент утверждения идентичности его значимости после соответствующего изменения – примем это в качестве своего рода минимального условия трансляции изменения.)

Теперь, если принять х и у в качестве индивидных переменных, >a — переменной для терминов, а обозначение ( t₁,…, t_n) – для последовательности координат (где n >³ 3)^[79], то можно попытаться представить условие каузальной релевантности двух индивидуальных способов употребления в символическом виде. Пусть ‘ K’ обозначает предикат: “имеет место каузальное взаимодействие между _ и _ относительно _ ”, где пробелы будут заполняться именами индивидов и термина, соответственно. Каузальное взаимодействие нужного нам вида – т.е. такое, которое является не только взаимодействием между двумя индивидами, но и таким взаимодействием относительно термина, что соответствующая семантическая характеристика этого термина, фиксируемая в последующем употреблении его соответствующим индивидом, является результатом этого взаимодействия — таким образом, будет иметь вид ‘ K( x, y, >a)’. Пусть ‘ I’ обозначает предикат: “имеет место инструктивное взаимодействие между _ и _ относительно _ с координатой _”, где пробелы будут заполняться, соответственно, именами индивидов, именем термина и координаты из множества ‘ t₁,…, t_n’ (обозначим ее ‘ t_k’). Далее, можно обозначить как R₁ и R₂, соответственно: “референт термина _ в употреблении _ с координатой _ описывается дескрипцией ‘Д’” и “референт термина _ в употреблении _ с координатой _ описывается дескрипцией ‘Д*’” – где пробелы заполняются именами, соответственно, термина, индивида и координаты, а Д № Д*; последнее означает только, что Д и Д* представляют собой разные последовательности знаков и что нет никакого достаточного основания полагать их синонимами относительно инструктора^[80]. Условие каузальной релевантности для двух индивидуальных способов употребления термина можно тогда записать так:

(C) (x)(y)(t₁, …, t_n)(>a )(I(x, y, >a , t_k) & R₁(>a , x, t_j) & R₂(>a , x, t_i) & (j < k < i) & R₂(>a , y, t_e) & R₂(>a , y, t_m) & (e < k < m)) ® K(x, y, >a ))

Вероятно, этот критерий нуждается в усилении в том, что касается предицирования R₁ и R₂: но здесь, предположительно, мы можем не рассматривать R₁(>a, x, t_j), R₂(>a, x, t_i), R₂(>a, y, t_e), R₂(>a, y, t_m) и т.п. строго как единичные события; принимаемый в качестве достаточного для атрибуции соответствующих свойств диапазон выборки индивидуальных употреблений термина до и после инструктивной ситуации вполне может определять, какому временному интервалу – сколь развернутой последовательности событий – ставить в соответствие релевантные координаты из диапазона ‘ t₁, …, t_n’.

Заметим, что в принципе нет необходимости специально включать в условие ( C) требование кореферентности терминов относительно их употреблений соответствующими индивидами непосредственно в инструктивной ситуации – совершенно необязательно, что инструктируемый в самой инструктивной ситуации вообще должен артикулировать термин, не говоря уже о том, чтобы делать это с той же референцией, в которую его данная ситуация призвана социализовать.

Само по себе условие ( C), очевидно, еще не может быть признано достаточным условием каузальной обусловленности употребления термина соответствующим индивидом. Достаточным в этом отношении такой критерий будет только в том случае, когда подобное условие выполняется также и относительно индивида, выступающего в ( C) в роли инструктора (такой у, что у употребляет термин >a после инструктивной ситуации I( x, y, >a, t_k) из (C) с той же референцией, что и до нее), т.е. когда его собственное употребление данного термина с данной референцией обусловлено его участием в другой релевантной инструктивной ситуации в качестве обучаемого. Иначе ничто не будет гарантировать нам, что его употребление термина в инструктивной ситуации I( x, y, >a, t_k) (после которой его употребление предполагается неизменным, а употребление того же термина инструктируемым – изменяющимся в соответствии с употреблением инструктора) будет идентично его предыдущим употреблениям этого термина, т.е. каузально обусловленным. Очевидно, что это, в свою очередь, будет предполагать референцию к выполнению другого подобного условия относительно другого инструктора и т.д. Однако, из этого не следует регресс в бесконечность, хотя бы в силу ограниченности коммуникативного сообщества. Совершенно не обязательно, что мы сможем охватить таким критерием всю каузальную структуру, обусловливающую референциальную значимость данного термина на некотором коммуникативном сообществе – т.е. проследить каузальные цепи до ситуации формирования КР; да это, видимо, и не нужно. Определенного объема такой системы референций может быть вполне достаточно для вывода о том, что имеет место КР и что, соответственно, все новые релевантные (т.е. с участием инструктора, чье употребление термина признается обусловленным этой КР) инструктивные взаимодействия могут рассматриваться с точки зрения каузальной релевантности уже даже не двух идиолектов, а идиолекта и КР. Кроме того, здесь могут приниматься во внимание определенные факты, устанавливаемые обычными способами, касающиеся таких характеристик некоторых инструкторов, которые позволяют с большим основанием считать их экспертами относительно значения данного термина (например, вследствие задействованности в специальном научном исследовании на релевантную тему или вследствие близких родственных связей с референтом, если термин – имя человека, и т.д.).

Таким образом, если мы принимаем условие быть каузальным процессом для обоих участников взаимодействия, то ситуация употребления языка в целом также может быть понята как процесс взаимодействия идиолектов и как каузальный процесс, так как каждая встреча с новым идиолектом, если она маркируется соответствующим образом в этом идиолекте, маркируется также и в общей референциальной конвенции появлением нового элемента — нового разделяющего эту конвенцию индивида. Референция к миру осуществляется при этом посредством опоры на другие референции той же системы, из которых и состоит каузальный процесс.

^[1] Следует различать онтологическую нейтральность и онтологическую независимость. Сомнительно, чтобы теория референции могла быть построена независимо от каких-либо вообще онтологических допущений – во всяком случае, какие-то лингвистические сущности (например, термины или высказывания) должны допускаться. В свою очередь, онтологическая нейтральность предполагает, что утверждения о референции и референциальной значимости не основываются на онтологических предпочтениях, ассоциированных с той или иной концептуальной схемой. Соответствовать этому требованию для теории референции означает, если воспользоваться весьма уместным здесь термином из языка феноменологии, «заключить в скобки» все имеющиеся и допустимые онтологические допущения (соответствующие, скорее, множеству варьируемых концептуальных схем, чем какой-либо одной), за исключением минимума необходимых для того, чтобы можно было говорить о референции или референциальной значимости вообще, с тем, чтобы не использовать их в качестве оснований теории. На деле, эта процедура, пожалуй, осуществима лишь в том случае, когда теория референции, по крайней мере, в том, что касается ее основоположений, уже сформирована до такой степени, чтобы можно было судить о необходимых условиях осмысленности того понятия референции или референциальности, которое предполагается объяснить. Тогда решение относительно того, какой онтологический минимум необходимо сохранить «за скобками» в качестве действующих предпосылок теории, окажется, фактически скорее результатом, нежели основанием соответствующего теоретизирования.

^[2] См . § 1.3 выше .

^[3] Quine W. V. O.. “Identity, Ostension and Hypostasis” — In: From a Logical Point of View, Harper & Row, Publishers, New York and Evanston, 1953, pp.65-68.

^[4] Ср ., например : Quine W.V.O. On what there is — In: From a Logical Point of View, Harper Torchbooks, p.12

^[5] Donnelan K. “Reference and Definite Descriptions”, in The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996, pp. 231-244.

^[6] Ibid., p. 233.

^[7] Ibid.

^[8] Ibid., p.239.

^[9] Спектр упоминаемых в литературе по этому вопросу интенциональных характеристик довольно таки широк: сюда включают индивидуальные мотивы или установки, а также желания, намерения, воления и др. Термины ‘мотив’ и ‘установка’ обычно употребляют в раширенном смысле, охватывающем различные виды нацеленности на решение задачи или достижение цели. Однако, существенным моментом в конструировании интенционального критерия значимости является различение когнитивного и собственно волящего или целенаправляющего элементов интенциональности. Поэтому мы в дальнейшем будем отдавать предпочтение термину ‘интенционально-пропозициональный комплекс’, чтобы подчеркнуть, с одной стороны, элемент мотивированности агента некоторыми своими представлениями, убеждениями, верованиями или полаганиями (последнему термину мы также отдаем предпочтение, считая его наиболее адекватным коррелятом английского ‘ belief’), а с другой – тот факт, что сам мотив может быть представлен в форме пропозициональной установки.

^[10] См .: Davidson, D. ‘Actions, Reasons, and Causes’ — Care and Landesman (е ds.), Readings in the Theory of Action. Indiana, 1968; ‘Mental Events’ — Foster and Swanson (е ds.), Experience and Theory, Amherst, 1970 и др .

^[11] Г.Х. фон Вригт, ‘Объяснение и понимание’ — Логико-философские исследования, М., «Прогресс», 1986, стр.138.

^[12] Ibid., стр .146.

^[13] Ср ., например : Melden A. I. Free Action. London, 1961, p.53.

^[14] Т.е. утверждения, в которых эти дескрипции стоят в позиции предикатов, не противоречат одно другому и связаны каким-либо отношением логического следования.

^[15] Ср.: Д. Дэвидсон, «Материальное сознание» / Аналитическая философия, стр.134.

^[16] Ср .: D. Davidson, “Mental Events” / N. Block (ed.), Readings in Philosophy of Psychology, Vol. 1, Harvard University Press, 1980, pp.114-116.

^[17] Ibid., p.111.

^[18] Сходный случай представляет собой, вероятно, и атрибуция интенции указать на того, кого называют именем ‘Джонс’.

^[19] Крипке также говорит об интенции употреблять термин с прежней референцией как об условии принадлежности данного употребления к данной каузальной зависимости, а следовательно можно трактовать интенциональный критерий в таком применении как условие поддержания каузальности вообще. Это делает затруднительным решение вопроса, считать ли использование Крипке этого критерия широким или узким. Узким использованием считалось бы такое, при котором интенциональность привлекается для объяснения, а не с целью устранения, референции. Скорее всего, редукция референции не входила в планы Крипке, но отсюда еще не следует, что тот способ, каким он привлек интенциональный критерий, не порождает угрозы такой редукции. С другой стороны, использование этого критерия, скажем в версии каузальной концепции Г. Эванса, во всяком случае, более широкое. См. выше § 2.3.2.

^[20] Putnam H. “Meaning and Reference” / The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996.

^[21] Ibid., p.288.

^[22] Здесь, разумеется, лишь в смысле термина, способного выполнять в рамках соответствующей ситуации – судебного процесса – ту же указательную функцию, что и соответствующее имя. Очевидно, что эта ситуация – из тех, в которых имеются предпосылки для того, чтобы стать ситуацией «первокрещения» для терминов подобных дескрипции ‘убийца Смита’.

^[23] Сами предложения вида ‘Джонс – убийца Смита’ мы, при этом, вполне можем расшифровывать как предикации, с точки зрения презумпции правильной логической формы. Однако, для нас важно, что они выполняют функцию тождеств применительно к способам употребления или, иначе, характерам значимости соответствующих терминов, которые при этом предполагаются не перефразируемыми.

^[24] Возможно, однако, что условие фиксируемости референта не иначе, как с привлечением определенных дескрипций, заслуживает того, чтобы его полагать более однозначным образом.

^[25] Очевидно, таких, которые бы повлияли на способность данного индивида согласовано с данным локальным коммуникативным сообществом индивидуировать данный объект или объекты.

^[26] Здесь, пожалуй, можно согласиться, что указание на объект – прагматическая характеристика – может быть конститутивна по отношению к референции: но только в качестве (возможного) мотива первоначальной корреляции, т.е. такого ситуативного обстоятельства, в сохранении которого в последующих, реализующих эту корреляцию, ситуациях употребления термина нет никакой необходимости.

^[27] Последнее обозначение, вероятно, предпочтительнее, если важно избегать ассоциаций с сообществом экспертов от науки как с исключительным контекстом устойчивости референции.

^[28] Они не эквивалентны с прагматической точки зрения, поскольку условия истинности одного и второго в специальном контексте вполне могут быть взаимно независимыми.

^[29] В некоем строгом смысле эти высказывания, конечно, могут быть признаны в этом отношении ложными или – сокращенными формулировками; но здесь истинность относительно референта предполагает, что, если, конечно, КР содержит такие регулятивы, которые ставят индивидуацию одного объекта – Джонса – от индивидуаций других объектов – изображений Джонса, к примеру – что индивидуация требуемого вида (Джонса) может быть осуществлена за счет связывания местоимения с соответствующим термином в специальном контексте. Относительно инструктивных ситуаций, в которых функция подобных высказываний, скорее – не указание на объект как таковое, а именно правильная интерпретация опыта, достигаемая, скажем, как результат отождествления какого-либо свойства наблюдаемого фрагмента реальности с тем или иным атрибутом референта термина (Джонса), установленным дескриптивно, такая успешность может означать элемент обучения референциальному значению термина.

^[30] Крипке С. “Загадка контекстов мнения” / Новое в зарубежной лингвистике, выпуск 18, М., “Прогресс”, 1986, стр.218-231.

^[31] Что касается несомненности, то эта характеристика вообще, скорее всего, не релевантна задаче, поскольку мы вовсе не хотим отождествить обоснованность полагания с его несомненностью: в разных ситуациях агент может сомневаться, и в разной степени, в тех или иных своих полаганиях, не, если сомнение не приводит его к отказу от них, то, в нашем случае, это должно означать, что он продолжает разделять соответствующую конвенцию и, стало быть, обоснованность соответствующих полаганий остается не затронутой индивидуальными сомнениями.

^[32] Учитывая это различие, мы далее будем говорить о контекстах пропозициональных установок как об интенсиональных контекстах, не подразумевая при этом, что ‘интенсиональный’ значит то же, что и ‘референциально непрозрачный’.

^[33] Нас, конечно, интересует в первую очередь семантическая связь: что делает термины референциальными – если принять пропозициональную интерпретацию контекста полаганий, то значимость термина, в конвенциональном смысле, должна будет определяться какими-то другими конвенциями, регулирующими применимость данного термина в данном специальном контексте индивидуации и его устойчивую связь с этим контекстом. Конечно, что-то подобное, скорее всего, происходит и в случае КР, поскольку связь термина с объектом или объектами в мире как-то устанавливается и согласованная индивидуация играет здесь не последнюю, если не существеннейшую, роль; отличие, однако, состоит в том, что дескриптивный – транслируемый – элемент предполагается так же исходно связываемым с объектами и с термином, и устойчивость связки термин-дескрипции определяет устойчивость КР, тогда как предполагать в качестве базисной конвенцию относительно индивидуации значит, пожалуй, предполагать, что определяющим в отношении ее устойчивости может быть только устойчивость общности методов индивидуации. Безотносительно к вопросу о том, как такая общность может сохраняться на межъязыковом пространстве, очевидно, что такой подход в любом случае предполагает широкую варьируемость терминов – своего рода инструментализм – и, соответственно, дает простор редукции терминов как референциально значимых единиц. Разумеется, приоритет одного языка относительно референциальной значимости терминов не предполагает, с другой стороны, что КР не может распространяться за пределы одного языка или пополняться иноговорящими агентами: для этого, однако, должны выполняться дополнительные условия, позволяющие говорить о переводимости релевантных элементов соответствующих идиолектов относительно инструктивных взаимодействий.

^[34] См. Г. Фреге, “Смысл и значение”. Существует также точка зрения, что позиция Фреге может быть понята таким образом, что придаточные предложения в рассматриваемых контекстах обозначают не свой обычный смысл, а самих себя – см., например: D. Kaplan, “ Quantifying In” / The Philosophy of Language; однако, трудно сказать, насколько такая трактовка оправдана.

^[35] Kripke, Naming and Necessity, Blackwell, Oxford, 1980, p.79: решение Крипке состоит в том, чтобы различить такие характеристики как ‘фиксировать референцию имени’ и ‘давать значение имени’, которые в теории Фреге отождествлены, что выражается в том, что Фреге определяет смысл как способ данности значения. Имя ‘Аристотель’, согласно Крипке, есть «жесткий десигнатор», обозначающий одного и того же индивида “во всех возможных мирах”, независимо от того, с помощью каких дескрипций (смыслов) фиксируется референт этого имени.

^[36] Ср .: Engel P. The Norm of Truth, pp.167-168.

^[37] Ср .: Evans G. The Varieties of Reference. Blackwell, Oxford, 1982, ch.1, 6, 7.

^[38] См . Engel P. The Norm of Truth, p.178.

^[39] С точки зрения теории дескрипций Рассела, вариантов, соответствующих de re интерпретации (1), может быть по крайней мере два: ‘Один и только один х есть Дед Мороз (или Дедморозит) и Петя верит, что х приносит подарки’ или ‘Есть только один х такой, что Петя верит, что х есть Дед Мороз (Дедморозит) и что х приносит подарки’. В первом случае высказывание должны быть признаны просто ложными (вследствие ложности первого элемента конъюнкции); но (1) при этом вполне может быть истинным, так что весьма проблематично, исходя из этого, заключать соответствует ли такой тип парафраза правильной логической форме (1). Во втором случае высказывание, очевидно, может быть истинным, но не относительно чего-либо, что могло бы предполагаться в качестве референта термина ‘Дед Мороз’. Тогда на роль правильного парафраза следовало бы претендовать, скорее, высказыванию: ‘Существует единственный х такой, что х не является Дедом Морозом и Петя верит, что х есть Дед Мороз (Дедморозит) и что х приносит подарки’. Но, все-таки не исключено, что содержание полагания, которое следовало бы удержать парафразу, состоит именно в том, что Петя верит в несуществующего Деда Мороза, а не в то, что кто-то другой, существующий, является Дедом Морозом.

^[40] В работе Principles of Mathematics (1903); сам термин ‘единичная пропозиция’ введен в философскую литературу Д. Капланом: Kaplan D. ‘ Demonstratives’, mimeo, UCLA, 1977.

^[41] См . Quine, W. V., “Quantifiers and Propositional Attitudes” / The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996.

^[42] Ibid., pp.334-335. В кавычках тогда должно стоять предложение того языка, на котором говорит агент, тогда как пропозициональная установка целиком формулируется на языке атрибутирующего. Т.о. для случая разных языков требуется тождество значений соответствующих двух предложений разных языков, чтобы говорить об эквивалентности двух контекстов.

^[43] В статье “On Saying That” / The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996.

^[44] См . Engel P. The Norm of Truth, p.174.

^[45] Davidson D. “On Saying That” / The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996, рр.344-345.

^[46] См. выше, сноска 139.

^[47] Это можно было бы понимать как элемент парафраза в том отношении, что ‘А (обоснованно) полагает, что р’, расшифровываемое как ‘А (обоснованно) полагает, что х полагает, что q’, где q – содержание атрибутируемого полагания, принимается как равнозначное конструкции ‘А (обоснованно) атрибутирует х полагание, что q’, если не обращать внимание на тот факт, что единственной причиной для такого «парафраза» является необходимость как-то подчеркнуть различие между двумя значениями ‘полагает, что’ – в одном случае оно выражает отношение, во втором – скорее, предикат. Решения проблем не ставяться в зависимость то этой предполагаемой равнозначности и, если отбросить соображения удобства, то ею вообще можно пренебречь.

^[48] Наши претензии не распространяются здесь на предписание такого расширения контекста в качестве общего метода обхождения даже с контекстами полаганий, тем более, с пропозиционаьлными установками вообще: нас интересуют лишь полагания, касающиеся референциальных составляющих идиолектов, и только на них в приоритетном порядке распространяются приводимые соображения.

^[49] Под “непосредственной” зависимостью здесь понимаются те виды зависимости, которые предполагает принцип композициональности Фреге; зависимости другого типа, которые можно, соответственно, назвать косвенными, должны, вероятно, сохраняться. Так, если q содержит противоречие, то это, скорее всего, определенным образом повлияет на оценку истинности предикации соответствующего полагания относительно какого угодно агента – а именно, мы будем склонны искать и находить основания не атрибутировать индивиду таких полаганий. То же, вероятно, относится и к полаганиям, содержащим определенного вида референции к тем или иным ситуативным обстоятельствам: например, ‘А полагает (в момент t), что он ничего не полагает в момент t)’.

^[50] Упоминание источников, в принципе, может потребовать не меньшего, если не большего расширения контекста за счет упоминания авторов свидетельств, на которые источники опираются, авторов самих источников и др., исключая, возможно, лишь те случаи, когда свидетельства настолько общепризнанно авторитетны, что могут упоминаться как анонимные и без ссылок на какие-либо подкрепляющие их достоверность факты.

^[51] Вследствие как минимум громоздкости конструкций, а возможно, и угрозы необходимости расширения контекста ad infinitum.

^[52] Чтобы приблизить эту ситуацию по степени давления на решение индивида ко второй, допустим, что в выводе участвуют такие полагания, как ‘Есть время посидеть, расслабиться с друзьями’, ‘Я устал, если не разгрузиться, может что-нибудь нехорошее случиться’, ‘Водка, выпиваемая в хорошей компании – хорошее средство разгрузки’, ‘Если не выпить с друзьями – они могут расстроиться’ или ‘Мое настроение не будет соответствовать их хорошему настроению, если я буду трезв, а они слегка навеселе – и мне будет не по себе, и им’ и тому подобные.

^[53] ‘>a = >b’, ‘ bB^m( P>a)’ и ‘ P>a’, соответственно, правильнее было бы, возможно, отвести место инжних индексов при В, поскольку они специфицируют значение ‘ q’ в каждом случае; но это здесь уже не имеет принципиального значения.

^[54] И даже, не исключено, что – не экстенсиональная, т.е. такая, которая не обязательно предполагает кореференциальность.

^[55] '> Ср. вывод вида: ‘Петя полагает, что учитель Александра Македонского написал Метафизику. Учитель Александра Македонского – это Аристотель. Следовательно, Петя полагает, что Аристотель написал Метафизику’ – невыводимость такого следствия из таких посылок основывается, очевидно, на том, что: мы – атрибутирующие Пете полагания – считаем, что 1) учитель Александра Македонского – это Аристотель и 2) Петя не полагает, что учитель Александра Македонского – это Аристотель.

^[56] См. в этой связи: G. Evans. “The Causal Theory of Names” / The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996, p.281.

^[57] Putnam H. The Meaning of Meaning. — In: Putnam H. Mind, Language and Reality. Vol. 2. Cambridge Mass., 1975. Pp. 215-271; Putnam H. Representation and Reality. Cambridge Mass., 1988.

^[58] Salmon W. Causality and Explanation, (N.Y. - Oxford, 1998).

^[59] Для этого оно должно отвечать требованию непрерывности, что само по себе делает аналогию достаточно проблематичной, но, по крайней мере, можно надеяться на преодоление этой трудности; вернемся к этому ниже.

^[60]См . van Fraassen B. The Scientific Image. Ox., 1980. P. 14.font-family:

^[61] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М ., 1998. С . 132-139.

^[62] Resс her N. The Coherence Theory of Truth, p. 181.

^[63] Salmon W.Scientific Explanation: Three Basic Concepts', in: Causality and Explanation.

^[64] Ср. с проблемой границ охвата, как она поставлена, например, Куайном: Word and Object в §29: Ambiguity of Scope.

^[65] Оно будет, фактически, иметь примерно такой вид: 1. Все О получают свойство с будучи помещены в условия С; 2. Объект о принадлежит классу О; 3. Объект о демонстрирует свойство с; 4. Следовательно, о был помещен в условия С; 5. Следовательно, нахождение о в условиях С – причина обладания о свойством с.

^[66] Эпистемическая зависимость, конечно, ближе к логической, чем собственно номической, связи; но ее роль в каузальном объяснении данного вида можно обозначить как номологическую, во-первых, вследствие того, что часто такие эпистемические зависимости устанавливаются в контексте именно научного дискурса, а во-вторых – чтобы подчеркнуть дедуктивно-номологический характер, который тогда может приобрести каузаьлное объяснение.

^[67] А основания для такой атрибуции – никак не меньшие, чем основания атрибуции непрерывности любому физическому процессу, принятому в качестве парадигмального случая каузального процесса.

^[68] Здесь можно, конечно, пытаться проводить различие по границе между объектом и свойством, понятым диспозиционально, но тогда возникнет необходимость принимать в расчет принципиальную возможность представления любого объектного целого как диспозиции – например, быть фиксируемым в виде однотипных феноменальных признаков; это практически сводит попытку на нет.

^[69] Так, описывая в русском языке форму столам, мы можем просто констатировать, что она составляет часть форм, связываемых в единой парадигме с формой стол, выражает значение дательного падежа множественного числа существительных, содержит два элемента — корень и флексию и употребляется параллельно формам окнам, стенам и т. п. Но мы можем подойти к этой форме по-иному, допустив, что она реализует значение дательного падежа множественного числа от формы стол, что она образуется путем присоединения флексии к корню и что, таким образом, она представляет собой результат процесса преобразования последовательности (СТОЛ) + (дат. п. мн. ч.) в стол-+-ам → столам. Точно так же форму типа трубочист мы можем рассматривать либо как готовое сложное слово на том основании, что оно включает две полнозначных единицы, либо как сложную единицу номинации, возникающую на основе синтаксического сочетания чистить трубы или даже высказывания Он чистит трубы и, следовательно, как результат преобразования исходного высказывания в однословное наименование.

^[70] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М., 1998. С. 132-139.

^[71] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М., 1998. С. 158.

^[72] Winograd Т. Understanding Natural Language. Academic Press, N.Y., 1972; Winograd T. Language as a cognitive process. V.I. Syntax. Reading, 1983.

^[73] См . Fodor J., LePore E. Holism: A Shopper's Guide. Blackwell, Ох . - Cambridge Mass., 1992. Рр. 181-182. См. также § 2.5.3 выше.

^[74] Winograd T. A Procedural Model of Language Understanding — In: Schank, Coldby (eds.) Computer models of thought and language, 1973.Р.167.

^[75] Конечно, можно представить себе, что в результате взаимодействия изменения произошли в обоих процессах. Допустим, что мне каким-то образом удалось убедить жену, что ламбрекен — это ископаемая рыба, а отвороты занавесок называются каннелюрами, и с тех пор она употребляет эти референции таким образом, но я в глубине души осознаю ее правоту и сам на стороне называю отвороты занавесок ламбрекенами. Но в таком случае относительно термина ламбрекен будут иметь место два каузальных взаимодействия.

^[76] Wilks Y. Some thoughts on procedural semantics. — In: Lehnert W. G., Ringle M. (eds). Strategies for natural language processing. Hillsdale, 1982. Р. 502 .

^[77] См.: Черняк А.З. Проблема оснований знания и феноменологическая очевидность. М., 1998. С. 108-130.

^[78] Первое относится к условиям референциальности термина – совершенно необязательно, очевидно, чтобы о любом разделяющем соответствующую КР можно было утверждать, что среди его обоснованных полаганий есть такое; второе, напротив, должно отвечать как раз этой характеристике – быть обоснованно атрибутируемым индивиду в качестве его обоснованного полагания.

^[79] Собственно та последовательность, которая нас здесь интересует – это последовательность всех хронологизируемых событий от исторически первого устанавливаемого релевантными (или дозволенными) средствами до момента высказывания («по настоящий момент»); но здесь, по-видимому, вполне можно обойтись без указания на временной характер этой последовательности, достаточно того, что это какая-то последовательность, относительно которой мы можем сравнивать события – хотя, разумеется, интуитивно верным результатом этого сравнения будет вывод о предшествовании одних другим.

^[80] Случаем обучения референции термина ведь можно считать и такой, когда обучаемый знает что референт описывается некой дескрипцией, которая является с точки зрения обучающего частью правильного описания референта, и узнает в инструктивной ситуации недостающую часть. В определении, которым пользуется обучающий, эти части могут быть соединены дизъюнкцией и, таким образом, обе дескрипции – и та, которой владел обучаемый до инструктивной ситуации, и та, которой он не владел – могут быть истинными относительно референта термина, относительно обучающего. Тогда ситуация обучения представляет собой то, что можно назвать дополнением знания обучаемого о референте до полного определения (в том случае, разумеется, когда обучение осуществляется в рамках соответствующей КР). Возможно, правильным подходом в этом случае будет считать всю последовательность событий обучения вплоть до формирования полного определения референта инструктивной ситуацией в некоем широком смысле и всю эту последовательность в совокупности ставить в соответствие координате t_k, предполагая каузальную роль этой последовательности, описываемой как единое инструктивное взаимодействие (в конце концов, мы вправе рассматривать любое событие также и как последовательность других событий).

Заключение

Нашей целью в этом исследовании было показать, почему теория референции может являться удовлетворительной теорией значения и какой она должна быть, чтобы предоставлять философскую теорию феномена референциальности. Для этого нам следовало выяснить, какие элементы она должна в себя включать с наибольшей вероятностью и — в каком наиболее адекватном задаче сочетании.

Мы начали с того, что исследовали предпосылки выделения онтологически корректных критериев референциальности. Основной нашей темой здесь стал ответ на вопрос: каким образом может быть оптимально обосновано соответствие принципа онтологической отосительности требованию онтологической нейтральности? Решение Куайна состояло в том, что при подстановочной интерпретации экзистенциального квантора не принимаются никакие онтологические обязательства per se; просто определить класс подстановок и дать подстановочное определение истинности не означает непременно принимать те или иные онтологические обязательства, но при этом и не устраняется возможность принятия таких обязательств — тогда никакой аргумент не угрожает возможности использования подстановочной квантификации онтологически нейтральным способом. Однако, поскольку р еференциальные системы описания имеют четко очерченную онтологию, то вопрос об интерпретации семантического аппарата отсылает нас здесь к признанию связи успешности референции с истинностью референциальных высказываний. Мы рассмотрели релевантное для выполнения требования онтологической нейтральности различение метафизического и истинностного реализма, а также ряд связанных с ним различений, и показали, что принятие истинностного реализма (если бы оно нам потребовалось) не влечет за собой принятие реализма метафизического, поэтому у нас должна быть возможность решать проблемы референции в пределах достаточно чистой онтологии. Следовательно, в пределах теории референции мы можем отклонить требование, согласно которому логическая форма предложений должна быть дана в терминах объектной квантификации, но тем не менее предоставить теорию прямых содержательных отношений онтологии и языка ее описания.

Затем мы исследовали собственно критерии референциальности. Выделение отдельных критериев явилось во многих случаях достаточно сильной абстракцией в силу их взаимного пересечения и взаимной зависимости: одни критерии нуждаются в поддержке других, которые, в свою очередь, нуждаются в дополнительном обеспечении необходимости связей в фактическом мире согласно третьим критериям. Объемлющим в этой связи выступает критерий поддержки системой референций, поскольку он включает в себя остальные, в том числе и не анализировавшиеся здесь, т.е., вообще говоря, все возможные критерии, и в этом отношении только о критерии поддержки системой референций можно говорить как о достаточном. Истинность пропозиций, согласно этому критерию, будет когерентной истинностью.

Тот вариант теории, который здесь был предложен, включает в себя как дескриптивный, каузальный, номологический, так и конвенциональный и процессуальный элементы. При этом мы исходили не из собственно холистического принципа, но скорее из принципа достаточного основания: мы предполагали, что определенная (более или менее сложная) теория, сочетающая необходимые элементы определенным образом, может быть достаточной для объяснения референциальности и что при таком сочетании элементов понадобится более простая теория, чем при другом.

Но, быть может, положительный ответ на вопрос о достаточном основании — вообще не более, чем иллюзия? В конце концов мы всегда можем представить предмет изучения так, что никакой наличной теории не будет достаточно для его объяснения. В этом — сила скептицизма.

Скептицизм по поводу обсуждаемой теории был бы основан на двух главных положениях:

1) принципиальная преобразуемость в дисконтинуальный, дискретный вид любой постулируемой континуальности, непрерывности взаимодействия и

2) индуктивность значительного числа теоретических выводов.

Обращение к статистическим методам также не спасает от скептицизма. Но это — один из способов показать, что и претензии скептицизма зависят от претензий критикуемой теории. Если теория претендует на высочайшую степень истинности или обоснованности, то скептическая позиция в отношении нее так же высоко претенциозна. Если не трактовать ложность интуиционистски, то скептическая позиция в отношении теории в таком случае практически равнозначна утверждению ложности этой теории. Явное использование статистических результатов, между тем, выражает более умеренные претензии и, соответственно, куда менее угрожающей выглядит скептическая позиция по отношению к такой теории. С другой стороны, скрытое использование таких данных, как в случае индуктивного вывода, с сохранением претензий на необходимый статус постулируемых истин (или чего-то столь же высокого) легко дискредитируется одним только указанием на несоответствие между претензиями теории и познавательным статусом тех или иных используемых методов.

Сам скептический вывод так же индуктивен или является обобщением контрфактических положений, т.е. сам подвержен скептицизму; и если претензии скептицизма в отношении теории высоки (равносильны утверждению ее ложности), то таковы же должны быть и претензии скептицизма в отношении скептической позиции в отношении теории. Но в случае, когда теория эксплицитно апеллирует к одному критерию как к достаточному условию референциальности, то скептическая позиция может ограничиться малым: указанием на имплицитные предпосылки, апеллирующие к другим критериям, не эксплицированным или не эксплицированным должным образом в теории, или — на недостаточность предложенного основания. Здесь нет нужды в утверждении ложности теории, но скептическая задача успешно решается. Между тем такой позиции нелегко опровергнуть теорию, эксплицитно апеллирующую к достаточно большому количеству критериев: такая теория, во-первых, в меньшей степени подвержена критике от имплицитных предпосылок, и во-вторых, обладает гораздо большей гибкостью в отношении корректировок, поскольку позволяет производить корректировку не за счет введения новых элементов в состав теории, а за счет реструктурирования наличного состава для достижения нового, более удачного сочетания. Акцент достаточности при этом может переносится с одного элемента или сочетания элементов на другой или другое. То же самое — при интуиционистской трактовке ложности, когда утверждать, что теория ложна, значит обосновать ее ложность: если с теориями, эксплицитно апеллирующими к одному элементу, это достаточно легко проделать одним из двух указанных способов, то — не так обстоит дело с комплексными теориями. В этом смысле справедливо будет утверждать, что умеренная комплексность (не в противовес критерию простоты, а скорее — в дополнение) семантической теории — залог ее успешности в решении вопроса о достаточном основании.

С помощью критерия поддержки системой референций — объемлющего критерия, который может включать в себя другие критерии референциальности как частные случаи — схватывается важнейшая для теорий значения интуиция о том, что ситуация действительного использования знаков естественного языка имеет форму ситуации существования соглашения об их использовании. Чтобы референт термина мог считаться определенным, члены языкового сообщества должны разделять некую конвенцию, в рамках которой определенные способы индивидуации связывают термин с объектами в мире и с опытом индивидов. Теория процессуально-каузальной референции дает объяснение, каким образом устанавливается и поддерживается языковая конвенция: референции передаются при взаимодействии двух индивидуальных языков и в итоге осуществляются посредством опоры на другие референции той же системы, из которых состоит каузальный процесс. Рассмотрение индивидуального языка как процессуально понимаемого идиолекта позволяет построить такое понятие каузальной релевантности, использование которого в каузальной теории референции дает возможность развивать онтологически нейтральную содержательную теорию значения.

Онтологическая нейтральность референции при конвенциональном подходе обеспечивается тем, что выполнение условия референциальности для терминов признается возможным только как действие в соответствии с неким молекулярным блоком однотипных конвенций. Никакая научная картина мира или онтология в более общем смысле слова не допускаются здесь в качестве прямых номических детерминант референций: они могут определять референции новых терминов (например, если конвенция заключается учеными по поводу обозначения нового установленного факта или обнаруженного феномена) – изменять референциальную структуру идиолектов вовлеченных в соответствующую конвенцию индивидов – но лишь постольку, поскольку возможность такого влияния на содержание конвенции обеспечивается другими референциальными общностями.

Методологическое требование онтологической нейтральности в рамках ПКР выполняется еще более прямо: зная онтологические предпочтения индивида, мы, согласно этому подходу, можем заключать о наличии только тех вещей, которые соответствующие термины идиолекта этого индивида имели бы в качестве своих референтов, если бы у нас имелись дополнительные основания полагать их референциальными терминами. Но именно эти дополнительные основания – конвенционально-каузального вида — позволяют говорить о том, что индивиду действительно сопоставима такая онтология в качестве объектного поля референциальной части его идиолекта. В этом отношении ПКР всего лишь позволяет эксплицировать основания онтологической нейтральности: когда, при каких условиях, вывод о референциальной части — и, соответственно, о референциальном составе – идиолекта (и, соответственно, языка, к разговору о котором мы можем перейти в терминах пересечений идиолектов) не будет с необходимостью вовлекать онтологические предпосылки в виде таких же предложений, что и те, что выводимы из семантических характеристик соответствующих терминов. Так, если из знания о том, что референт термина ‘Т’ есть Т, может следовать вывод о том, что всякий, знающий референт термина ‘Т’ и употребляющий последний референциально, допускает Т как часть своей онтологии, то онтологически нейтральный критерий референциальности не должен допускать, чтобы положение о Т как части индивидуальной онтологии фигурировало в качестве предпосылки в выводе о референциальности ‘Т’ — и это условие выполнимо в ПКР. Поэтому хотя убийство Смита и нельзя не признать ритуальным, исторически оно предстает оправданным и классово справедливым.

М.В.Лебедев, А.З.Черняк

ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ РЕФЕРЕНЦИИ.

Введение

1. Референция и содержание мира

1.1. Указание на объект

1.1.1. Указание с помощью определенных дескрипций

1.1.2. Индивидуальные и общие имена

1.1.3. Референциальная непрозрачность

1.1.4. Каузальная референция

1.2. Принцип онтологической относительности

1.2.1. Внутренние и внешние вопросы существования

1.2.2. Относительность интерпретации теории

1.2.3. Объектная и подстановочная интерпретации квантора существования