Скачать 40.07 Кбайт
Мысли к истолкованию природы
В математике синтетическим или аналитическим путем мы всегда находим промежуточные положения, которые отделяют основное свойство кривой от самой отдаленной ее особенности.
XLVI. Существуют обманчивые явления, которые на первый взгляд будто бы опрокидывают систему, но, если их лучше изучить, служат ее подтверждением. Эти явления — истинное наказание для философа, в особенности когда он предчувствует, что природа ему навязывает их и что она ускользает от его догадок благодаря какому-то необычному и тайному механизму. Этот затруднительный случай будет иметь место всегда, когда явление окажется результатом многих причин, действующих согласованно или в противоположных направлениях. Если они действуют совместно, то количество явлений будет слишком большим в сравнении с выдвинутой гипотезой; если они будут противоположны, это количество окажется слишком незначительным. Порой же это количество будет равно нулю; тогда явление исчезнет, и чему тогда приписать это капризное молчание природы? Догадываемся ли мы о причине этого явления? От этого мы вряд ли продвинулись бы вперед. Надо потрудиться над разделением причин, надо разложить результат их действий и свести очень сложное явление к явлению простому или, во всяком случае, обнаружить сложность причин, их связь или их противоположность с помощью какого-нибудь нового опыта. Это очень тонкое дело, иногда невозможное. Тогда система становится шаткой, философы разделяются: одни продолжают за нее держаться, других увлекает опыт, который представляется противоречащим ей; споры продолжаются до тех пор, пока проницательность или случай, постоянно приносящий что-то новое и более плодотворный, чем проницательность, не устранит противоречие и почти отвергнутые идеи не окажутся вновь в чести.
XLVII. Следует предоставить опыту свободно развиваться; показывать опыт лишь с той стороны, которая подтверждает, и скрывать противоречащую сторону — это значит держать опыт в плену. Плохо не то, что имеешь идеи, а то, что позволяешь им ослеплять себя, когда производишь опыт. Строги к опыту лишь в том случае, когда результат противоречит системе. Тогда не упускают из виду ничего, что может изменить облик явления или язык природы. В противоположном случае наблюдатель снисходителен: он поверхностно рассматривает обстоятельства;
он и не думает спорить с природой; он верит ей с первого слова; он не подозревает, что могут быть двусмысленности. Следовало бы сказать ему: “Твое дело — вопрошать природу, а ты заставляешь ее лгать или боишься ее собственных объяснений”.
XLVIII. Если идти по плохой дороге, то, чем быстрее идешь, тем легче сбиваешься с пути. А как вернуться обратно, пройдя огромное пространство? Истощившиеся силы не позволяют этого. Тщеславие бессознательно сопротивляется; слепая привязанность к определенным принципам придает всему окружающему облик, извращающий предметы. Видишь их уже не такими, каковы они в действительности, а такими, какими им следовало бы быть. Вместо того чтобы менять понятия о вещах, кажется, ставят цель подогнать вещи под свои понятия. У философов эта страсть больше всего свойственна тем, кто слепо следует своему методу. Как только такой философ в своей системе поставил человека во главе четвероногих, он рассматривает его в природе лишь как четвероногое животное. Напрасно высший разум, которым он одарен, громко протестует против этого наименования его животным; напрасно его телосложение противоречит определению его как четвероногого; напрасно природа обращает его взоры к небу: предубеждение системы пригибает его тело к земле. Согласно этому предубеждению, разум есть лишь более совершенный инстинкт; в силу этого предубеждения всерьез настаивают на том, что, когда человек намеревается превратить свои руки в ноги, он не может этого сделать только потому, что он потерял привычку.
XLIX. Поскольку диалектика некоторых систематизаторов слишком своеобразна, необходимо дать ее образчик. Согласно Линнею, человек не есть ни камень, ни растение; следовательно, это животное. У него не одна опора (движения); значит, это не червь. Он не насекомое, раз у него нет усиков. У него нет плавников; следовательно, это не рыба. Не птица, так как у него нет перьев. Что же такое человек? У него рот четвероногого животного. У него четыре ноги: две передние служат ему для хватания, две задние — для ходьбы; следовательно, это четвероногое животное. “Правда,— продолжает систематизатор,— исходя из моих естественнонаучных принципов, я никогда не мог отличить человека от обезьяны; ведь существуют обезьяны, у которых меньше шерсти, чем у некоторых людей; эти обезьяны ходят на двух ногах и пользуются своими ногами и руками подобно людям. Речь же для меня — не отличительный признак; согласно моему методу, я принимаю только такие признаки, которые зависят от числа, фигуры, пропорции и положения”. “Следовательно, ваш метод плох”,— возражает логика. “Следовательно, человек есть животное о четырех ногах”,— заявляет натуралист.
XLVI. Существуют обманчивые явления, которые на первый взгляд будто бы опрокидывают систему, но, если их лучше изучить, служат ее подтверждением. Эти явления — истинное наказание для философа, в особенности когда он предчувствует, что природа ему навязывает их и что она ускользает от его догадок благодаря какому-то необычному и тайному механизму. Этот затруднительный случай будет иметь место всегда, когда явление окажется результатом многих причин, действующих согласованно или в противоположных направлениях. Если они действуют совместно, то количество явлений будет слишком большим в сравнении с выдвинутой гипотезой; если они будут противоположны, это количество окажется слишком незначительным. Порой же это количество будет равно нулю; тогда явление исчезнет, и чему тогда приписать это капризное молчание природы? Догадываемся ли мы о причине этого явления? От этого мы вряд ли продвинулись бы вперед. Надо потрудиться над разделением причин, надо разложить результат их действий и свести очень сложное явление к явлению простому или, во всяком случае, обнаружить сложность причин, их связь или их противоположность с помощью какого-нибудь нового опыта. Это очень тонкое дело, иногда невозможное. Тогда система становится шаткой, философы разделяются: одни продолжают за нее держаться, других увлекает опыт, который представляется противоречащим ей; споры продолжаются до тех пор, пока проницательность или случай, постоянно приносящий что-то новое и более плодотворный, чем проницательность, не устранит противоречие и почти отвергнутые идеи не окажутся вновь в чести.
XLVII. Следует предоставить опыту свободно развиваться; показывать опыт лишь с той стороны, которая подтверждает, и скрывать противоречащую сторону — это значит держать опыт в плену. Плохо не то, что имеешь идеи, а то, что позволяешь им ослеплять себя, когда производишь опыт. Строги к опыту лишь в том случае, когда результат противоречит системе. Тогда не упускают из виду ничего, что может изменить облик явления или язык природы. В противоположном случае наблюдатель снисходителен: он поверхностно рассматривает обстоятельства;
он и не думает спорить с природой; он верит ей с первого слова; он не подозревает, что могут быть двусмысленности. Следовало бы сказать ему: “Твое дело — вопрошать природу, а ты заставляешь ее лгать или боишься ее собственных объяснений”.
XLVIII. Если идти по плохой дороге, то, чем быстрее идешь, тем легче сбиваешься с пути. А как вернуться обратно, пройдя огромное пространство? Истощившиеся силы не позволяют этого. Тщеславие бессознательно сопротивляется; слепая привязанность к определенным принципам придает всему окружающему облик, извращающий предметы. Видишь их уже не такими, каковы они в действительности, а такими, какими им следовало бы быть. Вместо того чтобы менять понятия о вещах, кажется, ставят цель подогнать вещи под свои понятия. У философов эта страсть больше всего свойственна тем, кто слепо следует своему методу. Как только такой философ в своей системе поставил человека во главе четвероногих, он рассматривает его в природе лишь как четвероногое животное. Напрасно высший разум, которым он одарен, громко протестует против этого наименования его животным; напрасно его телосложение противоречит определению его как четвероногого; напрасно природа обращает его взоры к небу: предубеждение системы пригибает его тело к земле. Согласно этому предубеждению, разум есть лишь более совершенный инстинкт; в силу этого предубеждения всерьез настаивают на том, что, когда человек намеревается превратить свои руки в ноги, он не может этого сделать только потому, что он потерял привычку.
XLIX. Поскольку диалектика некоторых систематизаторов слишком своеобразна, необходимо дать ее образчик. Согласно Линнею, человек не есть ни камень, ни растение; следовательно, это животное. У него не одна опора (движения); значит, это не червь. Он не насекомое, раз у него нет усиков. У него нет плавников; следовательно, это не рыба. Не птица, так как у него нет перьев. Что же такое человек? У него рот четвероногого животного. У него четыре ноги: две передние служат ему для хватания, две задние — для ходьбы; следовательно, это четвероногое животное. “Правда,— продолжает систематизатор,— исходя из моих естественнонаучных принципов, я никогда не мог отличить человека от обезьяны; ведь существуют обезьяны, у которых меньше шерсти, чем у некоторых людей; эти обезьяны ходят на двух ногах и пользуются своими ногами и руками подобно людям. Речь же для меня — не отличительный признак; согласно моему методу, я принимаю только такие признаки, которые зависят от числа, фигуры, пропорции и положения”. “Следовательно, ваш метод плох”,— возражает логика. “Следовательно, человек есть животное о четырех ногах”,— заявляет натуралист.
|
|