Подобно представлениям, могут в сновидении обращаться в противоположность и аффекты в мыслях, скрывающихся за ним; по всей вероятности, это превращение аффектов производится большей частью цензурой. Подавление аффектов и превращение их и в социальной жизни, в которой мы нашли ту же цензуру, что и в сновидении, служит прежде всего целям маскировки, сокрытия. Когда я разговариваю с кем-нибудь, с кем я должен так или иначе считаться, но кому мне хотелось бы высказать свои враждебные чувства, то для меня гораздо важнее скрыть от него выражение своего аффекта, чем смягчить лишь словесное выражение своих мыслей. Если я говорю этому человеку не враждебные слова, но сопровождаю их все же взглядом или жестом презрения или ненависти, то впечатление у этого человека получается почти то же, как если бы я беззастенчиво кинул ему в лицо все свое презрение. Цензура заставляет меня, таким образом, прежде всего подавлять свои аффекты, и если я хороший актер, то я проявлю противоположный аффект; буду смеяться там, где мне хотелось бы возмущаться, и буду вежлив тогда, когда мне хотелось бы презирать.

Мы знаем уже один превосходный пример такого превращения аффектов в целях цензуры сновидения. В сновидении о «дяде с бородой» я испытываю нежное чувство к своему другу Р., в то время как мысли, скрывающиеся за сновидением, ругают его дураком. Из этого примера превращения аффектов мы вывели первое указание на наличие цензуры в сновидении. И здесь у нас нет основания предполагать, что сновидение создает заново этот контр-аффект; оно находит его обычно в готовом виде в материале мыслей и возвышает его лишь психической силой контр-мотивов до тех пор, пока он не становится пригоден для образования сновидения. В упомянутом сновидении о дяде нежный контр-аффект проистекает, по-видимому, из источника детства (как разъясняет и продолжение сновидения), так как отношения дяди и племянника благодаря своеобразному характеру переживаний моего раннего детства стали для меня источником всех дружеских и враждебных чувств.

Есть группа сновидений, особенно претендующих на наименование «лицемерных» и подвергающих тяжелому испытанию теорию осуществления желаний. Я обратил на них внимание, когда г-жа д-р М. Гильфердинг сообщила в «Венском психоаналитическом обществе» следующее интересное место из произведения Розеггера.

Розеггер в «Лесной родине» (II т.) в рассказе «Чужой» говорит: «На сон я в общем пожаловаться не могу, но в бесчисленное количество ночей я, наряду со своей скромной жизнью студента и литератора, влачил жизнь портновского подмастерья – то была тень, призрак, от которого я не мог избавиться.

Днем я вовсе не часто погружался в размышления о своем прошлом. Мечтателю, выросшему из кожи филистера, есть подумать кое о чем и другом. Но он не думал и о своих ночных сновидениях. Лишь впоследствии, когда я научился размышлять обо всем и когда во мне вновь зашевелилась душа филистера, я задумался над тем, почему, в сущности, я всегда играю в сновидениях роль портновского подмастерья и почему в качестве такового я всю жизнь работаю без вознаграждения на своего мастера. Когда я сидел подле него, строчил или гладил, я всегда сознавал превосходно, что у меня много Других забот и интересов. Мне было тяжело, неприятно, я сожалел о потере времени, которое я мог бы использовать лучше и целесообразнее. Когда я чем-нибудь не угождал мастеру, я терпеливо сносил его брань; о вознаграждении не было, однако, никогда и речи. Часто, сидя согнувшись в темной мастерской, я решал отказаться от работы. Однажды я заявил даже об этом мастеру, но тот не обратил ни малейшего внимания, и я снова продолжал строчить для него.

Как отрадно было для меня пробуждение после этих томительных и скучных часов. Я твердо решался при повторении этого тягостного сна энергично сбросить его с себя и громко закричать: все это глупости, я лежу в постели и сплю… Но в следующую ночь я сидел опять в мастерской.

Так в жутком однообразии проходил год за годом. В один прекрасный день, когда мы с мастером работали у Альпельгофера, у того крестьянина, к которому я поступил в учение, мастер остался особенно недоволен моей работой. «Мне хотелось бы только знать, о чем ты все думаешь!» – сказал он и сердито взглянул на меня. Я подумал, что самое разумное – было бы встать, сказать мастеру, что я работаю на него только из любезности, и уйти. Но я этого не сделал. Я спокойно отнесся к тому, что мастер нанял еще одного подмастерье и велел мне дать ему место на нарах. Я подвинулся в угол и продолжал шить. В тот же день был нанят еще один подмастерье, тот самый, который работал у нас девятнадцать лет назад и тогда по дороге из трактира упал в реку. Он хотел сесть за работу, но для него не было места. Я посмотрел вопросительно на мастера, и тот ответил мне: «У тебя нет способности к портновскому делу. Можешь идти». Мной овладело такое чувство страха, что я проснулся.

В окна брезжило серое утро. Меня окружали произведения искусства; в стильном книжном шкафу ждал меня вечный Гомер, исполинский Данте, несравненный Шекспир, славный Гете – все гиганты мысли, бессмертные.