Индивиды, использовавшие эти понятия, чувственно воспринимали главные черты своего мира. Эти индивиды действительно жили в том мире, который изображали их художники.

Дальнейшее подтверждение данного предположения можно получить из анализа их "метаустановок", таких, как общие религиозные установки и "теории" (установки) познания.

Упомянутое выше отсутствие компактности воспроизводится в области идеологии. Существует терпимость в религиозных вопросах – та терпимость, которую более поздние поколения сочли морально и теоретически неприемлемой и которая даже в наши дни рассматривается как проявление поверхностного и незрелого мышления [71]. Архаический человек был религиозным эклектиком, он не выступал против богов и мифов других народов, а спокойно добавлял их к существующему содержанию мира, не пытаясь осуществить синтез или устранить противоречия. Не было жрецов, не было догм, не существовало категорических утверждений о богах" человеке, мире [72]. (Эту терпимость еще можно найти у ионийских натурфилософов, которые разрабатывали свои идеи бок о бок с мифами и не пытались устранять последние.) Религиозной "морали" в нашем смысле не существовало, и боги еще не стали абстрактным воплощением вечных принципов [73]. Это произошло позднее, в течение архаической эпохи, и в итоге боги "потеряли {свою} человечность". С тех пор олимпизм в его морализованной форме постепенно превращается в религию страха, и эта тенденция нашла отражение в религиозном словаре. В "Илиаде" нет слова для обозначения "страха божьего" [74]. Вот так происходит дегуманизация жизни, которую некоторые люди склонны именовать "моральным" или "научным" прогрессом.

Аналогичные замечания справедливы и для "теории познания", неявно включенной в раннее мировоззрение. Музы в "Илиаде" (2.284) обладают знанием потому, что они близки вещам и им не нужно опираться на слухи, а также потому, что им известно все множество тех вещей, на которые последовательно направляется внимание автора. "Количество, а не глубина является стандартом суждения" и знания у Гомера [75], что выясняется из таких слов, как рплхцсщн и рплхмзфйт – "многодумающий" и "многомыслящий", а также из более поздних критических высказываний, например "многознание {рплхмбийз} уму не научает" [76]. Живой интерес к окружающему миру и стремление понять многие удивительные явления (такие, как землетрясения, затмения Солнца и Луны, неожиданные разливы Нила) приводили к тому, что каждое явление получало свое собственное объяснение, которое не опиралось на универсальные принципы. Эта манера сохранялась в описаниях ионийцев VIII и VII (и более поздних) столетий до н.э. (которые просто перечисляют племена, встречавшиеся во время путешествия, их привычки или особенности береговой линии). Даже такой мыслитель, как Фалес, довольствуется тем, что фиксирует много интересных наблюдений и высказывает множество отдельных объяснений, не пытаясь объединить их в цельную систему [77]. (Первым мыслителем, создавшим "систему", был Анаксимандр, который следовал Гесиоду.) При таком понимании знание получают не с помощью попыток уловить сущность, лежащую в основе чувственных впечатлений. Для этого нужно: 1) поместить наблюдателя в правильное положение относительно объекта (процесса, совокупности), поставить его на подходящее место в той сложной структуре, которая образует мир; 2) суммировать элементы, которые можно заметить в этих обстоятельствах. Познание есть результат сложного осмотра, осуществляемого с удобного наблюдательного пункта можно подвергнуть сомнению неясное сообщение или сообщение, полученное из вторых рук, однако невозможно усомниться в том, что ясно видишь собственными глазами. Нарисованный или описанный объект представляет собой подлинный порядок элементов, который может включать в себя явления, связанные с перспективой [78]; Тот факт, что весло в воде выглядит сломанным, не имеет здесь той скептической силы, которую ему приписывает другая идеология [79]. Как сидящий Ахиллес не вызывает у нас сомнений в том, что он быстроногий, – в сущности, мы могли бы начать сомневаться в его быстроногости только в том случае, если бы оказалось, что он в принципе не способен сидеть, – точно так же изгиб весла в воде не заставит нас усомниться в том, что в воздухе оно является совершенно прямым, – в сущности, мы могли бы усомниться в том, что оно прямое, только если бы в воде оно не выглядело изогнутым [80]. Изгиб весла в воде отнюдь не является аспектом, который противоречит другому аспекту и тем самым разрушает наше понимание природы весла, это – отдельная часть (ситуации) реального весла, которая не только совместима с его прямолинейностью, но даже требует ее. Таким образом, мы видим, что объекты познания оказываются столь же аддитивными, как и наглядные перечни архаического художника и ситуации, описываемые архаическим поэтом.

Не существует сколько-нибудь единой концепции познания [81]. Громадная совокупность самых различных слов использовалась для выражения того, что сегодня мы считаем разными формами познания или разными способами получения знания. Сло