"История философских систем" Галича, хотя она и не является самостоятельным трудом, сослужила хорошую службу русской молодежи, когда (в 20-е годы) стал развиваться интерес к философии. Еще большее значение имела его книга по вопросам эстетики. Мы уже отмечали при ознакомлении с XVIII веком то значение, какое у русских мыслящих людей имела эстетика. Тот "эстетический гуманизм", о котором мы дальше говорим, пускал свои корни все глубже и шире. Начиная с первых же годов XIX века, начинают умножаться у нас переводы руководств по эстетике; вопросы эстетики не только стоят на первом месте, но и окрашивают собой иные философские интересы. Отчасти это было отражением того, что происходило на Западе (преимущественно в Германии), но своеобразный "примат" эстетических проблем имел собственные корни в русской душе. Сентиментализм, позже - романтизм несли с собой не только "усладу", но клали свою печать на все мировоззрение. Русское шеллингианство в первое время лишь в одном Велланском занималось проблемами натурфилософии, - и только к 30-м годам эта сторона шеллингианства стала снова привлекать внимание более широких кругов. Но романтическая эстетика, в частности, "эстетический идеализм" Шеллинга, его возвышение искусства, его учение о художественном творчестве зачаровывали русские души уже с начала XIX века. Еще недостаточно обследовано развитие журнальной и книжной литературы, появившейся в первые десятилетия XIX века и посвященной вопросам эстетики. Во всяком случае, эти вопросы привлекали к себе всеобщее внимание - особенно в связи с литературными спорами между так называемыми классическим и романтическим направлениями. Книга по эстетике Галича, не блиставшая оригинальностью, иногда туманная, все же подымала вопросы эстетики до философской высоты; она несомненно оставила свой след в истории эстетических исканий 20-х и 30-х годов.<<47>> Упомянем, кстати, что книга Галича "Картина человека" - первый опыт философской антропологии - тоже неоригинальна (хотя в ней было много ценного материала - особенно важно учение о "страстях", разработанное по Спинозе).<<48>>

Из других русских шеллингианцев упомянем прежде всего о М. Г. Павлове (1793-1840), который прошел Духовную Семинарию в Воронеже, потом учился в Харьковском Университете (у Шада), откуда перешел в Московский Университет. По окончании его, был послан в научную командировку в Германию, откуда вернулся восторженным поклонником Шеллинга и Окена. Заняв кафедру агрикультуры и физики, Павлов стал читать лекции по своей кафедре, но очень скоро приобрел чрезвычайную популярность не только среди студентов разных факультетов, но и среди широких кругов русского общества. В своих лекциях Павлов, обладавший даром ясного и вместе с тем увлекательного изложения, неизменно касался как теории познания, так и общих принципов натурфилософии. Эти лекции Павлова сослужили большую службу для развития философских интересов среди талантливой молодежи (о философских кружках 20-х годов см. следующую главу). В 1828-м году Павлов начал издавать научно-литературный журнал "Атеней", где поместил несколько статей по философии ("О взаимном отношении сведений умозрительных и опытных", "О различии между изящными искусствами и науками").<<49>> Он выпустил несколько книг по своей специальности, из которых следует особенно выделить "Основания физики".

Павлов и в гносеологии и особенно в натурфилософии был верным последователем Шеллинга,<<50>> но он не шел дальше общих принципов трансцендентализма в гносеологии и лишь в натурфилософии был более смелым. В диалектике философских течений того времени имела большое значение его статья "О различии между изящными искусствами и науками", в которой Павлов трактовал эстетическую проблему в духе Шеллинга. Но все эти статьи Павлова, свидетельствующие о том, насколько глубоко он был проникнут философией Шеллинга, не имели того значения, какое, бесспорно, принадлежало его лекциям.

К шеллингианцам причисляют (впрочем, всегда с оговорками) проф. Давыдова (1794-1863), который был учеником упомянутого выше проф. Буле. Его докторская диссертация была посвящена Бекону, из чего - без дальнейших оснований - заключают о его склонности к эмпиризму.<<51>> Когда среди молодежи, увлекавшейся философией (см. в следующей главе о "философских кружках"), стало ярко проявляться поклонение Шеллингу, Давыдов стал отдавать "предпочтение" Шеллингу, давал читать воспитанникам университетского пансиона произведения Шеллинга. Работая рядом с упомянутым выше Павловым, горячим и искренним шеллингианцем, Давыдов, эклектик по существу, уделял много внимания Шеллингу, и в этом смысле ему принадлежит немалая заслуга в развитии шеллингианства в Москве - достаточно, например, вспомнить, с каким увлечением отдавался шеллингианству будущий историк М. Погодин, с которым нам еще придется встретиться позже. Но Милюков прав в своем резком суждении о Давыдове, когда пишет: "В философии Давыдов оказался таким же оппортунистом, каким был он в житейских отношениях, - и уже из одного того, что Давыдов счел нужным приспособлять свои взгляды к философии Шеллинга, мы можем заключить, что шеллингианство входило в моду".